МАРШ НЕУТОЛЁННЫХ

№26 (710) от 27 июня 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Александр Проханов
МАРШ НЕУТОЛЁННЫХ
Отрывок из нового романа
Михаил Васильевич Коробейников стоял в толпе на Тверской. Зорким, искушенным взглядом, привыкшим наблюдать, схватывать, превращать увиденное в образ, созерцал столпотворение в центре Москвы, сулившее множество острых и драгоценных впечатлений. То глаза его в жадном полете охватывали пространство улицы, полное клубящихся зрелищ, и эти зрелища впоследствии, в тишине кабинета, могли преобразиться в многоцветную метафору. То взгляд его молниеносно выхватывал отдельные лица, яркие эпизоды, броские фрагменты толпы — так цапля длинным клювом вырывает из воды живую рыбу, перенося ее, трепещущую, в солнечных брызгах, на берег. Эта моментальная добыча помещалась в будущий текст, чтобы превратиться в живописную деталь, увлекательную подробность, придающую литературной метафоре достоверность.
Вдоль тротуаров, не пуская народ на проезжую часть, стояли солдаты внутренних войск — темно-зеленые каски, черные, набрякшие бронежилеты, грубые тяжелые бутсы, резиновые, подвешенные к поясам дубинки. Одинаковые, круглящиеся, растянувшиеся вдоль улицы каски и ребристые, похожие на хитин бронежилеты придавали солдатам сходство с крупными настороженными насекомыми. Подвешенная к поясу резиновая палица напоминала орган, с помощью которого насекомые совокупляются или откладывают яйца. Однако из-под касок смотрели утомленные, вымороченные лица провинциальных подростков, оказавшихся в центре роскошного города, холеных фасадов, драгоценных витрин, среди множества ярких, кричащих реклам, за которыми в мерцающем воздухе возвышался бронзовый Пушкин.
Проезжая часть Тверской оставалась пустой, с белыми линиями автомобильной разметки. Но в двух местах ее перегораживали заслоны. Дальний заслон состоял из солдат, оснащенных алюминиевыми щитами. Солдаты сплотились в мясистые ряды, в которых светлые щиты казались прослойками сала. Второй заслон, на некотором расстоянии от первого, состоял из бойцов ОМОНа, в сферических шлемах, пластичных поблескивающих униформах. Плечистые, грудастые, играли мускулами, потряхивали палицами, источали нетерпение, неумолимую жестокость, в сочетании с молодечеством. Будто это была команда игроков в регби. Вот-вот вбросят продолговатый кожаный мяч, и игроки столкнутся в свирепом напоре, сшибаясь, что есть силы ударяя соперников, нащупывая сквозь доспехи и шлемы уязвимую незащищенную плоть.
Пустое пространство улицы перебегали одутловатые офицеры милиции с рациями. Несколько раз проезжали милицейские машины с воспаленными оранжево-голубыми мигалками. Сновали молодые люди в штатском, поднося к губами миниатюрные рации с усиками.
На Тверской, ближе к Триумфальной, заполняя проезжую часть, скапливалось многолюдье. Казалось, там бродит и взбухает черное тесто. Малыми группами, по одиночке, длинными вереницами и липкими комками, словно их выдавливало из-под земли, люди появлялись на улице, склеивались в сплошное, черное варево, которое расширялось, пучилось, наползало на тротуары, приближалось к стене солдат. Над черной толпой один за другим взмывали огненно-алые флаги с белыми кругами на полотнищах, в которых тонкой графикой были выведены серпы и молоты. Майское солнце, блеск витрин и окон, помпезные фасады Тверской создавали ощущение праздника, и Коробейников жадно созерцал, предвкушая зрелище схватки, смысл которой угадывался, чертеж которой был начертан в его сознании многоопытного художника, готового к творчеству.
