РАСПУТИНСКАЯ ПОСТУПЬ

№11 (695) от 14 марта 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Владимир Бондаренко
РАСПУТИНСКАЯ ПОСТУПЬ

ПАРАДОКСАЛЬНО, НО ПЕРВЫМИ ЗАЩИТНИКАМИ имперского государства стали вечно подпольные защитники Святой Руси. Что им до Николая Второго и Брежнева? Какое им дело до мирового пространства и великодержавной геополитики. Им не нужна была ни Прибалтика, ни Афганистан, они презирали петербургскую знать и московскую цекашно-гэбэшную челядь.
Но именно они из своих вологодских коровников и иркутских леспромхозов оказались нынче последними государственниками России. Са-кральными государственниками. Оказалось, что "недаром мерещится Мекка Олонецкой серой избе" (Николай Клюев). Оказалось, что истинная подпольная Русь, столетиями живущая параллельно в своём граде Китеже, в экстремальные моменты каждый раз становится на пути западного Молоха, и по-матерински мягко, но решительно выдвигает свою национальную альтернативу Пришествию разрушителей...
Эта подлинная, подземная Русь незримо и решительно перестроила петровскую космополитическую схему на свой национальный лад. Она также незримо обволакивала всю ленинскую гвардию интернационалистов своим керженским духом и из индустриальных кирпичей сталинских пятилеток выстраивала своё Беловодье. Избяной Рай вполне резонно давал направление главного удара в секретных планах ядерного противостояния. Парадоксально: во главе всегда и везде в России были представители официально-космополитической ветви власти, но сакральная незримая печать подземной Руси определяет, пожалуй, все главные события ХХ века. Сегодня оттуда же, из этих русских глубинок идет энергия новой державности.
Валентин Распутин оказывается настоящим пророком этой подземной Руси. Его пессимизм, его тоска по утраченному становится гораздо бо-лее мощным импульсом к возврату утраченного, чем все призывы Жириновского к омовению сапог в Индийском океане. Тоска по Беловодью — самый верный путь к обретению Беловодья. Распутинская погорельщина находит отклик в каждой русской душе, даже давно лишённой национального самосознания.
Пишет он или не пишет — это уже сегодня не важно. Христианство у Распутина такое древнее, что всё пронизано языческими мотивами. Как в кельтской цивилизации, духовно опирающейся на пять священных деревьев, так и в сакральной матёрой Руси он опирается на свой "царский лист-вень", на дерево-символ, которое не одолеть никаким бензопилам, никаким бичам и советским опричникам.
Я помню, как Андрей Борисов — прекрасный якутский режиссёр — устраивал пожар во МХАТЕ, поджигая этот распутинский листвень. Всё погорело, листвень остался.
Это к спору о символах подлинной империи. "Буран", как чучело для детей, стоит в Парке культуры в Москве. Байконур запродан американцам, советские ракетчики-изобретатели уже строят новые поколения ракет на американских полигонах, все имперские пропагандисты от Евтушенко до Айтматова сменили империю и облепили статую Свободы. В решительную минуту к пульту управления обороной России готовы подойти лишь сакральные бородачи из казачьего войска атамана Филина или эзотерические Богодулы, выползшие из северных лагерей.
Валентину Распутину — 70. Счастлив он или нет в своей жизни? Он всю жизнь боролся за свой листвень, за свой очаг, за печное счастье, а его — наперекор ему — втаскивали во все имперские затем, к пятидесятилетию присваивали звание Героя Социалистического Труда, из бай-кальской тиши вытягивали на пышный банкет в имперском зале. Он был пророком китежской Руси, его старухи белят Печь даже накануне общего пожара, ибо это не просто печь, а крестьянский Храм, эзотерическое божество из глубин Руси, а официозная суперконформистская власть навязывала ему позолоту премий, званий и наград. Пользуясь его деликатностью, его почти насильно втягивали в десятки редколлегий, в десятки советов и президиумов. Ему бы остаться в редколлегии "Нашего современника" — своего коренного журнала, а ото всех других резко отказаться, но шлейф тянется и тянется... Его втягивает в свои игры как системная власть, так и системная оппозиция. Его делала системным Советская власть: лауреатом абсолютно всех премий, Героем, секретарём и пр., его делала системным — антисоветская власть: он сидел на совещаниях у Лужкова, был членом президентского совета у Горбачёва...
