Россия: атомный вектор

Александр ПРОХАНОВ. Сергей Владиленович, страна долго тосковала о развитии. Барахтаясь в катастрофе девяностых годов, мечтала о созидании, о крупных деяниях, которыми была наполнена советская эпоха. И вот, наконец, послание Президента Путина, пафосное заявление Сергея Иванова о колоссальных инвестициях в машиностроение, в атомную энергетику, в космос. Что это? Долгожданное Развитие? Почему именно сейчас? Почему рывком? Достаточно ли одних заявлений, чтобы уверовать в Развитие?
Сергей КИРИЕНКО. Александр Андреевич, я абсолютно убежден, что это Развитие. Почему рывком? У меня есть глубинное ощущение, что истинное Развитие плавным, линейным не бывает. Оно совершается ступенчато, рывком, когда количество переходит в качество. Количество должно копиться, набирать критическую величину, прежде чем рывком обнаружится новое качество. Семя, брошенное в землю, долго таится, ему нужны условия возрастания, нужна влага, температура, нужна весна, и тогда вдруг из земли вылезает зеленый стебель. Уровень экономики, психологическая готовность, благоприятная внешняя конъюнктура, — имею в виду не цены на нефть, а осознание проблемы энергетической безопасности, когда технологии, обеспечивающие эту безопасность, становятся востребованными, — все это подтолкнуло Развитие. Как рассуждали еще недавно? Зачем нам ядерная энергетика? Пусть станции доработают свой срок, закроем их и дело с концом. Перевернем эту страницу. Теперь совсем иной подход. Весь мир готов совершить энергетический рывок, и, что особенно важно, — Россия тоже готова.
Отцы-основатели атомной отрасли говорили, что по любому направлению нам следует знать в десять раз больше, чем требуется для сегодняшних действий. Избыточность знаний была базовым принципом. Казалось бы, создавалось знание, которое не реализовывалось. Но это знание и есть тот ресурс развития, который помог нам выжить в условиях кризиса. Мы не развивали атомную энергетику двадцать лет, но тот грандиозный задел позволяет нам сегодня уверенно двигаться.
А.П. Наш российский рывок, это усталость от неразвития? Общество было беременно идеей Развития, а родов все не было. И это проявлялось в давлении на власть, на инженерный корпус, на научную элиту. Нынешний рывок — ответ на это морально-психологическое давление?
С.К.Это сочетание факторов: экономических, политических и психологических. Я — апологет развития. Для меня — это высшая ценность. То, что не развивается, то умирает. Если мы не умерли, то мы развивались и в девяностые годы. Мы сосредотачивались, набирали потенциальную энергию, не проявляли себя прямым действием. В какой-то момент человек может внешне ничего не делать, но он думает, сосредотачивается, укрепляется в воле, принимает решение. Это решение может быть значимым в твоей жизни. Перед каким-то важным совещанием, перед кардинальным решением ты весь — в духовных борениях. Развиваешься ты в этот момент или нет? Мне кажется, что в девяностые годы, среди хаоса, неразберихи, противоречивых и часто ошибочных действий шла подготовка к этому рывку. Он — не результат безысходности, не слепой волюнтаризм или политический демарш. Он — объективная необходимость. Есть средства, которые можно вкладывать. Есть люди, готовые реализовать технологический проект. Есть носители государственной воли. И есть объективная мировая потребность.
А.П. В конце восьмидесятых годов общество напоминало наивного и доверчивого блаженного, который ожидает чуда, ждет "манны небесной". Это блаженное состояние в девяностых сменилось разочарованием, глубинным скептицизмом, нигилизмом и утонченным цинизмом по отношению ко всему, что исходит от власти и связано с идеей блага. Я — технократ, и недавние технократические реляции воспринял, как "манну небесную". Но близкие мне люди удивляются мне: сколько можно обманываться, верить в несбыточное? Как можно провозглашать столь мощное Развитие, если под этим Развитием нет концептуальной базы, нет стратегии, нет общенационального плана? Нет институтов, обеспечивавших советское Развитие, подобных Госплану или ЦК КПСС? Нет "центра смыслов", который объяснял бы этот суперпроект футурологически, философски, мог предвидеть будущее, которое последует за реализацией суперпроекта?
