БОЯРИН

№15 (699) от 11 апреля 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Александр Лысков
БОЯРИН

Барин — это не значит толстый, тупой, злой. Это от слова "боярин". Начальник земли — со всеми ее ручьями, лесами и деревеньками, со всеми мужиками и бабами, живущими на этой земле с незапамятных пор, со времен пещер и землянок. Стать боярином или сокращенно барином — это значит обладать божьим даром. Даром управленца, агронома, воспитателя, проницательного и решительного политика на вверенной тебе территории. Тысячу лет Русь держалась на таких людях. Потом они стали мельчать. Особенно в смысле проницательности и решительности. Вынуждены были уступить боярство мужику. Тот и вовсе короткий срок начальствовал. Опустело место. И кто только не пытается теперь овладеть вотчинами. Не остались в стороне и потомки бывших бояр. Вот кинорежиссер Андрон Кончаловский, поддавшись на зов голубой крови, покупает у мужиков в Калужской губернии в селе Нестеровка паи на 3 тысячи гектаров земли. Мужики заметно поправили свое материальное положение, избавились от ненужной им земли, и стали ждать, чего там будет шустрить на косогорах новый барин. Мужики ведь как рассчитывали: денежки взяли с барина, всучили ему землю, и теперь он должен, словно в сказке, построить дворцы животноводческие и с поклоном к мужикам: мол, вот вам белые халаты и прошу пожаловать на рабочие места с голландским оборудованием.
А барин только через год сумел извернуться и засеять треть земли овсяной смесью. Мужики теперь ропщут. Мол, плохой барин попался. Хотя о проданной земле не печалятся. Она им, как говорится, на фиг не нужна. Поскольку они, конечно, еще мужики, но уже давно не земледельцы. Не с пашни живут — с городских приработков, с пенсий и пособий. И эта публика описана уже многажды. Как бы там ни было с урожайностью и импортным оборудованием, но интереснее все-таки в нашем случае типаж нового помещика, рискнувшего вложить деньги в землю. В землю, коей когда-то владели его предки. То есть, куда ни кинь, — в родную землю. Говорят, на окраине той самой деревни Нестеровки запланировано и возведение большого хозяйского дома. Старый, прадедовский, не сохранился, хотя и был каменным, с террасой, с хозяйственными постройками. Всё как положено.
Москва не сразу строилась. Пожелаем удачи Андрону Кончаловскому. Лет через десять, может быть, посчастливится нам увидеть радужные картинки на Мещере, новые русские пейзажи и новых русских пейзан под гербом Кончаловских. Тем более, что он, Андрон, не один такой.
Родовые поместья вообще тема сейчас весьма популярная. И трактуется этот термин по-разному, хотя заимствован он, конечно, у тех, царских еще помещиков. Но, например, все владельцы трехсот родовых поместий, последователи экологического учения "Анастасия", вовсе не предполагают обязательное ведение товарного хозяйства на своих гектарах. И наоборот, крупные латифундисты юга России, наживая капиталы на урожаях, не склонны называть свои каменные хоромы поместьями, тем более родовыми. Коттедж и только.
И есть еще один типаж. Еще один сельский вид. Чудом сохранившийся барский дом постройки позапрошлого века. И в нем — прямой потомок основателя этого дома. Современный, довольно крутой малый с "джипом", с грамотой на дворянство, подписанной Главой Российского Императорского Дома Великой Княгиней Марией Владимировной в начале девяностых годов прошлого века.
Недавно мне довелось побывать на своеобразном боярском новоселье в Орловской области. Потомок знатного рода Татищевых, Андрей Юрьевич, раздобыл в клубе железнодорожников станции Боровое рояль, принадлежавший его деду. Выкупил этот рояль, отреставрировал. И водрузил на прежнее место в гостиную с лепниной старых мастеров.
Рояль не проходил ни в какие двери, ни в какие окна. И Андрей разобрал крышу, поднял рояль краном, опустил в воронку, образованную, будто взрывом, стропилами и досками настила крыши.
Опять же, говорю, хлопоты барские я увидел, далекие от сельскохозяйственных. Зараза культуры зациклила помещика на рояле. Он занимался продажей музыкальных инструментов, недорогих корейских синтезаторов. Мечтал спродюсировать проект записи ста лучших романсов русских композиторов. Вообще, намеревался, кажется, повернуть время вспять. По крайней мере, много рассуждал о времени.
