"Караманов — это не просто талант, это — гений.
Его музыка способна оповестить человечество"…
Альфред Шнитке
"Человечество упёрлось в тупик", — сокрушённо говаривал Георгий Свиридов. Но, включив запредельные, мистические способности к выживанию, оно породило феномен сложнейшей, космической по многообразию форм и энергий классической (академической) музыки. Ответы на глубинные вопросы люди ищут — и находят! — у великих композиторов.
Но сегодня и среди музыкантов нет единства в том, какой должна быть музыка, коей предназначено просветить и спасти нас. Многие хоронят традиционные жанры. Георгий Свиридов говорил, что будущее музыки — в песне, в слиянии звука и слова, инструментальные жанры, особенно симфония, скончались. Владимир Мартынов вообще впал в отрицании классики в классический постмодернистский нигилизм, сообщая об окончательной смерти композитора как явления вообще.
Но — Алемдар Караманов! Автор 24-х (!) симфоний необъятной протяжённости для громадных составов, множества других крупнейших и симфоничнейших работ. Человек, к которому никто не относится равнодушно: или — гений (см. эпиграф), или — гигантоман-графоман. Караманов и сам эпатировал грамотную публику, привыкшую к эдакой рефлексирующей, самобичующейся, сутулой, в очёчках "интеллигенции":
"Вы всё сажаете моё семя в разную землю современности. То там пробуете, то сям. Но вы чего-то не понимаете. Я — не семя! Я огромное созревшее дерево, которое совершенно ни от чего не зависит. Всё, что оно выдает, — это из себя, изнутри. Это вдохновение, это откровение. И если вам кажется, что моя музыка несовершенна, несовременна, провинциальна,— в этом вы можете винить только самих себя. Потому что вы безнадежно отстали. Вы просто незнакомы с моей музыкой. Вы не воспитаны ею. Вас подавил шум современности — и больше ничего!
Вот я слушаю сейчас, допустим, Рахманинова, и только внутренним слухом к его музыке прикасаюсь, а моя музыка — она живая, её хочется дать людям, дай Бог, чтобы это поскорее пришло. Признаюсь, я считаю себя живым наследником этой старой, настоящей мировой культуры. Написаны пять тысяч страниц густой партитуры, которые производят невообразимое впечатление,— и они почти все молчат. Мы не знаем, что такое современная музыка, потому что не знаем меня".
Нескромно? Нескромно. Верно? Теперь я убеждён: абсолютно верно.
Ибо не от себя говорит Караманов и не про себя. Как раз самовлюблённости, восторга перед собственной "сложной и уникальной личностью" у него нет. Он — послушник, со смирением несущий изнурительное послушание: быть антенной, улавливающей и тончайшие, и грандиознейшие вести "оттуда".
Судьба композитора уникальна и аналогов не имеет.
Алемдар Сабитович Караманов родился в Симферополе, в 1934 году. Мать — русская, Полина Сергеевна Величко. Отец — турецкий иммигрант, Сабит Темель Кагырман (русифицированное Караманов). Турок, а не крымский татарин! Сколько же крови выпило у семьи "крымскотатарское" подозрение властей! А самого Сабита довело до ссылки в Казахстан и гибели там...
Вместе с тем Советская власть одной рукой Карамановых лупила, а другой спасала. Вот информация из первых рук: "Я поступил в детскую музыкальную школу (во время оккупации), были обнаружены мои замечательные способности, абсолютный слух. Я занимался там несколько лет, пришли советские войска, которые освободили Крым от фашистов. Тогда я, ещё продолжая заниматься в детской музыкальной школе, был замечен педагогами нашего училища, которое в то время открылось — это замечательно, что в такое время такого мальчика, бедного, несчастного, все-таки заметили. Они написали в Москву о моем даровании, Москва распорядилась, и мне дали паёк студента музыкального училища, — а ведь я был только в пятом классе. Два или три года я получал этот паёк. Это было очень большим подспорьем для всей семьи, ведь в тот страшный период мы были фактически на грани голодной смерти".
