ПОЭТ СОЛОГУБ БЕЗ ФЁДОРА КУЗЬМИЧА

№19 (703) от 09 мая 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Евгений Головин
ПОЭТ СОЛОГУБ БЕЗ ФЁДОРА КУЗЬМИЧА

Отношения между поэтом и его носителем — человеком данной эпохи и национальности — складываются, как правило, далеко не благополучно. В общем диссонансе лишь иногда мелькает тень понимания. Человек, обусловленный временем, поколением, сотнями обязательств, даже при внутреннем сочувствии к мировоззрению своего двойника и спутника, не может принять оное целиком хотя бы из самосохранения. Признавая полную тщету и никчемность земного бытия, человек не волен управлять своей жизнью: словно Гулливер лилипутами, он припутан, привязан, примотан к берегу первобытного моря и покорно ждет решения своей незавидной участи. Он, быть может, и согласен со словами Бодлера "куда угодно, только подальше от этого мира", но молчаливое согласие только утяжеляет невыносимость запутанности.
Его спутник и двойник, обостренно и каждую минуту ощущая кошмар этого варианта "платоновой пещеры", предлагает миражное, так сказать, решение проблемы:

Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.
Земля Ойле плывет в волнах эфира,
Земля Ойле
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.
Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.
Бряцанье лир, цветов благоуханье,
Бряцанье лир
И песни жен слились в одно дыханье,
Хваля Маир.

Это не парадиз небесный, выраженный иными словами, не "земля обетованная" в обычном смысле, доступные праведникам под водительством учителей. Согласно неоплатонизму, плоть должна умереть, дабы "охема" (субтильное тело души) нашла совершенно неведомый путь:

Мой прах истлеет понемногу,
Истлеет он в сырой земле,
А я меж звезд найду дорогу
К иной стране, к моей Ойле.

Но это в принципе всё, что перо поэта может поведать об иной стране. Она скорее рождена воображением, раздраженным невзгодами мира сего, нежели внутренним поэтическим видением. Потом: если

Ойле, твоя отрада —
Незримая ограда
От суетных страстей...

…что мешает нравственной переделке, созданию твердого характера на пути этих "суетных страстей"? "Ойле — Маир" просто очередная солнечная система, возможно, более счастливая, но недостижимая при жизни. Эти страны — реминисценции сугубо романтической поэзии, аналогичных миражей хватает у Мёрике, Шелли, Кольриджа, Эдгара По. Более подробно описывать подобные страны — прерогатива научной фантастики, а не поэзии, ремесло Жюля Верна, Лавкрафта, Дэвида Линдсея. Поэт может лишь мечтательно намекнуть на этот дивный загробный мир, пожалеть, что энное время придеться торчать тут…и только. Почему? — спросит прагматик. Почему бы ему не кончить самоубийством, коли он так уверен в своей Ойле? Потому что поэзия — мечтательное, а не распланированное состояние, постоянная гипотеза, а не моментальная уверенность. Дуща устала насыщаться гипотезами:

Под бренною тюрьмою тела
Томится пленная душа.
Она в бессильи охладела,
Освободиться не спеша.

Самоубийство — сомнительное освобождение. Ранее душа жила независимо от тела, свободно соединяясь и разъединяясь с ним. Но за последние века она настолько погрузилась в тело, что неизвестно, к чему приведет насильственное рассекновение. Душевные ощущения заменились телесными. Свет звезды Маир, плотность земли Ойле, текучесть реки Лигой…
Глядя на свет нездешней звезды глазами воображения, касаясь нездешней земли и воды пальцами воображения, мы начинаем предполагать, что только имитируем обычное восприятие, на минуту утончая оное, создаем мимолетную модель, мираж. Значит, "поэзия — галлюцинация слов", как сказал Артюр Рембо. Не более того, если под "реальностью" понимать нечто плотное, тяжелое, клейкое, ускользающее в любую секунду, приникающее в любую секунду, словом, вариант "недотыкомки". Не менее того, если под реальностью чувствовать облако под формой богини Геры в мифе об Иксионе. Не более, не менее…галлюцинация, реальность — слова, казалось бы, разносмысленные, но легко приводимые к общему знаменателю неопределенности. Поэзия уничтожает поверхностное правдоподобие, оставляя нас в полной фантомальности, пустоте, хаосе.
Но мы и так обречены на элементарность правдоподобия — жизненного или научного:

Бесстрастный свод бытописаний,
Мечтаний радужный приют
И строй научных созерцаний
Всегда оковы нам куют.