По Тверской предстояло пройти "Маршу несогласных", объединявших радикальных "леваков" и радикальных либералов, — взрывная смесь нигилистов, привыкших к арестам и тюрьмам, и респектабельных персон, известных на Западе, чьи имена значились среди оппозиционных претендентов на президентское кресло. "Марш" был запрещен властями, его собирались жестоко разгонять, и предстоящий разгон, сцены насилия привлекали массу западных журналистов. Мимо Коробейникова пробегали запыхавшиеся репортеры, нагруженные телекамерами, сновали юркие звукооператоры, неся мохнатые микрофоны, проскальзывали энергичные сухопарые женщины с блокнотами и диктофонами. Коробейников улавливал обрывки английской, французской, испанской речи. Представители иностранных агентств во всеоружии готовились освещать жестокую расправу над оппозицией, наводняя эфир мировых телеканалов, страницы западных газет зверскими сценами в центре Москвы. Коробейников, увлекаемый энергичным потоком пробегавших мимо журналистов, последовал за ними вдоль решетки Музея Революции с каменными надвратными львами, мимо театра Юного зрителя и помпезных витрин магазинов, туда где скапливались участники "Марша".
Оппозиционеры разделялись на две составляющие, разнящиеся одна от другой. Выделялись группы "лимоновцев", в одинаковых черных куртках с металлическими застежками, в черных картузах, в башмаках с высокими голенищами, иные с красными нарукавниками, на которых белел круг с тонким изображением серпа и молота. Эмблема своей утонченностью и легкостью напоминала скользящую по воде водомерку. Лимоновцы держались вместе, при встрече обнимались, похлопывали друг друга по спине. Их куртки отливали черным глянцем и синевой, над ними трепетали ветряные алые стяги. Другая часть оппозиционеров была пестрой, разношерстой — виднелись миловидные девушки с тюльпанами, хиппи с петушиными расцвеченными гребнями, длинноволосые юноши, то ли рокеры, то ли художники. Были и пожилые люди, бедно одетые, с интеллигентными лицами, по виду обнищавшие педагоги и инженеры. Все это двигалось, мешалось, обменивалось приветствиями, раздавало листовки, дерзко поглядывало на слитный, сияющий щитами заслон. Из толпы доносились звуки гитары, пение. Танцевали, читали стихи, выкрикивали в мегафон то металлические гневные лозунги, то дурацкие шутки.
Если солдаты олицетворяли настороженную неподвижность, оцепенелую оборону, состоящую из одинаковых, склепанных из металла существ, то оппозиционеры являли собой подвижное многообразие, нетерпеливое веселье, легкомысленное разноголосье.
— Лимонов выступал по "Эху Москвы", сказал, что пойдет на Кремль, — ни к кому не обращаясь, произнесла пожилая женщина в старомодной шляпке с пергаментным, в мелких морщинках лицом.
— Так его и пустят в Кремль! Вишь, волкодавы ощерились. Они глотку перегрызут, кости переломают, а если надо, то и стрелять начнут. Им кровь пролить, что два пальца обоссать, — презрительно поглядывая на даму в шляпке, отозвался видавший виды москвич в берете, с крашенными хной волосами. — Их на людях притравливают, они от крови звереют.
— А что их жалеть, — высказался немолодой благообразный интеллигент, должно быть, вышедший из соседнего дома, чтобы поближе рассмотреть творящееся безобразие. — Хулиганы, наркоманы. Этот Лимонов, говорят, Бог знает, с какими наклонностями!
На него зашикали, надвинулись с кулаками. Интеллигент поспешил ретироваться, скрылся в ближнем переулке.
Коробейников с тротуара, не проникая сквозь ограду солдат, наблюдал за скоплением демонстрантов, выхватывая из круговерти отдельные лица и сценки.
Очаровательная девушка с длинными, солнечно-сияющими волосами дарила демонстрантам цветы. Извлекала из букета алый, огненный тюльпан, протягивала, улыбаясь пунцовыми губами. Ее благодарили. Пожилые церемонно раскланивались, целовали руку с цветком. Молодые пытались панибратски обнять ее. Но она выскальзывала из объятий, отгораживалась от бесцеремонных ухажеров букетом. Приблизилась к оцеплению. Протянула тюльпан худому солдатику, чья голова утонула в каске, а щуплое тело сжалось под бронежилетом. Солдатик растерянно смотрел, не принимал цветок. Глаза его ошалело уставились в прелестное девичье лицо, близкие пунцовые губы. Девушка просунула стебель цветка под лямку бронежилета, и солдат стоял, недвижный, растерянный, в нелепой каске, с пламенеющим цветком.