— Хочу, как прежде. Просил настройщика сделать, как встарь. Как было когда-то. Но если бы даже этот инструмент на эти сто лет был помещен в палату мер и весов, разве бы он не изменился? Прошу воскресить его первозданное звучание, мечтаю услышать звуки тысяча девятьсот тринадцатого года? Но разве само солнце не стало за это время холоднее и звезды не замедлили свой ход?
Андрей щелкнул по боковинам рояля, прислушался и продолжил.
— Дерево затвердело, как смола, а какой-то процент древесных волокон превратился в прах. Фетр молоточков избит до кости, а чугунная рама заметно потеряла в объеме от ржавчины. Ну, хорошо. Предположим, одна струна осталась в нем родной, и электронный камертон созвучен камертону настройщика фирмы "Дидерихс" времен императора Николая Второго, но разве мое ухо может сравниться с ухом моего деда! Хочу, как прежде. Вау! Не мертвые ли это хватают меня за ноги. Кто кому нужнее? Они мне или я им? Спотыкаюсь. Торможу. Бросаю семью. Гроблю бизнес. Вожусь с этим домом. Вбухиваю последние деньги в студию звукозаписи. С нуля затеваю грандиозный проект романсов в исполнении самой Архиповой. Запишу. Прослушаю демо. И повешусь здесь в аллее от тоски зеленой. Вы знаете, что такое тоска зеленая? — спросил меня Андрей. — Это жизнь в деревне. На даче. На пленере. Как меня заколебал этот зеленый цвет.
— Разбейте клумбы, оранжереи, — сказал я. — Добавьте красок.
— А вы как думали! Посадил триста кустов сирени. И знаете, что поразительно. Все триста принялись. Все как один. С какой-то жадностью все до единого!
— Земля по сирени истосковалась.
— Я здесь полтора года. Приехал — стекла были только в мезонине. Печка на солярке. Морозы пережил. Чай с бутербродами. Водка с мужиками. Совершенно опустился. Раньше на одном месте не мог и полчаса высидеть. А тут полгода безвыездно.
— Чудесным образом душа встала на место?
— Изнемогает душа моя. Стонет и плачет. В кабинете у деда стоял второй рояль. Так вот, "чудесным образом" в деревне, в кособоком доме за прудом мне показали стол, сделанный из крышки того рояля. Живет там какая-то неопрятная старуха. На белой полировке у нее пятна, царапины, выбоины. Но всё равно — из-под этой накипи столешница светится, будто святые нетленные мощи.
— Ничего удивительного. Со временем даже обыкновенная сосновая смола превращается в жемчуг.
— Не говорите мне о времени. Что оно такое? Знаете, когда я за рулем и меня спрашивают, через сколько времени мы будем на месте, я отвечаю: через десять, пятнадцать, тысячу километров. Потому что время для меня, как парящая в воздухе птица. Ее можно подстрелить и время исчезнет.
— А часы, в смысле тик-так?
— Они показывают расстояние от черточки до черточки. Сколько времени? Три сантиметра, пятнадцать миллиметров.
— Есть, однако, ощущение времени.
— Ощу-ще-ние. Оно у каждого свое. Вот мне кажется, что мы с вами знакомы вечность. И одновременно кажется, что дед мой, Сергей Васильевич, только что вышел из этой комнаты и спускается по лестнице в сад. Я слышу его шаги. Нет, конечно, я знаю, что такое время, но когда берусь объяснять, то, оказывается, что не знаю... Оказывается, это крановщик поднимается получить свои деньги.
Действительно, в апартаменты вошел крановщик и одним своим появлением да покашливанием выразил желание получить расчет. Между Андреем Татищевым и мужиком промелькнула зеленая бумажка. Работник удалился довольный.