С.К. Я стану говорить об атомной отрасли, и тогда мои ответы будут ответственными. Конечно, чтобы осуществить подобную грандиозную программу, нужно собрать воедино очень многое. Планирование, средства, последовательность действий, понимание целей — без этого невозможно. Но при этом существует ловушка. Мы можем бесконечно согласовывать внешнюю среду, добиваясь абсолютной готовности, абсолютного предвидения. Вы помните эту знаменитую дискуссию о Луне перед тем, как послать туда луноход? Куча академиков дискутировала о том, какова она, Луна. Одни говорили, что она покрыта пылью, луноход провалится. Другие утверждали, что она — аналог жидкости. Третьи предполагали, что она газообразная. Тогда Королев взял мел, написал на доске: "Луна твердая, Королев". Положил мел и ушел. В итоге запуск состоялся. Всегда перед запуском крупной программы возникает "фактор воли", необходимость приять решение на стадии, когда не все еще согласовано, еще остаются зоны неопределенности. "Презрения достоин тот, кто все предвидеть хочет", — писал Пушкин. Где проходит грань, до которой принимать решение еще нельзя, и где начинается та зона, где не принимать решение уже ошибочно, — в этом великое искусство руководителя. Поэтому будет неправдой утверждать, что о каждой из этих программ известно все до последнего болта. Недавно дискутировали с одним из моих коллег, — можем ли точно предсказать, каково будет энергопотребление в двадцатом году? Конечно, нет. Но ясно, что нынешний уровень энергетики не обеспечивает развитие страны, оно может быть остановлено из-за нехватки энергии. Я не знаю, как будет выглядеть структура потребления в двадцатом году, сложно сказать, какие элементы промышленности разовьются больше или меньше. Но точка, за которой не принимать решение преступно, четко обозначена. Эта точка — сегодняшний день.
Атомная отрасль огромна. Воссоздать ее, прочувствовать её — совсем не простая задача. Я такой же, как и вы, технократ, но всегда являлся носителем либеральных экономических взглядов. И вдруг я поймал себя на том, что, размышляя об отрасли, я вдруг стал приходить к выводам, отличным от прежних. Поменялись ли мои базовые постулаты? Нет. Я по-прежнему считаю, что конкуренция — лучший способ выявить сильнейшего. По-прежнему убежден, что свобода воли, свобода выбора, свобода действия является необходимым условием развития и позволяет энергичному человеку добиться наивысших результатов.
А.П. Но ведь и в советское время была конкуренция. На авиацию или на подводные лодки работали десятки дублирующих друг друга КБ. Однако, нынешняя инициатива, связанная с Развитием, с инвестированием миллиардов рублей, исходит не от чудодейственного частного сектора с его прогрессивной экономикой, а все от того же попранного, якобы неэффективного государства. Значит, инициатором Развития является все тот же централистский экономический организм.
С.К. Именно об этом я хотел сказать. При знакомстве с атомной отраслью многое стало для меня откровением. Самая жесткая из плановых систем Советского Союза, закрытая атомная отрасль закладывала конкуренцию внутри себя практически везде. Я перестал считать, что рыночное и плановое управление не совместимы. Баланс и того, и другого возможен. Всё зависит от вашей задачи.
Например, внутри России задача Росатома — организовать нормальный рынок, и для этого мы максимально заинтересованы в конкуренции между поставщиками оборудования. Если у нас будет не один производитель турбины, а как минимум два, то это уже дает возможность снижать цену и повышать качество, что в итоге отразится на себестоимости киловатт-часа вырабатываемой энергии на АЭС, а значит, это благо для конечного потребителя. В данном случае Росатом заинтересован в развитии рынка — чем больше там участников, тем лучше.
