№16 (700) от 18 апреля 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Иван Миронов
ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПОЖИЗНЕННОЕ
Получив эти записки своего сына, я задумалась над тем, к какому краю подошла, не скажу — правоохранительная, вернее будет назвать — карательная система нашей страны. Наш, на словах, демократический строй широко внедряет ныне преследование за политические взгляды и институт заложников. По содержанию политических дел можно утверждать, что прокуратуры в Центре и на местах возбуждают дела только против русских националистов, им не страшны ни коммунисты, ни либералы, значит, они верно чуют своего истинного идейного противника, набирающего ныне мощь. А чтобы с ним было сподручнее справляться, вспомнили старый испытанный способ усмирения непокорных, о котором так точно писал Иван Солоневич, прошедший все пытки режима Троцкого: "Как завершение карательной и истребительной системы введен институт заложников… Это самая сильная сторона тоталитарных режимов. В очень многих сердцах есть достаточное количество мужества, чтобы смотреть в глаза собственной смерти. Но почти невозможно идти на свою смерть, зная, что за ваше преступление — или за ваш подвиг — власть будет пытать вашу мать или вашу дочь. Институт заложников связывает лучшую часть нации — ту, которая готова жертвовать своей жизнью, но которая останавливается перед жертвой жизнью близких своих". Мой сын, безусловно, взят заложником в попытке давления на его отца Бориса Миронова. Пожизненный срок, который предусмотрен предъявленными сыну статьями, по расчетам карателей, должен сломить и его отца, и его самого. Следствие по Ивану практически не ведется, экспертизы не подтверждают его участия в покушении, алиби не проверяется. Адвокаты потребовали очных ставок со свидетелями, якобы давшими показания против сына. В ходатайстве отказано. Басманный суд бессудно продлевает и продлевает сроки содержания его под стражей. Но на все подлые методы борьбы с русским инакомыслием отвечу категорически, так как хорошо знаю своего сына: Ивана не сломить и не запугать. Он выстоит, и закалится в этом горниле испытаний, а его пример только воспитает новых борцов с режимом карателей.
Татьяна Миронова
Дело о покушении на Чубайса уже вписано большими позорными буквами в анналы российского правосудия. И вот, казалось бы, финал: "свидетель" Игорь Карватко, единственно на показаниях которого держалась и без того сумбурно-дефективная преамбула обвинения, открыл суду грязную изощренность и подлинное авторство приписываемых ему откровений. Но не тут-то было. В рукаве у следствия был припасен еще один крапленый козырь.
В отношении меня следователи свою позицию не скрывали с самого начала "расследования". Полтора года назад "важняк" Ущаповский откровенно заявил, что, мол, в каком качестве Иван Миронов пойдет по делу: свидетелем или обвиняемым, — будет определено только после допроса. То есть в качестве свидетеля я должен был дать показания на Владимира Васильевича Квачкова, на Роберта Яшина и Александра Найденова, откажусь — сяду вместе с ними. Как выяснилось, такая судьба была уготована и Карватко, недаром и у него, и у жены, сидевшей дома с двумя маленькими детьми, одному из которых было не более полугода, "нашли" наркотики. И тот же выбор: либо показания на лучшего друга Роберта Яшина и его товарищей, либо — в тюрьму вместе с ними, а если самому садиться не страшно, жену — за решетку, а детей в детдом!
Для весомости в прокурорский сценарий вписали Екатерину Пажетных. Прокуроры попытались запугать мою сокурсницу по аспирантуре перспективой обвинения, устроив омоновский штурм ее квартиры, обыск, как у закоренелой преступницы, изъятие компьютера, книг из домашней библиотеки… Хрупкая девушка, умница и красавица, школьная учительница принципиально отказалась дать показания на меня, за что жизнь ее превратили в кромешный ад. Катю тоже обвинили в покушении на Чубайса… За то, что по генеральной доверенности продала мне машину, на момент покушения находившуюся в автосервисе с разобранным двигателем. Зная методы следствия, через которое Кате пришлось пройти, восхищаюсь ее стойкостью и терпением.