Группа молодых парней, по виду студентов, образовала кружок и азартно, дружно скандировала: "Нет!.. Нет!.. Нет!..", что должно было означать их несогласие с политикой власти. Но это несогласие было не грозным, а радостным. Они напоминали туристов, которые, намотавшись по Подмосковью, расстаются в метро, взявшись за руки, громко, привлекая других, скандируют нараспев: "До — сви — да — ни — я!..."
Молодая женщина, статная, с красивой грудью, светлым одухотворенным лицом, держала в руках флаг с эмблемой лимоновцев. За ее спиной, на лямках, притулился щекастый малыш, видимо привыкший к таким перемещениям. Сладко склонил белокурую голову и спал. Женщина выделялась своей материнской, млечной свежестью, романтичным видом. Казалось, готовилась не к столкновению с ОМОНом, а к праздничной демонстрации.
Ветеран в старомодном, сталинских времен, офицерском мундире, весь в блистающих орденах и значках, позировал с молодыми людьми, торжественно улыбался. Его белоснежные волосы пышно окружали стариковскую, чуть трясущуюся голову.
Кокетливая женщина в красных сапожках и красном берете манерно держала розовый воздушный шарик. Как только заметила, что репортер навел на нее телекамеру, тут же отпустила шарик. Тот полетел вдоль фасадов Тверской, в синий прогал неба. Камера следила, как он исчезает в синеве.
Однако эти забавные и милые мизансцены не касались лимоновцев. Их отряд стоял поодаль, сплоченный, в одинаковых кожанках черно-синего цвета, похожих на глянцевитое покрытие жуков. Над ними реяли стяги. Рядом расхаживали командиры, отдавая неслышные приказания. Лимоновцы своей слитной когортой, находясь на удалении от солдат, уже противодействовали им. Источали незримые, нацеленные на заслон вихри, которые ударялись в щиты, летели обратно с едва заметным металлическим отсветом.
Все это снимали корреспонденты. Кружили с телекамерами, просовывали косматые, как орудийные банники, микрофоны, подставляли диктофоны, мерцали бледными на солнце вспышками.
Среди возбужденной, позирующей, нервно веселящейся толпы выделялся живописный человек с хищным горбоносым лицом, пепельными, свалявшимися волосами, яркими, блистающими глазами. Он был одет в безрукавку и рваные джинсы. На плече красовалась затейливая татуировка. Грудь украшали металлические цепи. Он напоминал участника рок-группы, байкера и одновременно юродивого с веригами, — нечесаные, до плеч волосы, пронзительный взгляд, гримасы старообразного, испещренного морщинами лица. Перед ним на асфальте стояла высокая плетеная клеть, в которой на насестах сидели ярко-красные птицы. Коробейников никогда не видал таких огненно-красных птиц и не сразу догадался, что в клетке находятся обыкновенные городские вороны, выкрашенные в красный цвет. Хозяин птиц священнодействовал над ними. Выбрасывал в их сторону ладони, словно завораживал, и они замирали. Длинными костлявым пальцем выписывал над клеткой круги и спирали, и птицы, мерцая темными глазками, следили за его движениями. Вздымал руки, словно побуждал их взлететь, и птицы раскрывали алые крылья, наполняя клетку пылающим опереньем. Он был авгур, гадающий на птицах об исходе битвы. Был волхв, управлявший стихиями предстоящей схватки. Красочный, эпатирующий, привлекал внимание репортеров, которые охотно его снимали.