А на мировом рынке "Росатом" будет сам лишь одним из участников рынка. И это совсем другая задача. Потому что он будет конкурировать с другими равноправными участниками за спрос на свою продукцию. И для решения такой задачи мы обязаны иметь жесткий план действий, для того, чтобы побеждать в конкурентной борьбе, т.е. по сути для того, чтобы наша продукция была лучше и дешевле. Само собой это не произойдет. Если позволим себе расслабиться и "отдаться на волю рынка", то завтра нас просто не будет.
А.П. Эти представления вы обрели уже после работы в правительстве?
С.К. В основном, да! Работая в атомной отрасли, я получил уникальный опыт. Отрасль не просто огромна, она целостна, завершена сама в себе. Я работал министром топлива и энергетики, есть опыт отраслевого управления. Но это не была замкнутая отрасль. А здесь все. Добыча природного урана и обогащение. Конверсия и фабрикация топлива. Машиностроение и сооружение атомной станции. Управление, эксплуатация и вывод из эксплуатации. Утилизация отходов и повторное использование. Такой комплекс работает только при проектном подходе. Поэтому здесь должен быть Проект с большой буквы. За некоторое время до назначения я уже знал, где предстоит работать. И использовал это время для изучения истории отрасли. Читал историю Ядерного проекта СССР. Понял грандиозность замысла и исполнения и стратегические результаты проекта. И теперь убежден, что сейчас мы имеем дело с Ядерным проектом-2. Первый создавался под ядерное оружие, ядерный щит, статус сверхдержавы, которая отстаивает свое существование в мире. Второй построен под позицию мирового лидера в атомной энергетике. Не важно, что первый может быть назван военным, а второй мирным. Важно, что оба определяют безопасность. Наличие ядерного щита тогда определяло целостность и безопасность страны. Сегодня безопасность и конкурентоспособность страны — это доступ к надежным источникам энергоресурсов.
Один из ветеранов отрасли рассказывал мне: "Когда мы делали первую бомбу, никто и не думал о том, что произойдет, если мы не справимся, какие головы полетят, и что нам всем будет. Мы понимали: сделаем бомбу, и будет страна. Не сделаем — страны не будет. Если не успеем, то первый удар противника придется именно по нашему предприятию. Мы находимся в точке прицеливания". И это все мотивировалось борьбой за безопасность страны. Ядерный щит обеспечивал безопасность страны и ее влияние в мире.
Сегодня одно из главных условий выживания страны — это энергобезопасность. Особенно для нашей северной России. А также условие для того, чтобы наша страна занимала достойное место на мировой арене. Поэтому наш атомный рывок должен быть именно суперпроектом, соразмерным с Атомным проектом Советского Союза. Остался ли в отрасли запас прочности, позволяющий совершить рывок? Ведь за истекшие пятнадцать лет мы практически ничего не создавали, лишь достроили три энергоблока, оставшиеся от советских времен. Пару недель назад мы заложили капсулу в фундамент Нововоронежской АЭС. Ветераны плакали, наблюдая этот ритуал. Это первая закладка капсулы за последние двадцать лет. И можно утверждать, что отрасль находилась на грани, после которой возрождение невозможно, но мы успели. Запас прочности один к десяти, который закладывали в отрасль отцы-основатели, позволил нам успеть избежать необратимых процессов.
А.П. Я писатель, и в достославное советское время писал роман об атомной станции. Это была метафора государства. Я ездил в Удомлю, на Калининскую АЭС, и там узнал о Чернобыле. Через десять дней я был на месте катастрофы. С шахтерами пробивался под четвертый блок и, подобно кариатиде, держал руками бетонное основание блока, на котором бурлил, кипел раскаленный атомный уголь. С вертолетчиками летал над аварийным блоком и видел этот развороченный чадящий кратер. С солдатами зачищал зараженный третий блок, бежал с упомянутым вами веником, сметал в совок куски графита и вытряхивал в контейнер, после чего мои резиновые бахилы были полны липким потом. Я видел, как останавливали ядерную энергетику. Как формировался синдром Чернобыля. Его формировали наши экологи, наши либеральные перестроечные политики, наши философы и журналисты. Сейчас, как я понимаю, синдром Чернобыля преодолен? За счет чего? За счет того, что в 91-м году произошла еще большая катастрофа, затмившая Чернобыль?