Ну, а самого меня объявили в федеральный розыск. Только был он чистой фикцией. Искать — не искали, даже домой ни к матери, ни по месту прописки не приходили, повесток не присылали. Для чего тогда этот спектакль? Для того, чтобы в любой момент, когда потребуется, взять меня и держать в тюрьме под единственным предлогом: "до момента задержания находился в федеральном розыске". И тогда — будь ты хоть ангел небесный — сиди в тюрьме, как "скрывавшийся от правосудия".
А я не скрывался. За это время успел написать кандидатскую диссертацию, которую планировал защитить этой весной. Проводил со студентами семинарские занятия, готовился сдать последний кандидатский экзамен — по специальности. Жил открыто, не таясь и не прячась! Допускал ли я, что в любой момент могу быть по беспределу "принят" доблестными органами? Конечно, допускал, увы, как и любой гражданин нашей демократической страны, но я на своей земле, я у себя дома, а дома по чердакам и подвалам хоронятся только мыши. А ведь этого и добивается изничтожающая Россию чужеродная власть — чтобы мы, русские, превратились в безмолвную серость, растворившуюся по углам и норам, которую тогда хоть дави, хоть трави. И дай нам Бог, чтобы чувство хозяина своей земли умерло только вместе с нами.
Надо сказать, что из газет и по центральному телевидению я узнал о себе много нового. "Внимание: розыск", "Особо опасен", "Человек и закон" и прочие передачи уголовной тематики должны были превратить мою скромную персону аспиранта-историка в террориста-отморозка. Выходило это грубо, коряво, но зато планомерно. Так, спины и измененные голоса бойцов невидимого фронта завораживающе рассказывали в камеру, что, дескать, Иван Миронов — инструктор по рукопашному бою. Как будто Чубайса вместе с охраной отпинали ногами на улице. Но зато в сознании обывателя складывался нужный следствию образ боевика.
Жизнь круто изменилась за три недели до новогодних торжеств. В понедельник, часа в два я вышел из дома, чтобы ехать в институт. Красная иномарка, просевшая под тяжестью людской массы, припаркованная возле подъезда, — первое, что бросилось в глаза. В тот же миг началось движение. Двери машины дружно распахнулись, а со всех сторон уже бежало человек шесть, копошились в левых подмышках, наверное, опасались потерять табельное. В воздухе мелькнула алая "корка" милицейского полковника, и меня тут же запихнули в иномарку.
Обшмонали в шесть рук мои карманы, и хозяин корок в радостной спешке схватился за телефон: "Все в порядке! Мы его приняли! Встречайте!" Отъехали метров тридцать от дома, перекинули меня в жигулевскую семерку, предварительно защелкнув за спиной наручники. По бокам уселись два замызганных товарища в штатском, оба с потухшими, безвольными взглядами. Всего же в операции по задержанию "особо опасного преступника" принимало участие двенадцать человек на трех машинах.
Дорога в Генпрокуратуру — пункт моего назначения, — прошла в оживленной и напряженной беседе, суть которой сводилась к следующему: "Ты, парень, не подумай — ничего личного, Чубайса сами ненавидим и замочить его — дело правое, но приказ есть приказ, людишки мы подневольные, не держи зла"… При этом мой охранник справа всю дорогу смачно жрал плов вприкуску с какой-то дрянью, пристроив миску на моем плече.
Прибыв в Генпрокуратуру, куда уже подтянулись остальные участники героического захвата, еще в течение часа всей толпой ждали в холле здания вызова следователя.
— Слышь, Иван, ты в какой квартире жил? Адрес свой нам скажи, — как бы между прочим сказал полковник.
Его милицейская непосредственность заставила меня улыбнуться.
— Перетопчетесь, — зло бросил я.
— Мы же тебя по-хорошему спрашиваем, — оскалился мент.
— Я тебе и по-плохому не скажу.
— Мы же все равно найдем. Весь подъезд на уши поставим. Тебе оно надо? — не унимался правоохранитель.
— Ищите! Работа у вас такая — искать.