Но, как древний тунгус, он останавливался иногда посреди Москвы и пел свою родовую песню. Он ускользал от системности шёл дальше распутинской звериной поступью... То ли это был медведь, недобитый Черномырдиным, то ли уссурийский тигр, то ли гордый волк, сбирающий сородичей... Его обвиняли в антиурбанизме, по сути — в антигосударственности и справа и слева, а его государственность оказывалась древнее и сакральнее слабой атеистической государственности чиновников, разбежавшихся ныне по всем краям света.
Я бывал у Валентина на даче, в небольшой избе, где он писал свои очерки о Сибири, сиживал в его иркутской квартире, откуда унёс в подарок юбилейный томик Пушкина, выпущенный в эмиграции в 1937 году, ездил с ним по Карелии, по Якутии, недавно объездили вместе с Валентином весь Китай, я и видел, его принимали китайцы, как русского национального гения. Вот уж верно, нет пророков в своем отечестве… И как прост он в разговоре со своими простыми читателями. Он — всего лишь один из них — и это главное.В нём начисто отсутствует официозная системность, он легко соскребает с себя позолоту, но по-крестьянски не стесняется использовать её для помощи ближнему, для утверждения своей гражданской позиции.
Кто только ни старался его сломить, укротить, приручить, но за ним стояла и стоит та, всё ещё могучая Русь.
Официальная Россия — то Николая Второго и офранцузившегося дворянства, то Ленина и картаво говорящих комиссаров, то Горбачёва и болтунов-демократов — при всей внешней государственности легко предаёт и нацию, и государство. Стоящая за Распутиным глубинная Русь, уже сотни лет отлучённая от внешней государственности, каждый раз эту государственность и спасала — во времена смуты вместе с Мининым, в первую Отечественную войну с Платоном Каратаевым и партизанами Дениса Давыдова. Вытягивала она и Советскую Россию, брала Берлин и вновь оказывалась задвинутой в угол. Никакой правитель не хотел видеть национальной русской альтернативы. Матёра тонула, тонула и Настёна, умирали старухи, и негде их уже хоронить...
Тема смерти — одна из главных у Валентина Распутина. И смерть каждый раз не случайна, целый карнавал смерти, пляска смерти. Но языческий культ деревьев и домашнего очага у Валентина Распутина уже врастает в христианскую мистику.
И это уже иной обряд, это уже — поминальная молитва.
А ЧТО ДАЛЬШЕ? Каждому писателю дано своё видение мира. Распутин чужд иронии, он изначально серьёзен, и потому абсолютно не вписывается в нынешнюю постмодернистскую игровую пародийную ситуацию. Уже двадцать лет назад в "Живи и помни" и в "Прощании с Матёрой" он описал свой "конец истории". Никто за эти десятилетия ничего к его версии не добавил. Он предложил и свой выход — национальную альтернативу.
Распутин всё-таки не случайно носит свою фамилию. Сквозь своё европейское имя, сквозь всепрощение и жалость, сквозь совестливость и любовь к людям в лучших, наиболее глубинных своих книгах он прорывается к праславянской истине, к освоению русского пространства. Увы, имперский чиновник, тот же Кучма или Назарбаев, легко становится чужеземным правителем, будто и не служил советской супердержаве. Имперский генерал легко нарушает присягу, легко меняет присягу и готов уже в составе русско-натовских бригад контролировать пункты ядерного управления...
В отличие от имперских чиновников и генералов, меняющих присяги, как перчатки, медведь, отметивший свою территорию, свой ареал, будет по-звериному биться до конца, до лютой смерти за своё пространство...
Как знать, может, и распутинщина начала века была последней отчаянной попыткой второй — подпольной, параллельной Руси остановить развал царской империи? Об этом убеждённо пишет историк Олег Платонов. А нам остаётся лишь интуитивно прочувствовать неукротимое отчаяние той распутинщины или внимать столь же прочувственным стихам такого же интуитивного мистического державника Николая Гумилёва:

В чащах, в болотах огромных,
У оловянной реки,
В срубах мохнатых и тёмных
Странные есть мужики.
Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики Стрибожьи,
Чуя старинную быль...

Сегодня, продираясь сквозь развалины ельцинского режима, вслушиваясь в подземный гул дедовских и прадедовских могил, стержневых во всём творчестве Валентина Распутина, видишь, что только в этом гуле — возможное спасение России. Не знаю, догадывается ли сам Валентин Распутин о проступающем в его прозе сквозь отточенные классические формы литературного русского слова, сквозь мировые сюжеты и цивилизованные размышления подлинном лике той стародавней ведьмаческой Руси, которая и удерживала всегда официальную Россию от распада. Чего бы стоили все усилия ленинских большевиков, если бы сибирские тёмные мужички не поддержали их в своём стремлении сбросить петербургскую аномалию, европеизированную ржавчину на теле Святой Руси?
Валентин Распутин природен, как первородный русский Иван. Недаром хитрые еврейские мальчики прозвали его прозу "ивангардизмом". Думали, что оскорбят. Мол, Иван — дяревня, на самом же деле — возвеличили и предугадали. Иван — это сын русского Космоса, сын — Матери-сырой земли.
Прочёл недавно блестящие размышления Георгия Гачева на эту тему. Он пишет: "Иван прямо прорастает из русской земли — цветком, как иван-да-марья, как иванчай... Народ — сын природины... И поразительна статистика: при том, что фамилия "Иванов" — самая частая по всей России, наверху она так редко звучит. Так что поистине народ безмолвствует — уже четыре века русской истории... Конечно, в "роковые минуты" истории именно Иван выручает Россию, власть... Однако наверху, где надо жить культурно, Иваном быть стыдно".
Гачев построил своё исследование на медитации имени. Но и имя Распутин входит в круг этой медитации, оно тоже — сакрально, тоже несёт в себе русский космизм.
Мне кажется, у Валентина Распутина душа болит за всех своих героев, он их не выдумывает, он не вымысливает, он творит их из самой глуби русской национальной жизни. И если есть сейчас в России хоть один подлинный национальный русский писатель, сотворитель русского бытия, то, несомненно, это Валентин Распутин. Он погибает вместе с Матерой, он гибнет вместе с Настеной в "Живи и помни", он расстреливает в упор подонка вместе с Тамарой Ивановной, героиней его последней повести "Дочь Ивана, мать Ивана".
Валентин Распутин, воистину, обладает народным сознанием, он, если пишет, то через образы его героев, через их действия и поступки, до читателя доходят импульсы национального русского сознания. Может быть, поэтому его и боятся читать наши нынешние власти? Боится читать наша интеллигенция, чтобы, не дай Бог, не проникнуться хоть на миг национальным сознанием. Его боятся экранизировать, боятся допускать к телевидению, ибо за ним всё ещё живая Святая Русь.
Думаю, в сегодняшней России единственно Валентин Распутин мог бы претендовать на Нобелевскую премию по литературе, но нужен ли раскормленному сытому Западу голос национальной России? Этот голос, уловленный и отраженный Распутиным не слышат, не видят и не хотят говорить о нем. Какое-то зеркальное теневое изображение трех священных буддийских обезьян, которые не говорят зло, не слышат зло и не видят зло. Наша всё ещё из последних сил господствующая либеральная культура, разрушающая добро, не слышащая добро и не видящая его, хотела бы пройти мимо юбилея Валентина Распутина, но она с ужасом слышит гул подземной Руси, ей нечем заткнуть пробоины в своем корабле, и она выну-ждена, уверен, будет заговорить об этом юбилее, и даже, как и положено, перехватить все микрофоны, пропеть осанну.