Внезапно окружавшие его репортеры стали отворачиваться, перенацеливали телекамеры, устремлялись все в одну сторону. Так реагировали они на появление главной фигуры "Марша" — Вождя, который шествовал, раздвигая толпу, образуя вокруг себя волны и завихрения. Его приветствовали, аплодировали, выше вздымали знамена. В рядах лимоновцев послышалась барабанная дробь. Вождь, сопровождаемый телохранителями в кожаных куртках, остановился в толпе, которая сгущалась вокруг. Репортеры, толкаясь локтями, окружали его. Наводили объективы, протягивали через головы микрофоны, похожие на косматых собачонок.
Напоминали энергичных муравьев, напавших со всех сторон на личинку, хватавших ее жадными щупальцами.
Вождь давал интервью. Был хорошо виден Коробейникову. Был хорошо ему знаком. Их связывало подобие дружеских отношений, никогда не перераставших в дружбу, которая была невозможна между двумя писателями-эгоцентриками. Они по-разному распоряжались схожим, попадавшим им в руки материалом. По-разному существовали в культуре и соотносились с политикой.
Репортеры, насытившись общением с Вождем, стали отлипать от него, — двинулись нестройно туда, где забурлила, заколыхалась толпа, разрезаемая дюжими телохранителями. Там появилась двойка маститых оппозиционеров, принимавших участие в "Марше". Коробейников видел их головы, заслоняемые телекамерами.
Он узнал Шахматиста — темноволосый, смуглый, в легкой спортивной куртке и светлой рубахе, и на расстоянии тот источал пылкую энергию и клокочущее возбуждение. Его восточный темперамент и изысканный интеллектуализм создавали особую субстанцию, которая не умещалась в клетчатом мире шахмат. Другой, явившийся оппозиционный лидер, Премьер, был высок и статен, в легком весеннем плаще, без головного убора. Своим холеным благожелательным лицом, мягкими повадками, сытым спокойным взглядом он напоминал породистого ухоженного кота, привыкшего к мягкому дивану в уютной гостиной и лишь случайно оказавшегося на улице. Владел теорией власти и практикой экономического управления. За ним стояла Америка и затаившиеся русские миллиардеры, над которыми нависла угроза нового централизма. Он был главной фигурой оппозиции, а Вождь и Шахматист лишь сопутствовали ему, ассистировали, играя яркие, но второстепенные роли.
Журналисты осаждали их — так разноцветные шмели и мухи окружают полные нектара цветки. Напитавшись сладостью, отяжелев, постепенно покидали Премьера и Шахматиста, занимая другие позиции, в предвкушении главного действа.
Коробейников почувствовал, как в толпе стала распространяться незримая воля, перестраивая разрозненное многолюдье, создавая из него осмысленную конфигурацию. Лимоновцы сгруппировались, образуя боевой клин. Локоть к локтю, сцепились руками, выставив вперед кулаки. Сложились в ударную силу, напоминавшую огромный набухший мускул. Их кожанки маслянисто блестели на солнце, словно черно-синяя, с переливами чешуя. Вождь вошел в глубину клина, составляя вместе с охраной штурмовое ядро. Его окружали знаменосцы, барабанщики. Было нечто военное, древнее — дружина, князь, штандарты и прапоры, воздетые перед началом сечи.
Остальная толпа, лишенная строя, напоминала народное ополчение. Взволнованно сгрудилась, сплотилась, и в ней, невидимые, находились девушка с тюльпанами, ветеран в офицерском мундире, кокетка в нарядных сапожках, длинноволосый косматый маг, с плетеной клеткой, в которой нахохлились красные нервные птицы. Шахматист и Премьер были запрессованы в толпу, как две пчелиные матки среди разросшегося гудящего роя.
Две силы, две рати стояли одна против другой. Через пустое пространство улицы обменивались незримыми ударами воли, бесцветными вспышками энергии. Щупали друг друга, искали бреши, уязвимые места. Уже сражались, испытывая друг друга, перед тем как сойтись, превратиться в визжащие клубки боли и ненависти.
Милицейская машина с мигалкой описывала беспокойные дуги. Тверскую перебежала еще одна цепь солдат со щитами, подгоняемая командиром, заняла место среди защитного строя, укрепляя заслон.