— Зря ты так, — в голосе милиционера прозвучали обидчивые нотки. — Мы к тебе по-человечески подошли. Тебя вообще СОБРом хотели брать.
Как обычно принимает СОБР, я уже после узнал от сокамерников. Итог, как правило, один: сломанные ребра и рассыпанные по асфальту зубы. Так что, по логике полковника, мне было оказано огромное милицейское благодеяние. Квартиру сыщики нашли ближе к полуночи. Зашли по-простецки, распилив дверь болгаркой и до полусмерти напугав хозяйку. В ходе четырехчасового обыска, на который не впустили даже моего адвоката, было обнаружено несколько патронов от травматического пистолета "Оса".
После тщетных попыток добиться адреса меня, наконец, подняли в кабинет следователя. Милицейскую зачуханность сменила нарочитая интеллигентность прокурорских работников. На полчаса высвободили из наручников затекшие руки, чтобы мог расписаться, забрали все личные вещи, предъявили обвинение, невнятное и абсурдное, зато краткое и конкретное — стрелял в Чубайса. Дальше — руки в браслеты, самого — в машину и в изолятор временного содержания на Петровку, 38. По приезду на место следователь по телефону доложился Замгенпрокурору (вот, оказывается, какие высокие лица курировали арест моей персоны): "Все в порядке. Доставлен в изолятор"…
Еще час мариновали в узкой железной клетке, затем очередной обыск: раздеться, присесть, встать, одеться. После чего, выдав вонючую подушку и матрац, больше похожий на грязный мешок с насыпанными в него комьями ваты, меня закинули в камеру. Трехместная хата — полтора на четыре, стены окрашены в унылый серо-голубой цвет, окно, по-местному — "решка", с обеих сторон занавешенное рядами решеток, почти не пропускало солнечный свет, который с лихвой восполняли две лампы, включенные круглые сутки и светившие как автомобильные фары. От этого вскоре теряется ощущение времени, пространство же остается неизменным.
С непривычки в глазах рябит от решеток, которые кругом и везде — на окне, фонарях, и даже на шконках в виде металлических планок. Кстати, первое, к чему с трудом приходится привыкать, — это нары. Вместо матраца все время ощущаешь под собой только холод врезающегося в ребра железа. Спишь в одежде, надвинув на глаза шапку, спасаясь от назойливого вечного света. По ночам постоянно просыпаешься, с минуту отжимаешься или приседаешь, чтобы разогнать кровь и согреться. Самым дорогим подарком за это время была переданная с воли фуфайка.
Сокамерниками оказались таджик-гастрабайтер и старый рецидивист, расписанный узорами тюремной романтики, как рукодельная гжель. Сутки спустя соседей поменяли. Здесь, как в поезде, — одни пассажиры сходят, другие заходят. А ты едешь и едешь, и не зная, как сорвать стоп-кран.
Наконец, повезли в суд выносить постановление об аресте. После трех суток, проведенных в ИВС на Петровке, уже за счастье было выйти на воздух. В Басманный суд везли одного, в клетке, оборудованной в "Газели". По ту сторону решетки — конвойный-автоматчик. Как только тронулись, сержант предложил сигарету.
— Знаешь, я не верю, что это вы организовали, — тяжело вздохнул мент, чиркнув спичкой. — Хотя, жалко, конечно, что гада этого не взорвали. Будь у меня руки подлиннее, лично бы его придавил.
В коридоре суда среди объективов и вспышек отыскал глаза матери. Тогда я еще не знал, что в один день со мной взяли отца, не знал, что ей пришлось пережить, разрываясь сердцем между московской и новосибирской тюрьмами...
По возвращении на Петровку первым делом из обуви выломали металлические супинаторы и срезали с одежды все металлические застежки — приговор суда вступил в силу. Еще через сутки — "с вещами на выход". Через полтора часа скитаний по запруженной машинами Москве воронок въехал в узкий шлюз тюремных ворот.
Добро пожаловать в "Матросскую тишину"!
20 декабря 2006 года
1.0x