С.К. Мне кажется, он не преодолен до конца. Я даже не уверен, что его надо до конца преодолевать. Его нельзя забыть. Нельзя игнорировать общественную травму такого масштаба. Начиная запускать атомные станции, мы везде идем через общественные слушания, через открытые дискуссии с экологами. Конечно, синдром не преодолен. Но он переосмысливается теми выводами, которые сделали сами атомщики во всем мире. Чернобыль — это порог кардинального переосмысления проблем реакторных установок. В 70-е годы считали, что реакторы настолько безопасны, что их можно ставить на Красной площади. Может быть, именно это ощущение абсолютной безопасности и надёжности созданных технологий привело к легкомысленному поведению персонала, снявшего системы защиты. Как сказал академик Александров: "Люди допустили, а техника позволила". Сейчас существуют системы защиты, несоизмеримые с прежними, — и от "дурака", и от ошибки персонала, и от злонамеренности. Сегодняшний реактор — это совсем другая машина. После этого прошло двадцать лет безопасной эксплуатации атомных станций.
После Чернобыля велись дискуссии: а нельзя ли вообще обойтись без атомной энергетики? Целый ряд стран принимал подобные решения, в том числе и Германия. Я задавал вопрос германским коллегам: "Ведь вы же понимаете, что не сможете обойтись без атомных станций". Один из специалистов в кулуарах сказал: "Наши станции моложе ваших примерно на десять лет. Мы еще сможем несколько лет говорить об отказе, а потом потихоньку начнём возвращаться к строительству АЭС". Как только возникает кризис в углеводородной энергетике, и все ощущают, что нефть и газ не бесконечны, начинается очередной этап развития атомной отрасли. За эти двадцать лет созданы абсолютно новые материалы, новые системы контроля, новые автоматические приборы, позволяющие нам резко, на несколько порядков, повысить безопасность установок.
Если самолет из-за несовершенства техники или ошибки пилота падает на город и уносит жизни пассажиров и жителей, как бы ужасна ни была катастрофа, она не отменяет использования авиации. То же и с атомной энергетикой. Но забывать о приоритете безопасности нельзя никогда.
А.П. Взлет, о котором вы говорили, начинается не с уровня 80-х годов, а с гораздо более низкой отметки. Где эти замечательные могучие тресты, которые всей армадой могли наваливаться на объект и выводить его из небытия? Где энтузиасты-инженеры, для которых их профессия была подобна религии? Где кузницы кадров? Где запасы урана? Ведь большинство месторождений, освоенных при СССР, остались в Казахстане или в Каракумах. Вы бросили первую капсулу, но одновременно со строительством станции вы должны восстанавливать всю осевшую инфраструктуру?
С.К. Вы абсолютно правы. Такая одновременность обеспечивается органическим единством отрасли. С другой стороны, это органическое единство создает главный вызов: если хоть что-нибудь отстанет, реализация целого невозможна. Вы сказали — уран. Да, такая проблема есть. Опять возвращаюсь к "десятикратному правилу" атомщиков. Не могу называть цифры, они стратегически секретны. Но предшественники оставили нам запасы, достаточные для развития, даже если мы не станем покупать ни грамма урана за границей. Мы можем работать спокойно, не зависеть от импортного урана. Нам, в случае чего, нашего хватит. Но запасы на то и нужны, чтобы быть в запасе. Сейчас мы резко увеличили разведку на уран. Не только геологоразведку, но разведку в целом. Ибо самая эффективная разведка сегодня — это архивная разведка. Раньше в любой экспедиции ходил человек с дозиметром, искал уран.
А.П. Я сам когда-то в Туве ходил с геологами, держал дозиметр, и помню, как он начинал пищать, когда попадались красные урановые песчаники.