Солнце, перегороженная солдатами Тверская, осевые линии, далекий, в металлической дымке, Пушкин. И внезапное воспоминание — благословенные псковские земли, известковые стены Святогорского монастыря, беломраморный обелиск с надгробной урной, и дивный пушкинский стих на чьих-то полузабытых устах: "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять...". Так странно, так больно, так сладостно налетело на Коробейникова это псковское воспоминание, что он тихо охнул, как если бы в недрах утомленного состарившегося тела шевельнулась молодая плоть, наивная верящая душа, предвкушавшая восхитительную, еще предстоящую жизнь. В этом головокружительном перемещении из настоящего в прошлое и возвращении назад онемела и умерла малая часть его сердца — укол боли, секундная сумеречность и странная отрешенность от происходящего.
Он почувствовал отторжение к тому, что совершалось. Это были не его картины и зрелища. Он уже вкусил подобное прежде, описал, внес в свои романы, наполнил тексты праведной ненавистью, яростью уличных схваток, унынием поражения, мистической верой в неизбежный суд над врагами, — суд, если не земной, то небесный. Их марш по Тверской, тогда еще улице Горького, когда 23 — его февраля с Союзом офицеров прорывали кордоны милиции. Он шел в переднем ряду вместе с полковником Алкснисом, сцепившись локтями. Они приближались к ребристой стене щитов, и нельзя было вырваться из рядов, уйти, отступить, — гудящий вал напирал сзади, угрюмо надавливал, и, приближаясь к солдатами, он повис на локтях идущих слева и справа, вытянул ноги и что есть мочи ударил в железный щит, слыша, как ухнул металл и удар ушел в глубину солдатского строя. Позже, в проклятую осень 93-го, он стоял на крыше автобуса, держа мегафон, и видел, сквозь темный дождь, как двинулся на черную толпу вал ОМОНа, и — белые яйцевидные шлемы, грубые клеенчатые куртки, поднятые дубины. Слыша, как начинается хруст, вой, истошные вопли, успел прокричать в мегафон: "Держись, народ!", и его уже стаскивали, били в спину дубиной. Все это уже случалось с ним, было остро пережито, погрузилось в тексты. Нынешняя реальность лишь воспроизводила прежнюю, несла в себе изнурительную вторичность, ощущение абсурда — сходящиеся ряды, щиты и знамена, ненависть и торжество, кислый вкус крови на разбитых губах, блевотина на днище милицейского автозака.
Коробейников испытал опустошенность, тоску. Хотел повернуться и выбраться вон из толпы. Но властная плотная сила удержала его на месте, ибо действие уже разворачивалось.
Толпа колыхнулась, пошла. Бурливо, неровно стала заливать пустой, серо-стальной асфальт, черная, липкая, пузырилась и вскипала на кромке. Расстояние, отделявшее ее от солдат, уменьшалось. На асфальте виднелась красная капля оброненного цветка. Коробейников завороженно смотрел на этот цветок, к которому подкатывалась черно-смоляная гуща. В толпе грохотали барабаны, создавая тугую вибрацию. Пламенели флаги. Передние ряды лимоновцев казались накаленным электродом, вокруг которого пульсировала прозрачная плазма, — вытягивалась в сторону сомкнутых солдатских рядов. Два электрода сближались — две воли, две страсти, две ненависти питали энергию короткого замыкания.
Толпа навалилась на красную точку цветка, ее клин заострился, словно жесткий наконечник. Толпа побежала, топот превратился в неровный хруст. Клин наполнялся массой, пробивной ударной энергией. Приблизился к заслону, вонзился. Звук был такой, какой бывает при ударе молотка в кусок распластанного на доске мяса, когда готовят отбивную котлету. Хлюпающий, брызгающий соком расплющенных хрящей и волокон. От этого удара в заслоне образовалась вмятина, куда погрузился клин и залип среди касок, щитов, махающих палок. Толпа давила, стремилась проломить заслон. Солдатские ряды выгибались, но не размыкались, задние давили щитами на передних, удерживали давление толпы. Передовые солдаты, стиснутые с обеих сторон, отгораживались щитами, вяло вздымали дубинки.