Чем сейчас недоволен поэт, какое очередное "почему" терзает его? Теория кеплеровых эллиптических орбит. Солнце расположено в одном фокусе эллипса. Какое неведомое светило занимает другой? Со времени появления этой теории ответов более чем достаточно. Роберт Фладд назвал это светило Прозерпиной, Элифас Леви — Немезидой. Сологуб не отвечает прямо, но уходит в область изысканных сравнений. Гелиотроп послушно следует за солнцем,

Но мечты к Иному правит
Вестник тайны, асфодель.
Сердцу верному он ставит
Средь миров иную цель.

Поистине "сокровенное светило" эта Прозерпина или Немезида. Если путь гелиотропа легко проследить, асфодель — иной случай. Ее загадочное движение сложно — то восьмерка, то двойная спираль, то вообще нечто непонятное. Во всяком случае, определить координаты светила, за которым следует асфодель, невозможно. Асфодель символизирует смерть, солнце смерти невидимо и непонятно — это резонно. Вообще, какую бы новую гипотезу науки ни взял Сологуб, его ждет та же триумфальная непонятность. Одно время его увлекло "четвертое измерение". Стихотворение на эту тему развивается вполне мажорно:

Но, конечно, в путь наш Млечный
Не вместится этот мир.
Близок он нам бесконечно,
Дальше он, чем Альтаир.

Поэт Сологуб неустанно жаждет убедить не только своего носителя, Федора Кузьмича, но и всех здравомыслящих людей, хотя нет, прежде всего самого себя в истинности поэзии. Нельзя жить только длиной, шириной и вышиной. В его время и позже много писали романов о "четвертом измерении", но и писателей и читателей связывала молчаливая договоренность — это условность, фикция, выдумка для развлечения. Есть непреложность законов природы, среди них — трехмерность пространства. Жаль, но факт. Но для Сологуба это подлинная трагедия:

Все пути иные стерты,
Мы запиханы в футляр.
Не умеем мы четвертый
Строить перпендикуляр.

Футляр — один из примеров общей метафоры обреченности. Однако змея — лучший пример круговой ограниченности. На первый взгляд, змея боится или жалеет нас, она делает вид, что поддается нашему упрямому порыву за пределы этого мира, изгибается, утончается до паутинки, но паутинка эта тверже стали. "Будете как боги" лучше перевести "будете почти как боги", где метафора обреченности сокрыта в наречии "почти". За пределы этого мира нам не уйти — подобное утверждают и христианство, и греческая мифология. Змея внизу, дракон — вверху — в виде созвездия:

Слепит глаза Дракон жестокий,
Лиловая клубится тьма.
Весь этот мир, такой широкий, —
Одна обширная тюрьма.

Но, может быть, поэт — плохой христианин, может быть, его пытливый разум не убеждают ни красноречивые проповеди, ни теологические книги? В одном стихотворении к нему слетел "полночный таинственный гений". То ли ангел-хранитель, то ли архангел. И хотя поэт убежден в его "простоте" и "правдивости", сумятица в уме только возрастает. Он запутался окончательно: "Добру" или "Злу" служит "полночный гений", возносит ли он гимны Ваалу или хвалу Марии? Финал стихотворения формален и двусмысленен:

Всегда ты правдив, мой вожатый,
Но, тайну святую тая,
Не скажешь ты мне, кто Распятый,
Не скажешь ты мне, кто же Я!

Искренность этого глубоко мистического стихотворения несомненна. Если спутнику, Федору Кузьмичу, священник посоветует верить без затей, блюсти нравственность, быть хорошим человеком и не ломать голову над сложными теологемами, то с поэтом — дело иное. Поэта непременно ждет неверие, пессимизм, отчаянье, пока он не уразумеет: во-первых, логикой подобных вопросов не решить, во-вторых, поэту необходимо бесстрашие не менее таланта. Здесь радикальное расхождение с Федором Кузьмичем, который любит обычную жизнь и боится обычной смерти. Он, Федор Кузьмич, неглуп и образован, с ним хорошо потолковать о неприятности "недотыкомки", о зловредных шалостях сатанят и бесенят. Но вряд ли он примет простые строки о пичужке: "Пой по-своему, пичужка, и не бойся никого". Далее: "жизнь -веселая игрушка и не стоит ничего". Чего бояться? Чарованья змеи, кровожадной лисы? Или ястреба? Или (забавны здесь уменьшительные суффиксы) "из ружьишка ль с дряблым громом человечишка убьет". Для змеи, лисы, ястреба жизнь — игрушка. Только царь природы — человечишка с ружьишком — относится к ней серьезно. И Сологуб убеждает героиню стихотворения, снисходя к ее малости и трепетности:

Что ж такое! Миг мученья
Тонет в бездне роковой,
Но не гаснет вдохновенье.
Пой же, маленькая, пой!

Нам не дано постигнуть Бога в его необъятной целостности, мы, в лучшем случае, приобщаемся к одному или нескольким его атрибутам. Вдохновение, творческий огонь, безусловно, один из таковых, причем каждое создание участвует в нем по-разному. Вдохновению присуще бесстрашие. И еще бесстрастие: "Поэт, ты должен быть бесстрастным". Это стихотворение программно и отличается дефектами такового: риторикой и ложным пафосом:

Поэт, ты должен
быть бесстрастным,
Как вечно справедливый бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.

Слово "бесстрастие" можно трактовать как угодно, однако здесь все в порядке, поскольку за ним стоит "вечно справедливый бог". Но далее следует сомнительная человеческая интерпретация, да еще в повелительном наклонении — мало кто его любит:

Воспой какую хочешь долю,
Но будь со всем равно суров.
Одну любовь тебе позволю,
Любовь к сплетенью верных слов.

Конечно, действует магия хорошей поэзии, фасцинация ямба. Но любовь поэта к словам, вероятно, не нуждается в "позволении".
Опять же проблема "бесстрастия". "Но будь со всем равно суров", — что это: равнодушие или бесстрастие? И как сие возможно в повседневной жизни?
Далее еще более вызывающая строфа:

Что стоны плачущих безмерно
Осиротелых матерей?
Чтоб слово прозвучало верно,
И гнев и скорбь в себе убей.

Разрыв с Федором Кузьмичем окончателен.
Кажется даже, что Дельфийскому оракулу надоели колебания поэта Сологуба, и он произнес свой вердикт: либо ты с Аполлоном и музами, либо ты с плачущими матерями. Если ты служитель муз:

Иными мерами измерить
Всё в жизни должен ты, поэт.

Судя по торжественному стилю, Сологуб написал это стихотворение в напоминание себе, нежели в поучение кому-нибудь. Реальны только слова, причем "верные слова".

Всё остальное — бред земного
Бесследно тающего сна.

В данном стихотворении описаны качества, без которых современная поэзия невозможна: бесстрастие, равнодушие, отчужденность от людей, пренебрежение к миру. Этому удивляться нечего, поскольку пути поэзии и человеческого сообщества разошлись давно.
У поэта к человеку (в данном случае, к Федору Кузьмичу) могут быть теплые чувства, но они так или иначе, обречены. И здесь главное — не бесстрастие или пренебрежение к делам и свершениям человеческим, главное — в проблеме свободы.
Никогда еще человек не был так порабощен невидимыми лилипутовыми нитями, как сейчас — отсюда равнодушие к поэзии.
Вот что сказал о свободе один из любимейших героев Сологуба, Дон-Кихот: "Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком".
Эти слова истинны и для странствующего рыцаря, и для поэта. Свобода есть круг, а не бесконечное движение к центру или от центра. Круг состоит из центра и окружности — разделить их нельзя.
В одном из стихотворений, посвященных Дон-Кихоту, изображена следующая сцена: рыцарь приходит к Дульцинее, паж сообщает ему скорбную весть о кончине дамы. Донесся слух,

Что стрелой отравленной злодея
Насмерть ранен
верный Дон-Кихот.
Госпожа сказала: "Дульцинея
Дон-Кихота не переживет".

Круг есть сочетание окружности и центра. Но живой небесный круг взаимно рождается окружностью и центром. Это роза. Поэтому рыцарь направляется туда,

Где ждет госпожа Дульцинея
И дивную пряжу прядет,
Где вечно пред ней пламенея,
Бессмертная роза цветет.

Такова свобода поэта Сологуба.