С.К. Слава Богу, все эти карты остались. Мы стали их поднимать. В советское время многие из этих месторождений казались нерентабельными. Были Казахстан, Узбекистан, где без шахт, методом подземного выщелачивания осуществляли дешевую добычу — любимое детище первого главка Средмаша. С тех пор ситуация в мире радикально изменилась. Появились новые технологии, а главное — возросла цена урана. Когда несколько лет назад мы замахивались на некоторые наши месторождения, где себестоимость добычи равнялась 80-90 долларам за килограмм, а рыночная цена урана была 30 долларов за килограмм, то мы, естественно, отказывались от разработки. Но теперь рыночная цена приближается к тремстам, и такие месторождения рентабельны. Принимая в расчет эти разведанные месторождения, мы устойчиво вышли по запасам на третье место в мире, уступая только Австралии и Казахстану. 850 тысяч тонн запасов. К тому же активно пошли на мировой рынок урана, возвращаемся на рынки стран СНГ, хотя это было и не так просто. Когда я приехал в одну из стран — наших партнеров по СНГ, там специалисты, из нашей же отрасли, мне грамотно объяснили: "Здорово, конечно, что ты приехал. Но в начале девяностых мы умоляли, чтобы вы вернулись. Потому что не знали, что без вас делать. В конце девяностых мы вас ждали. В начале двухтысячных мы еще были готовы вас принять. Ребята, но сейчас вы нам не нужны. Мы пережили то тяжелое время, когда вы бросили нас одних. Мы справились, у нас нет проблем. Нам не нужны деньги, нам не нужны технологии, не нужны кадры. У нас все есть". И это правда. Но мы предлагаем новые проекты. Создаем совместные предприятия не только по добыче, но и по переработке урана. Везде, где в мире есть природный уран, мы повсюду ведем переговоры. Возьмите карту мира. Если вы видите значимые месторождения урана, будьте уверены, что мы там вступили в переговорный процесс: Намибия и ЮАР, Монголия и Армения, Украина и Восточная Европа, Казахстан и Узбекистан, Канада и Австралия. Мы готовы обмениваться активами, входить в долю, кооперироваться в геологоразведке. Наша целостная, замкнутая отрасль дает огромные преимущества. Если мы создаем СП по добыче, мы можем гарантировать на тридцать лет, что весь добытый уран будет востребован. У нас 45% мировых мощностей по обогащению урана. То есть, мы не только покупаем уран, но гарантируем, что он превратится в продукт более высокого передела. Давайте вместе доведем продукт до топлива атомной станции и продадим на рынке энергию.
А.П. Могут спросить: не надо ли было начинать новый атомный проект несколько лет назад, не опаздываем ли мы непоправимо?
С.К. Конечно, тяжелейшая ситуация со строительством. У нас еще в рабочей форме находится то поколение, которое осуществило советский атомный бум. Они своим опытом, энергией сшивают произошедший разрыв. Но все это на пределе. Если бы этого рывка, ренессанса, Атомного проекта-2 не было, то через лет пять мы бы уже не успели. Это поколение уйдет, и разрыв будет нечем сшивать. Конечно, этот золотой фонд, эти традиции нужно беречь и лелеять. Но иногда эти же традиционные технологии и нормы служат тормозом в развитии. Говорят: "На эту операцию нужно три месяца и триста человек". На строительной площадке в пик работало до десяти тысяч человек. В советское время лимитов на рабочих не было. А, например, в Индии, где мы возводим объект, индийские рабочие, которые никогда не строили энергоблоки, сумели под руководством нескольких российских инженеров забетонировать плиту основания реактора за двадцать один день, хотя по старым советским технологиям отводится срок в полтора месяца? При температуре в 30 градусов жары они на бетонном заводе бросали в миксер лед, рассчитывая так, чтобы он к моменту выгрузки обеспечил оптимальную температуру бетона. Просто там, в Индии наши же инженеры оказались не связанными жесткими, во многом устаревшими нормами. Повторяю, мы должны свято хранить традиции, но накладывать на них новые технологические и организационные возможности. Соблюдать баланс между консервативным и новаторским. В этом году в строительстве одновременно у нас будет пять блоков. Второй блок Волгодонской. Начинаем достраивать четвертый блок Калининской. Мы заложили Нововоронежскую. К осени мы закладываем Ленинградскую-2. И Белоярская с реактором на быстрых нейтронах. Итого — пять. Через два года у нас в строительстве будет десять блоков. Если на каждый мы будем планировать по десять тысяч рабочих, мы сто тысяч не найдем. Но в этом и нет никакого смысла.