Неизбежное признание Валентина Распутина я связываю даже не с его огромным даром, не с признание художественной законченности его ше-девров, а с соучастием его в сотворении русского национального бытия. Всё-таки, в России всегда "В начале было слово…", и прочувствованная писателем проблемность национального существования, предел национальной униженности, нарастающая потребность в выстреле Тамары Ивановны, сначала прорвалась в повести "Дочь Ивана, мать Ивана", практически не замеченной в широкой печати, а потом уже в кондопожских событиях. Он как бы стал предтечей Кондопоги, и если бы власти умели прислушиваться к голосу русских национальных писателей, они могли бы давно уже изменить ритм общественной жизни страны. А уже Кондопога вызвала к жизни слова президента Путина о русском мире, и заверения о том, что сам он — русский человек во всех своих проявлениях.
ОН — МЯГЧЕ ВОСКА, он — тише монаха-молчальника, он — скромнее и неприметнее застенчивого провинциального гостя, но распутинская поступь уже десятилетия определяет нашу русскую культуру. Его слова — это слова глубинной России, его беды — это беды всего русского народа. И даже в трагедии своей семейной он оказался рядом с народом, тоже погруженным в пучину мелких и великих трагедий.
Заискивающее полупризнание нашей элитой Валентина Распутина — это полупризнание неизбежного существования своего собственного народа, который живет мимо нефтяных и газовых скважин, отданных в руки ворюг и проходимцев, живет мимо собственной власти, как бы не замечая её. Нынешняя немногословность Валентина Распутина — это сакральное молчание национальной России. Или это молчание перейдет в кладбищенскую мистическую тишину, которая еще сотни лет будет пугать тех, кто осмелится заселить пространства затаенной Руси, или взорвется, пропитанное кровью и потом низовой униженной и обездоленной коренной и всё ещё достаточно многочисленной нации, и сметет, как в 1917 году, без жалости и без пощады всю верхушечную подкормленную элиту, или же выйдет на поверхность и перейдет в новую мощь Пятой Империи — никто предсказать из политиков не сможет. Прочувствовать могут только национально чуткие писатели — такие, как Валентин Распутин.
Валентин Григорьевич Распутин даже исторически жил и живет уже в совершенно разные времена, в двух тысячелетиях, в двух разных цивилизациях, и какие бы столь разные они ни были, национальная Русь при всех переменах оказывается где-то в глуби. И вся распутинская сокровенная образная сострадательная проза, от первой повести шестидесятых годов, от "Последнего срока" до недавней повести уже третьего тысячелетия, до "Дочери Ивана…", оказывалась голосом из русских национальных глубин. И голос этот становится всё жестче и жестче.
Как писал когда-то Конфуций: "Правитель — это корабль. Его подданные — это вода. Вода — это то, что несет на себе корабль, но она может его и опрокинуть…"
Правители, не слушающие своих писателей и своих мудрецов, оказываются теми самыми опрокинутыми кораблями. А вода национальной жизни течет себе дальше и не желает слышать вопли и стоны опрокинутых, ибо надо уметь прислушиваться к силе волн, надо иметь хороших лоцманов и штурманов на борту.
Так уж повелось, что в России редко прислушивались к русскому народу, и власти сплошь и рядом поступали вопреки ему, лишь национальные писатели улавливали эту огромную народную энергию в свои словесные ловушки. И потому русский народ тоже часто действовал вопреки. Вот как перевернуто — национальной альтернативой — прозвучали большевистские призывы в душах людей глубинной Руси... Потом их вновь загнали в подполье, а то и прямо на кладбища. Они так и не нашли выхода на поверхность. И вся распутинская проза оказалась голосом из глубин. Вот почему нас так тянет к ней. Вот почему смешна и неопасна позолота наград и званий. Чем в год юбилея наградить Валентина Распутина? Что может быть выше, страшнее и величавее, что может быть прекраснее и ужаснее, если в этот год всплывет Матёра, поднимутся обреченные на смерть, очнутся забубенные пропитые головушки и крикнут грозное распутинское "Не смей!" А куда еще деваться нашей зашевелившейся Святой Руси?
"Им надо нашу линию выправлять..."
Распутинской природной поступью будет остановлен затянувшийся припадок атомической истерики, Русь вновь выйдет на поверхность спасать Россию. Вот за это затаенное, глубинное предчувствие, за смелость и мужество в непрекращающейся попытке донести все многоголосие природной Руси — спасибо тебе, Валентин! Дай Бог и дальше нам вместе творить общее русское дело!