И новоиспеченный дворянин продолжил:
— Первый раз я попал сюда в конце восьмидесятых. На аллее была какая-то свалка. Возле пруда дровяной сарай. В этом доме располагался интернат. И дети на перемене носили в классы дрова для печей. Все казалось основательным, незыблемым. Было страшновато, но я все-таки решился сказать директору школы, что этот дом — помещичья усадьба. И принадлежит Татищевым. Директор счёл мои слова за провокацию, перевел разговор на другую тему. Я сел в машину, незаметно перекрестил дом и уехал. Думал, навсегда…А теперь, видите, вместо интерната резные беседки, хмель обвивает террасу, сирени море разливанное. Но я опять испытываю ужас. То ли мы взлетели до былых высот. То ли пали в пропасть прошлого. Какое-то подвешенное состояние…
Мы помолчали.
— Вчера настройщик сделал последний штрих. Как бы провел операцию по коронарному шунтированию. Поставил роялю "ми" в контроктаве.
— Надеюсь, вторая жизнь у него будет счастливее, — сказал я о "Дидерихсе".
— Аренда не плачена. Бизнес чахнет. Долги... Какое уж тут счастье.
— Эта струна, как операция на сердце поместья…
— Двадцать второго — крайний срок. Выставят на аукцион. Всё снесут. Построят банальный коттедж. На этот раз даже крышка рояля никому не потребуется.
— Какой глубокий минор, — сказал я, взяв пробный аккорд.
— А ведь я в свое время героем был, — рассказывал между тем Андрей. — Открыл первый обменник на всем Юго-Западе Москвы. Гениально просто. В Универе на доске объявлений приколол клочок бумаги, маркером написал курс доллара. И менял прямо в курилке, на подоконнике. Потом с одним деятелем банк в Серпухове организовал. Тоже — стул, стол, вот и весь банк. Два года мы за этим столом прокручивали все коммунальные платежи города. После чего я снял угол в мебельном салоне на Свиблово. Завез из Кореи синтезаторы. Произвел коммерческий взрыв. Пять магазинов в Москве были мои. Пришли деньги, свобода. И однажды прошибло током времени. Озноб по хребту — почувствовал себя исконным человеком. Заряд был страшной силы. Я в Париж махнул, к архивам деда прямо-таки припал, как к святому источнику. Поместье это отвоевал. Земли сто двадцать гектаров. Прах великого предка мечтал из Америки привезти. А теперь — старик. Двести тысяч найти, чтобы в банк заплатить, — проблема. От земли одни убытки. Зимой на бесснежье — заморозки. А весна сами видите какая.
Теперь Андрей нажимал на клавиши рояля.
— Дедушкино время превратилось в прах, — говорил он. — А моя память о нем строит этот дом, эту студию. Диктует мне стэп бай стэп. Переносит рояль, срывает балки на крыше. Если взглянуть из космоса, то моя память о нем всю былую жизнь надвигает на нас, как циклон, как облачную массу. И мы не замечаем, что уже дышим воздухом землевладельца Татищева, помещика, хозяина, коммерсанта и дворянина. Я вижу его. Вижу всех их! Вечером после ливня с градом мужик на балконе открывает ставни. С каждым открытым окном становится светлее. Задувают свечи. Баронессы Гартунг, соседки, достают из редикюлей свои пяльцы. Бабушка Паня, молодая, красивая, собирает к чаю. Мужчины курят на террасе. Говорят о процентных ставках, об урожае пшеницы, о курсе рубля. Я вижу их. Они здесь. Вот и клавиши подрагивают, видите?
— Это солнце бликует на краю облака, — совершенно рационалистически опроверг я. — А вот метроном слышится явственно.
И действительно, отчетливо и сильно тикало по всему дому.
— В деревянном доме — как внутри контрабаса, — столь же непоэтично пояснил Андрей. — Тишина — и старинные ходики в мезонине усиливаются поразительно. Однажды зимой я чуть с ума не сошел. Казалось, мина с часовым механизмом...
Ох, уж эти мины замедленного действия, — думал я, выруливая на своем УАЗе из аллеи вековых лип к пруду, на деревенскую улицу. Сколько этих зарядов подстерегает любого человека, взявшегося возделывать русскую почву. У каждого по-своему в ушах звучит часовой механизм взрывного устройства. Пахать — не пахать? Брать кредит или ссуду? Зерно сдавать в закрома Родины или на ближайший комбикормовый завод? С работниками расплачиваться натурой или последними сбережениями? Верить в Христа или Перуна? Какой проводок первым перерезать: красный или синий?