Как это ни удивительно, но у нас сегодня нет ни одной серийной станции. Но мы станем строить сериями. Сейчас мы запустили серию "АЭС-2006". Собрали всё лучшее. Вложили в проект и сказали стоп, запрет на рационализацию в рамках этого проекта. Следующий проект "АЭС-2009" соберет в себя все лучшее, что накопится за пройденный период. За счет этого мы сможем уйти в серийность, в типовые решения, что позволит сократить сроки, строить более компактными коллективами. Сегодня мы планируем строить энергоблок за пять лет, как в Советском Союзе. Но дальше задача — четыре года. Верю в то, что дойдет и до трех лет, это моя мечта. Ведь первую в мире атомную станцию в Обнинске сделали за три года, хотя учились по ходу.
Можно взять историю создания атомных подводных лодок — поточный метод — до пяти лодок в год. Это обеспечивалось концентрацией новых для того времени технологий, волей и атмосферой прорыва.
Сегодня нужно использовать новые технологии: уходить на заводскую сборку, использовать опыт атомного судостроения. Конструктор атомной лодки стиснут жесточайшими ограничениями. Это наземный проектировщик может распоряжаться пространством. Ему задается мощность, у него есть вода, есть геология, есть параметры внешних коммуникаций, и он может "творить" в широком смысле. Захотел сделать стенку выше или дальше — сделал. Захотел перенести трубу с одного места на другое — пожалуйста. Другое дело — подводная лодка. Там ничего не перенесешь. Контуры заданы параметрами мореходности, остойчивости, давления, шума. Вписывайся. Здесь привыкли работать с более компактными объемами. Привыкли к иному планированию работы — на заводе стапельное место дорого, занимать его долго невозможно, а на плаву ты много не сделаешь. Надо уже на стадии подготовки провести максимальное количество работ. Сейчас мы идем по этому пути. Серия, поток.
А.П. И все-таки, что собой представляет Атомный проект-2? Количество станций, их тип, итоговая мощность?
С.К. Первый Атомный проект имел продуктом атомное оружие, исчисляемое в мегатоннах. Второй проект имеет конечным продуктом электроэнергию, измеряемую в мегаваттах. У нас на 2005 год доля атомной энергетики была чуть меньше 15%. Сегодня она 16%. Но задача выйти минимум на 25-30%. Чтобы этого достичь, нам надо не только строить новые АЭС, но и заменить выбывающие станции. Есть реальность выбывания мощностей. Мы посчитали, что из-за выбытия станций доля атомной энергетики к 2030 году составит 0,8%. Если мы сохраним существующий темп — блок в пять лет (как это было последние пятнадцать лет), то доля к 2030 году составит 2,4 %. Это конец отрасли. Как только доля валится ниже 5%, энергетическую часть отрасли нет смысла поддерживать. Содержать всю инфраструктуру, ядерно-топливный цикл мы не сможем. Тогда мы сказали: либо принимаем решение, что атомная энергетика не нужна, и мы ее в России закрываем. Принимаем проект сворачивания атомной энергетики. Причем этот проект весьма дорогостоящий: сворачивание соразмерно по ценам с развертыванием. Или же принимаем стратегию форсированного развития. Что для этого нужно? Заместить выход убывающих блоков. Как минимум удержать, а потом и увеличивать долю атомной энергетики в общем балансе, а это значит, что нужно на фоне растущего энергопотребления резко расти. Отсюда и появился проект, который вначале рассматривался, как фантазия. То вводили один блок в пять лет, а теперь желаем два блока в год. В десять раз больше. Мы исходили не только из того, сколько сегодня могут делать машиностроительные заводы. Они пока могут мало. Но в начале Атомного проекта СССР вообще ничего не было, все осваивали с нуля. Мы исходили из того, что поставленные задачи потребуют развития машиностроения. Пусть машиностроение подстраивается под задачу. Мы можем гарантировать заказ на десять лет вперед. Под это можно привлечь инвестора на перевооружение. Не могут, будет смена руководства, смена персонала. Это предприятие не сумеет, значит, его заменит другое, даже зарубежное. Если Ижорские заводы не смогут сделать требуемое число корпусов реакторов, то станет делать Шкода. Не сможет, будут делать корейские металлургические заводы. Мы можем сделать нужное количество тихоходных турбин? Не можем? Летим во Францию, подписываем с французами соглашение о совместном предприятии в Подольске, куда они приходят со своей технологией турбины "Арабелла". Это лучшая тихоходная турбина большой мощности. И мы будем делать в Подольске три-пять комплектов турбин в год. Контрольный пакет в России. Производство в России. Мы получаем технологию. Рабочие места появляются. Налоги в российский бюджет идут. Мы имеем право с этой турбиной, с российскими атомными блоками строить станции во всем мире.