Коробейников телесно ощущал противоборство. Хлюпающее, потное, железное, жарко дышащее — среди него взрывались прозрачные пузыри плазмы, трещала и дергалась вольтова дуга замыкания.
Из толпы стали вылетать легкие, похожие на кузнечиков существа. Взлетали над головами, словно их подбрасывала катапульта. Пластичные, облаченные в черное трико, словно воздушные гимнасты, перескакивали солдатские ряды. Упруго приземлялись на асфальт, разворачивались и ударяли солдатам в спины. Коробейников видел, как лимоновцы по двое хватаются за руки, создавая подобие трамплина. Гимнасты взмывают над толпой, бегут по головам, балансируя, как канатоходцы, перемахивают через солдатские каски и гибко касаются асфальта. Разворачиваются, начинают с тыла врезаться в солдатские ряды. Ошеломленные солдаты, не выдержав ударов с обеих сторон, разомкнули ряды. В брешь, расширяя ее, разваливая ее края, хлынула темная масса. Грохотали барабаны, наклонялись вперед бурлящие знамена. В расширяющееся русло бурно втекал поток, в водоворотах поблескивали очки Вождя, возникала и скрывалась его бородка. Стенало, ревело, оглашалось торжествующими кликами, звоном падающих на асфальт щитов.
Смятый клин лимоновцев стал вновь твердеть, заостряться, в нем копилась энергия бега. Несся, увлекая за собой толпу, дальше, по Тверской, где улицу перегораживала цепь ОМОНа, грязно-зеленая, в круглых сферических шлемах. Разорванные солдатские цепи отступали, теснились к тротуарам. Присоединялись к оцеплению, сдерживающему теснящийся на тротуарах народ. Люди, воодушевленные мощным порывом, расталкивали солдат, бежали на проезжую часть, присоединялись к толпе.
Коробейников вместе со всеми испытал неудержимую влекущую силу, толкающую его сквозь цепочку солдат на проезжую часть, туда, где с ликующими криками бежала толпа. В этой толпе бушевала ненависть к отвратительным и лживым чиновникам, бесчисленным ворам и стяжателям, продажным ментам и судьям, кремлевским властителям, насмерть вцепившимся в кресла, миллиардерам, летающим на собственных боингах над мертвыми городами и селами. Эта слепящая сила охватила Коробейникова, потянула вослед разъяренной толпе. Рядом, опустив щит, топтался маленький солдатик, размазывая кровь на разбитом лице.
Коробейников был готов слепо кинуться за толпой, но увидел, как меняется картина схватки.
Из переулков по обе стороны Тверской рванулись группы ОМОНа. Они казались металлическими роботами в своих сферических шлемах, бронежилетах и куртках. Заточенные, как стальные сердечники, группы врезались в толпу с незащищенных флангов, рассекали, останавливали, рубили на части. Казалось, на Тверской четвертуют огромную тушу, разрубая на бесформенные ломти. Взлетали и падали палицы, раздавались истошные вопли. Хрустело, чмокало, брызгало. Ударный клин лимоновцев, не чувствуя давления сзади, ослабел и обмяк. Его ломали с головы, били с тыла. Падали одно за другим знамена, умолкла барабанная дробь. Толпа, еще недавно похожая на сплошную тяжелую лаву, теперь распалась на множество отдельных клубков. В каждом происходила схватка, вершилось жестокое избиение. Из переулков на Тверскую пятились тяжелые зарешеченные автозаки. Бойцы ОМОНа, заваливая демонстрантов, долбили дубинами, месили каблуками. Хватали обессиленное тело, волокли к автозаку, забрасывали в открытые двери.
Коробейников околдованно созерцал побоище, среди которого метались ошалелые репортеры, снимая истребление оппозиции.