Потом — естественный для того времени, когда таланты целенаправленно разыскивались, как алмазные или нефтяные месторождения — путь в Московскую консерваторию. Из воспоминаний Альфреда Гарриевича Шнитке: "Был такой Караманов, который учился со мной и превосходил всех своих однокурсников. Это невероятно одарённый, феноменально одарённый человек. Он делал в то время очень интересные вещи задолго до их появления у западного авангарда, сейчас в Симферополе он много пишет. Талантливей его нет никого. Но случай сам по себе какой-то очень страшный. Во время учёбы в Москве он буквально всех подавлял. Приехав "полудиким" в отношении новой музыки, усваивал всё невероятно быстро. Его даже не надо было учить никаким теориям, партитурам, поскольку, благодаря невероятному слуху и гениальной голове, он усваивал всё самостоятельно при прослушивании различного рода произведений".
Тогда молодые музыканты — Губайдулина, Волконский, Денисов, Каретников, Шнитке — устав от навязываемой сверху при крупном культурологе Хрущёве "общепароходной музыки" (язвительное определение Г.В.Свиридова), на 99% смахивающей на прозаический аналог — гладковский "Цемент", принялись "пендеречить" (от фамилии Пендерецкого, польского композитора-авангардиста). Караманов был признанным главой консерваторской авангардистской общности. Но, в отличие от товарищей, быстро раскусил модернистские зёленые полянки, скрывающие мировоззренческую трясину: "В то время в библиотеку Союза композиторов приходили все изданные материалы польской авангардистской волны, и больше всего Пендерецкий. Я следил за их музыкой и видел, насколько поразительно мы иногда шли нога в ногу с их модернизмом. Это был поиск выхода.
Я видел, как человек дошёл до определенной точки и потом распался, то есть звук его распался. Пендерецкий, Ноно, Ксенакис — всё это потрясало. Но когда я вернулся к классике, уже многое понял. Сейчас я всю эту модернистскую шелуху… не стал бы слушать".
И вот произошло то, что сделало талантливого, спорного, ищущего, но — одного из многих — легендой, для многих пророком: религиозным симфонистом Алемдаром Карамановым.
"К вере я пришёл так. В 1963-64 годах, когда я ещё оставался в Москве, гонение на свободу души человеческой, на свободу творчества стало каким-то мистическим, страшным, оно так угнетало, что буквально возводило вас на крест. Я тогда создавал Девятнадцать концертных фуг для фортепиано, и они были наполнены глубоким, мистическим содержанием страданий Иисуса Христа, его крестного пути. Мои фуги — это крестная мука.
В это время проезжал на Южный берег Крыма Альфред Шнитке, он зашёл ко мне, и мы вместе поехали в его санаторий, вместе купались в море и, самое главное, вместе обсуждали проблемы. Его тогда волновали проблемы модернизма, авангардизма, он был страшно увлечен этим и рассказывал, как можно с помощью вычислений, с помощью математики создавать замечательную музыку. Меня это ничуть не волновало, потому что я чувствовал, как душа моя постепенно умирает, умирает с этими страшными фугами, с этими ужасными звуками. Я вернулся домой и через несколько дней сочинил фугу фа минор "Или, или, Лама савахфани" — там действительно, буквально есть такой возглас. Прошло ещё один или два дня, и моё творчество, моё вдохновение во мне умерло. Я остался без него, без всего совершенно — в пустом таком огромном пространстве, в котором я никогда раньше не был.
…В то время невозможно было ничего... Это было какое-то тайное, страшное гонение, сатанизм пришел на землю. И вот вдруг из этого сатанизма я вышел победителем: Бог вдруг меня посетил и совершенно освободил мою душу от этого. В тот момент я почувствовал, что обладаю даром свободы — свободы величайшей, божественной… и что я должен ехать в Симферополь, где всё было тихо-тихо, где машина проезжала по шоссе, быть может, лишь один раз в месяц. И я приехал сюда, с великой радостью".
Представьте себе кругозор московского композитора. Могущество природы выражено чахлым сквериком. Даль взгляда ограничивается длиной улицы. Звуки в массе техногенны. Прибавьте к этому психогенный фон свары и склоки, неизбежный в местах неестественного столпления. А в Крыму...
"Когда я приехал — это был 1965 год, — в Симферополе было тихо-тихо, одна машина, может быть, где-то проезжала, ни заводов, ни фабрик. Поэтому я обхаживал весь город кругами, в изумительной тишине, в прекрасной природе".