А.П. Итак, к двадцатому году страна покроется целой сетью новых станций и будет создан флот плавучих АЭС.
С.К. Вы знаете, совсем новых станций будет немного, потому что узлы потребления электроэнергии в основном останутся прежними. В первую очередь мы станем развивать имеющиеся. Это, кстати, очень удобно с точки зрения общественного мнения. В регионах, где есть атомные станции, отношение к ним существенно лучше, нежели там, где их нет.
Если мы выбираем место для новой станции, то стараемся привязать ее там, где уже существуют объекты атомной энергетики. Например, Челябинск. Там нет атомной станции, но регион требует станцию. Там есть такие объекты, как "Маяк". Или Томская область. Там мощный атомный комбинат в Северске, а станции нет.
А.П. А там реактор, вырабатывающий боевой плутоний, остановлен?
С.К. Пока еще нет. Парадокс в том, что этим реактором мы отапливаем город. Та же история в Железногорске. Как только мы достроим тепловые станции, мы тут же остановим реакторы, ибо незачем нарабатывать излишний плутоний, а потом тратить деньги на его хранение и утилизацию.
Дальше — никогда не было атомной станции на Дальнем Востоке, но развитие края требует такой станции. Там замкнутый круг: регион не развивается, потому что нет источника энергии, а такого источника нет, потому что нет потребителя. Поэтому рассматривается возможность одновременного создания станции и алюминиевого завода, который является идеальным потребителем энергии АЭС. Если часть энергии сразу не найдёт потребителя, сможем реализовать её в Китае.
Теперь о внешнем рынке. Имеем возможность за ближайшие пятнадцать лет получить контракты за рубежом — до двадцати новых энергоблоков АЭС. Мы сегодня строим за рубежом больше, чем любая другая страна в мире: два блока в Китае, два блока в Индии, один блок в Иране. Подчас цены, по которым были заключены договора, сегодня кажутся унизительно малыми. Но я понимаю, если бы ни эти стройки, мы бы растеряли рабочих и инженеров, не загрузили нашу промышленность. Мы обсуждаем с зарубежными партнерами строительство еще двенадцати блоков. Пойдет массовая замена блоков в Восточной Европе. Расширяется рынок в Китае и Индии. В мире формируется пять мощных атомных альянсов. Если мы правильно себя сконструируем, мы оказываемся одним из крупнейших игроков, и можем смело отвоевать не менее двадцати процентов мировых заказов. По оценкам, в мире будет построено от трехсот до пятисот энергоблоков в ближайшие двадцать пять-тридцать лет. Половина стран построят сами. Но другая половина сама не построит и будет нуждаться в зарубежном подрядчике. Наши 20% — это от тридцати до пятидесяти энергоблоков.