Он видел, как двое омоновцев в круглых шлемах, похожие на фантастических насекомых, избивают ветерана. Старик блестел своими наградами, золотыми сталинскими погонами, а его колотили дубинками. Белые волосы из-под упавшей фуражки растрепались, на лице были недоумение, мука, слезная мольба. Он подымал руки, защищаясь от ударов, и казалось, он сдается в плен. Но напавшие гигантские муравьи не испытывали сострадания. Сшибли ветерана на землю, пнули пару раз, побежали дальше. Коробейников видел, как лежит бездыханный старик, и из-под него на асфальт вытекает темня лужа.
Двое студентов заслоняли длинноволосую девушку, ту, что раздаривала демонстрантам тюльпаны. В ее руках все еще оставался букет. На нее налетал омоновец, стараясь дотянуться дубиной до раздражавших его красных цветов. Студенты отгоняли атакующего, заслоняли девушку, пытались вырвать дубинку. На помощь бойцу подскочили четверо. Умело и быстро оглушили студентов, повалили, вколачивали в асфальт ударами в голову, наклоняя сферические, поблескивающие щитками шлемы. Еще двое подбежали к девушке, сбили с ног, в две руки схватили за волосы и, как на веревке, потащили к автозаку. Девушка истошно кричала, ее рот чернел, исходя визжащим воплем. С нее слетели туфли, но руки все еще сжимали поломанные цветы.
Юноша в распахнутой черной курточке сражался с омоновцем. Ловко уворачивался, гибко отскакивал, наносил удары ногой, от которых омоновец оглушенно останавливался. Снова лез, неловко размахивая палицей. Юноша был из тех, что подобно циркачам, перескакивал солдатские каски, прорывал оцепенение. Теперь виртуозно, с приемами карате, он отбивался от грубой силы, покуда эта сила ни умножилась впятеро. Налетевшие со спины и с боков бойцы свалили гимнаста. Он лежал на асфальте, прижимая колени к подбородку, защищаясь от ударов в живот. Руки сцепил на затылке, спасая голову от дубин. Омоновцы заковали его в наручники, распластали на асфальте, и один из них планомерно, как учила инструкция, колотил дубиной в живот, отбивая почки.
Коробейников задыхался от ненависти, от бессилия. Он, пожилой человек, был беспомощен перед машинной, неодушевленной силой, перемалывающей страстную, верящую, протестующую жизнь. Не мог ввязаться в схватку. Не мог отбить у мучителей девушку. Не мог отогнать палачей от гимнаста, которого превращали в калеку.
Он искал глазами Вождя. Среди разбегавшейся толпы, в липких, окруженных ОМОНом сгустках не было видно его усов и бородки, отражавших солнце очков. Вождь исчез, словно превратился в невидимый дух, воспарил над Тверской. Или, окруженный верными телохранителями, опустился в канализационный люк, скрылся под чугунной крышкой и теперь пробирался в потемках, освещая путь слабым фонариком.
Но зато хорошо был заметен Шахматист. Его выудили из толпы, окружили милицейскими мундирами, увлекали прочь с Тверской. Он пытался сопротивляться, патетически вскидывал руку, что-то страстно выкрикивал. Бегущие вослед репортеры через головы милиционеров тянули штанги с микрофонами, направляли камеры на плененного чемпиона. К вечеру в новостных европейских и американских программах появится его гневное, с кричащим ртом лицо, прозвучат клокочущие слова о нарушении свободы собраний, фашистах-силовиках, о полицейском государстве Россия. Его увели с Тверской, посадили в микроавтобус, который свернул в боковую улицу, напутствуемый телекамерами.
Премьер был тоже выведен из толпы, из-под ударов дубин. Его властно и бережно увлекали люди в штатском, отсекая от прессы. Премьер не сопротивлялся, гордо нес красивую голову, важно и достойно покидал демонстрацию. Его охраняли спецагенты, в чью задачу входило защитить драгоценную для Запада голову, чтобы ни один золотистый, хорошо уложенный волос не упал на бренную землю.
Битва на Тверской продолжалась. Недалеко от Коробейникова двое железноголовых сражались со знаменосцем. Тот действовал древком, как копьем. Алое полотнище развевалось за ним, словно плащ. Омоновцы одолели его, свалили, месили ботинками. Один из их отодрал от древка полотнище, скомкал, сунул под бронежилет в качестве трофея. Два или три флага еще развевались над поредевшей толпой. К ним льнули продолжавшие сопротивляться лимоновцы. Но их становилось все меньше.