Алемдар Караманов так, ещё в детстве, исповедовался маме: "Мне иногда кажется, что я какой-то большой инструмент, даже не рояль, а что-то очень большое. Когда я вижу море, горы или лес, или ночное звездное небо, это меня так волнует своей красотой, и тогда инструмент начинает звучать. Звучит музыка, оркестр звучит у меня в голове, в сердце, во всем моем существе, но я не могу это записать, мама, я очень малограмотный".
С 1965 года Караманов смог это записать. Главнейшие его сочинения — это симфоническое Евангелие "Совершишася" (в 4-х симфониях) и симфонический Апокалипсис "Бысть" (в 6-ти симфониях). Не случайно этот беспримерный, без надежды на исполнение в богоборческой стране, подвиг-послушание исполнен был в Крыму. Крым ведь — сакральное место. Симферополь — это Неаполь Скифский, позднее — Новгород Рузьский, откуда в раннем средневековье пришёл князь Бравлин в христианский Сурож, где был вразумлён святым Стефаном... Да и вообще христианство пришло к нам из Крыма — в Херсонесе-Корсуни-Севастополе крестился святой Владимир (кстати, последняя мистерия Караманова — "Херсонес").
Какова же музыка Караманова? Одним словом — это молитва. Она ортодоксально традиционна, причём именно по-русски. Самоопределение: "Я люблю восточную культуру больше, чем западную, потому что она более современна. Она взяла всё, что есть на Западе, и развила на более высоком уровне. Другое дело, что для нас сейчас есть Рахманинов, Скрябин, Шостакович, Прокофьев, а дольше мы сразу переходим в модернизм. Это не так — дальше стоит моя музыка, и её-то мы не знаем, а в ней — огромная бездна развития всех этих идей на современном уровне".
Цель музыки Караманова — не вызвать одобрение знатоков ("как здорово он провёл додекафонную серию в ракоходе!"), а вызвать у слушателей состояние торжественного, надмирного общения с Богом. Он достигает этого грандиозными оркестровыми кульминациями. Кульминации знаменуют высший духовный подъем, молитвенный экстаз. Все пласты оркестровой фактуры будто приходят в движение, насыщается звуковая мощь. Часто такие моменты постепенно вырастают из молитвенно-созерцательных, в которых как бы теряется ощущение физического времени. И далее прорыв ослепительного света. Это "Явления Бога", как называл композитор такие эпизоды, например, в симфонии "Блажени мертвии": "молитва святых, видящих видение Божье, ведущая к величайшему экстазу".
И всё это почти не исполнялось. Была ли такая ненормальная, но объяснимая ситуация ("Христа власть ненавидела и боялась больше, чем авангардистов") трагедией для Караманова? Несомненно. И в первую очередь для композитора, а не для биологического существа, желающего похвалы и ласки. Как сочинять для оркестра, если всё — в голове, и нет реального подтверждения правильности выбранного пути?
В 1989 году профессор Московской консерватории Вера Горностаева устроила концерт в Малом зале, где её ученики исполнили все три фортепианных концерта Караманова (в фортепианном сопровождении). Сам Караманов, приехавший на этот концерт из Крыма, в конце концерта выступил с речью, в которой объявил: "Прослушав свои сочинения, я хочу процитировать Библию: "И увидел Бог, что создал, и сказал: это хорошо".
Потом он объяснил свои дерзкие слова: "Я не Бог. Тем не менее, поскольку мою музыку столько лет не исполняли, я сам стал сомневаться, нужна ли она людям или нет. Теперь, услышав ее в живом исполнении, я вижу, что я не зря её писал, и что она всё-таки нужна".
Но всё же с главнейшей работой "Бысть" Караманову относительно повезло — так, во всяком случае, считал он сам. Когда была сделана первая партитура цикла — Вторая симфония, она была исполнена. Её исполнил Киевский оркестр в 1977 году. Автор мог проверить верность новых мыслей, новых замыслов. Он увидел, что всё было верно, что не ошибся ни в одной ноте замысла. А ведь Караманов оперировал немыслимым оркестром, которого никто никогда в мире не использовал: шесть саксофонов, шесть флейт — это говорит о многом! Дальше он уже свободно воплощал всю идею. И уже к 1980-му году она была закончена. И когда в 1982 году Федосеев обратился к партитуре, там не было ошибок — всё стояло на своем месте.