Третье направление — плавучие станции. Почему их начали строить? Потому что сегодня начинает возникать спрос на энергоблоки малой и средней мощности. Особенно на севере. Там газ, новые производства. Мы будем двигаться все дальше на север. А в Заполярье, где северный завоз, цены совершенно другие. Там малые АЭС становятся экономически эффективны. Плавучая атомная станция начинает эффективно работать, если тариф за электроэнергию — два рубля. Для средней полосы это безумно дорого. А по сравнению с тарифом на Чукотке это уже не дорого. Большая станция окупается за 15-20 лет, а плавучая — через 9 лет. Это поток, это серия, мы создаем реактор в заводских условиях, а значит это более высокая надежность. Степень надежности в атомном флоте очень велика. Жуткая трагедия — гибель "Курска". Ни один реактор наземных станций не проходил испытаний в таких условиях. Страшный взрыв, ударная нагрузка, разгерметизация прочного корпуса, вода на глубине двухсот метров, давление, обесточивание, потеря персонала. Некому нажать кнопку, дернуть рычаг. Хуже придумать невозможно. Реактор самозаглушился, выход радиации — ноль. Когда подняли лодку и обследовали реактор, его можно было снова выводить на мощность. Запредельный уровень надежности. Мощности под строительство "плавучек" есть. Судостроение, которое возрождается, готово принять заказы. Во многих странах начинается рост потребления электроэнергии, но им не нужна большая мощность. Они не будут строить крупные АЭС, а предпочтут малую и среднюю мощность. Такие станции можно использовать или на крайнем севере, или в экваториальных широтах. Плавучая АЭС дает и электроэнергию, и тепло.
Если же говорить о жарком климате, где большой рост энергопотребления связан с увеличивающимися потребностями кондиционирования воздуха, то здесь энергия плавучих АЭС пойдет на создание холода, а вырабатываемое станцией тепло — на опреснение морской воды. Опреснительная установка при плавучей АЭС — перспективное направление.
А.П. Не кажется ли вам, что этот предстоящий технократический бум имеет и гуманитарную компоненту? Философия, эстетика, дизайн, культура, футурология, образ будущего, новая социальность. Всё это должно войти в соприкосновение с техникой. В советское время технократическая культура после двадцатых-тридцатых годов рухнула. Советская мега-машина была беззащитна. Литература занималась проблемами деревни или социальными проблемами городского человека. А эстетика машины, философия машины, метафизика машины отсутствовали. Они могли бы войти в контакт с машиной, одухотворить ее, опоэтизировать, внести в нее божественный смысл. Необходим интеллектуальный центр, "фабрика смыслов", который располагался бы где-то рядом с реакторами. Я знаю, у вас работает Переслегин, работает Щедровицкий. Это прекрасно. Создание такого "завода смыслов" — это еще один контур защиты, еще один контур безопасности. Вы думали об этом?
С.К. Эта серьезнейшая задача не может быть только отраслевой. Но мы можем быть соучастниками, и обязаны быть соучастниками этого процесса. Вот вы сказали: машина, Бог. Еще недавно мне казалось, что эти понятия несовместимы, лежат по разные стороны. Физики, ядерщики, разбирающие материю по кирпичикам, должны быть абсолютными материалистами. Если я разбираю материю, где же в ней Бог? Я считал, что это две совершенно разные онтологии. И большим для меня откровением было осознание того, что это совсем не так. Натолкнулся на высказывание Эйнштейна, который сказал, что весь смысл научной деятельности — это понять замысел Божий. И, по-видимому, не случайно, Федеральный ядерный центр находится в Сарове, и покровителем ядерной отрасли является Серафим Саровский. В город можно проехать только через арку колокольни. Когда-то там был монастырь (кстати, сейчас он опять возрождается). Несколько московских руководителей приезжали в Саров и возмущались колокольней: "Что за безобразие? Снести!" А сносило их самих. И только Ефим Павлович Славский, которого назначили руководителем Минсредмаша, ступил на саровскую землю и сказал: "Суки, колокольню не трогать!" После чего руководил атомной отраслью почти тридцать лет. Поэтому грань между материей и Богом очень тонкая. Полагая, что это два разных мира, я ошибался. Все, что вы сказали о гуманитарной, духовной компоненте, справедливо. Без нее реализация такого масштабного проекта невозможна.
А.П. Гераклит сказал: "Бог — в огне". Быть может, будучи эллином, он предчувствовал атомный век.