Толпа, победно прорвавшая солдатский заслон, пробежавшая по Тверской почти до Пушкинской площади, оказалась в железном мешке. Прорванные шеренги снова сомкнулись и ударили с тыла. ОМОН осуществлял лобовой удар. С фланга острые как ножи подразделения рассекали монолит. Солдаты, выстроенные цепью вдоль тротуаров, не позволяли избитым и разрозненным группам удалиться с места побоища, снова теснили их под разящие дубины.
Коробейников слушал летящее над улицей многоголосье — вопли, проклятья, сиплые хрипы, нечеловеческие визги. Раздавались удары железа, стуки об асфальт, топот, хлюпанье. Во всем слышалась адская мелодия, жуткий симфонизм, будто у этой музыки был свой композитор, свой грандиозный оркестр, свой невидимый капельмейстер. Ухало больное сердце Коробейникова, звенели его барабанные перепонки. Это была музыка хаоса, излетевшая из преисподней, где обитал ужасный дух разрушения, сводивший на нет план сотворение мира. Музыка подземного царства реяла над Москвой, и бронзовый Пушкин, ссутуля плечи, опустив понуро голову, внимал сатанинским раскатам.
Коробейников увидел, как хищно кинулись круглоголовые к последнему, еще густому остатку толпы. Врезались со скрежетом, будто откупоривали консервную банку. Мелькали дубинки, шлемы, лица с выпученными глазами и раскрытыми ртами. Померещились чьи-то развеянные седые патлы, указующий в небо перст. Над толпой вдруг взмыли красные птицы, каркающие огненные вороны. Взлетали, снижались, сипло орали, раскрывали клювы, словно хотели вырвать и унести из толпы своего жреца, седовласого волхва. Жуткие красные демоны под звуки какофонии носились над Тверской, оглашали трескучим карканьем, орошали огненной жижей.
Больше не было знамен, сомкнутых рядов, целеустремленных демонстрантов. Оставался один, последний флаг, красный, с белым кругом, в котором трепетала черная зыбкая водомерка. Флаг сжимала молодая женщина, за плечами которой, пристегнутый ремешками, таращил глаза ребенок. Женщина, воздев лицо, сжимая руками древко, словно слепая, шла на омоноцев. Их ряды вдруг разомкнулись, сферические шлемы и ребристые бронежилеты отпрянули. Женщина, как заговоренная, почти не касаясь земли, прошла в открывшийся прогал и, не опуская знамя, удалялась одиноко через Пушкинскую площадь, вниз, к Кремлю. Поодаль, осторожно, не нагоняя ее, следовала милицейская машина, разбрасывая оранжевые и синие вспышки.
Коробейников вдруг испытал тварный страх, животный реликтовый ужас. Так чувствовали себя первобытные твари, когда из пылающего Космоса к земле мчался шар огня, готовый расколоть и испепелить планету. Предчувствуя неизбежную гибель, ревели в хвощах гигантские рептилии, всплывали из глубин ихтиозавры, оглашали пространства обреченные на смерть испалины. В том ужасе, что он ощущал, было знание неумолимого приговора, который касался Москвы, России, населявшего страну народа и его самого, Коробейникова. Словно из туманной высоты на землю был направлен громадный прожектор, в котором кипела плазма, и лучи мчались к земле, жалили крыши, топили асфальт, кипятили воду фонтанов. В этом белесом смертоносном потоке звучала безмолвная весть, подобная той, что слышали обитатели Содома, гости на пиру Валтасара, последние обитатели имперских дворцов и храмов.
В слепом, упавшем на Пушкинскую площадь пятне испарялись здания, свертывались, как горящая береста, рекламные щиты, люди на асфальте превращались в белесые отпечатки. Пушкин, опустив голову, стоял в ядовито-зеленом пламени, словно плавилась и сгорала бронза.