Наметился прорыв к слушателю, ради которого и был предпринят титанический труд. Казалось, Алемдар Сабитович на взлёте: благодаря Тихону Николаевичу Хренникову на "Мелодии" договорились о записи всех шести симфоний. Шли исполнения. Работа с Федосеевым проходила предельно четко и корректно. И тут Хренников решил представить Караманова секретариату Союза композиторов.
Из воспоминаний композитора:
"7 февраля 1983 года я приехал в Москву и пошёл в Радиокомитет за записями своей музыки. Там я попросил дать музыку в зал — она звучала прекрасно. А вечером собрался секретариат — около шестидесяти человек. Я вошел в зал и увидел злые лица собравшихся. Когда зазвучала музыка, я пришел в ужас — она была безнадежно испорчена! В ней не было ни крещендо, ни диминуэндо! Какое-то глухое урчание…
И я увидел, как лица присутствующих светлеют, становятся радостными. Они торжествовали! Я плюнул и, не дожидаясь конца секретариата, ушел".
После того памятного "сборища" многое было отменено. Только к концу 1983 года в исполнении оркестра под управление Владимира Федосеева прозвучала "Великая жертва", ее подлинное название — "Блажени мертвии".
В 1985-м Караманов получил последний гонорар. До 1996-го — не сочинял...
Тихон Николаевич Хренников рассказывает о том инциденте: " Что-то припоминаю об этом секретариате — кажется, была плохая запись. Все ведь зависит от исполнения, а запись была просто чудовищная. Тайное недоброжелательство, козни... Может быть. Скорее всего. Не знаю, можно ли сказать, что какая-то сила постоянно противостояла Караманову, делала все, чтобы он сидел в Симферополе и никогда из него не выбрался?".
Владимир Иванович Федосеев: "Серость всегда объединяется, и, к сожалению, в союзы проникло больше бездарей, чем талантов. Встречались композиторы, которые не могли сочинить даже канву, а давали только ниточку. На их фоне Караманов, конечно, не нужен. Ведь он заслонит многих… и для них это опасно".
И Караманов вновь не стал ввязываться в крысиную возню. Он стал... собирать камни!
"Я стал собирать их внезапно, в 1983 году, случайно заметив их антропоморфность, те есть похожесть на отдельные части человеческого тела. В основном сохранились стопы, голени, руки, кулаки, иногда головы, иногда предплечье и плечо, иногда торс."
И вот — "незалежная".
Казалось бы, отдавали должное композитору власти Киева и Симферополя. Караманов — дважды лауреат Государственной премии Крыма, народный артист Украины. Автор Гимна Республики Крым. На самом же деле внимание это заканчивается сразу после вручения очередного диплома.
Еще недавно в тесной квартире Караманова, где не то чтобы сочинять, повернуться негде было, отсутствовала горячая вода, не работало отопление. В те времена Караманов выводил через окно трубу для забора воздуха, клал ее над двумя горелками газовой плиты, а под столом ставил устройство, гоняющее нагретый воздух по комнатам. Он страшно гордился своим изобретением. "Это мое лучшее сочинение"...
В рамках газетного материала невозможно услышать нотный карамановский текст, его экстатические секвенции, звуковые крымские скалы, штормы и штили. Но на речи его также лежит отсвет нездешнего: "В моей музыке живет полнота космического восприятия: звезды, планеты, разреженный воздух. В моей музыке звучит открытый космос. То, что написано мной, было написано по откровению. Я действительно получил откровение с небес и очень тщательно, осторожно, бережно обращался с этим материалом: он такой простой и ясный, такой мощный и светлый".
В последний год его жизни состоялось — по всему миру — 10 премьер Писаний по Караманову, в том числе в Киеве, мировая премьера трехчасового симфонического Евангелия "Совершишися", пролежавшего в столе 41 год...
...Алемдар Сабитович умирал. Был в сознании, старался шутить, подбадривал окружающих. Когда началась агония, священник и родные поздравляли Караманова со скорым вхождением в воспеваемый им всю жизнь Невидимый Град...
