ИСХОД

№10 (694) от 07 марта 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Геннадий Малеев
ИСХОД

Когда-то, беженец из Средней Азии, село это тульское я выбрал почти что путем слепого тыка, — чтобы отдышаться, потому что и в самом деле: ну бежать не бежал, зато отмахал на своем 412-м добрых 5 тысяч км. за пять дён. Для 90-го года и той автотехники — это событийно, после сумасшедшего душанбинского пекла, горькой пыли дорог и бензиновой вони мелких ремонтов — эта среднерусская июльская благодать показалась лесным раем. Больше, конечно, потому, что для семьи, детей здесь было, наконец, главное — безопасность, защита от раннего умирания.
Потому и говорю о долгожительстве в этом селе, по крайней мере — в доме напротив, где оно в лице бабы Шуры ежеутренне шаркает по двору с пластмассовым ведёрком, из которого выливает в одно и то же место за сараем.
Правда, несколько дней назад баба Шура вынесла последнее ведёрко.
В эту слякотную зиму вдруг вздумалось ей податься в дом престарелых. И будет жалко, что ее домик словно её, живую, норовят раскурочить...
Хотя какая там в них ценность — в ней самой и её хибаре! С точки зрения просвещенного прагматизма вся её, до девятого десятка, жизнь — рутинное, управляемое извне прозябание. И лишь иногда костры "потусторонних" событий освещали её или обжигали своим огнём.
Было ей 16-17, когда начался её "трудовой фронт". Сначала отвезли в товарняках до Вязьмы, потом в Калининской области рыли противотанковые рвы. В Алексине дубы для телеграфных столбов тесали, но труднее всего было в Ярославских краях, куда они по московской и волжской воде древесину заготавливать прибыли, как бурлаки, волоком таскали к Волге за шесть километров то хлысты, то сани с пятью кубами напиленных дров... Кто теперь скажет, что не там, на этих вьюжных километрах, растеряла она силы и здоровье, которых не хватило на продолжение рода своего?
Однако тепла сердца, видимо, не зависящего от пищевых калорий, у неё всегда хватало на тех, кто оказывался рядом. Зимой 41-42-х годов в её селе Шульгине расположился полевой госпиталь, линия фронта проходила неподалёку, то и дело подвозили израненных бойцов. Шура, напросившись помощницей, обстирывала их, кормила, прибиралась по хозяйству. Она не выучилась на медсестру, зато была для многих настоящей сестрой и, не имея родного брата, обрела столько кровных!
Случайно ли, что замуж она вышла за покалеченного, вечно перебарывающего свои железные занозы фронтовика? И хоть была ему больше нянькой, чем женой, прожили они ладно почти до самой перестройки, когда схоронила его и в "новую эру" шагнула одна-одинёшенька. Кругом кричали, шумели — гласность какая-то. Думалось: 40 лет без войны, чай, знали, за что головы сложили, из года в год стала ходить чаще обычного на деревенский погост к своим могилкам — мужней и братской, как в церковь: приоткрыть душу, проговорить то, что скажешь только им, утратившим свою жизнь, но получившим власть над её жизнью.
Верует ли она, в традиционном понимании этого чувства, не скажешь наверное. Культура религиозного обряда подзабыта, а помыслы — они и там, и здесь. Умирать, говорит, ещё не готова, и возрождение храма хочет увидеть — как обещание земного благоустройства для умиротворения почивших.
Баба Шура хорошо помнит: церковь в ее селе Шульгино удалось разобрать (из кирпичей построили скотный двор), а вот колокольня не давалась. Башенных кранов не было, и обошлись взрывчаткой — получилось без пострадавших. Но это только поначалу. Вскоре как-то Шурку с подружками пригласили на опознание трупа. Она сразу узнала по меченым рукам и одежде тело Кольки Селезнева, хотя было оно с отрубленной головой, вернее — без таковой. Никто так толком и не дознался, кто и за что его убил и где голова. Однако поговаривали: кара Божья, ибо ведали все, что Колька был главным ломателем церквей в округе — кроме шульгинского, порушил миротинский храм и прочие.
Развалилась, недолго простояв, и ферма из церковного кирпича.
Никто её, бабу Шуру-то, в этот престарелый дом не провожал, даже взглядом. А чего провожать-то живую? Мимо неё ходили в магазин, и казалось, что всем до неё есть дело: "Здрасьте, баб Шура", "А не видали моего Сережку?", "А не проезжала ли хлебная машина?"
Всем до неё был интерес, а дела, выходит, никому. Был человек — и нет человека. Ушла, словно и не уходила, а как-то тихонько, в свою развалочку, испарилась, и всё тут.
Наружный замок сиротливо повис на зеленой двери, прямо с улицы видной, новенький счётчик, чтобы удобнее было контролировать, электрики незадолго к стене присобачили — чего было контролировать единственную на селе, кто доподлинно электричество не ворует? Думаю, недолго новый электроприбор в бесхозном дворе провисит — сопрет кто? Да кто угодно, не имея в виду Славку с Валькой, тутошних деревенских "бомжей", в последнее время обитавших в одной из комнат давно брошенной, но не до конца разнесённой двухэтажки бывшего совхозного правления — прямо напротив бабы Шуры.
Им лет по 50, но сошлись недавно. Он из очередной недолгой ходки за всякую чепуху вроде счётчика вернулся, а она устала от дневных семейных собутыльниц и обрела наконец вожделенную круглосуточную неразлучность, да и плечо. Он, конечно, когда наберётся — типичный урка: мат становится сплошным, а паузы редкими, и бьёт не куда-нибудь в бок, а точно по фейсу, где на первом месте — глаз. Правый у Вальки уже не видит совсем, другой — периодически. Правда, когда Славка проспится, то какое-то время думает, в это время она вспоминает, что она женщина и что он без неё пропадет, если немедленно не предпринять экстренных мер по нахождению способа выпить, после чего он, поправившись, может быть, и не станет сегодня метить в левый глаз.
Когда днем Славка засыпал, бывало, Валька с баб Шурой вели беседы: в основном, о делах деревенских. А какие тут дела? Ну вот хотя бы — Блаженки чем лучше их со Славкой? Еще совсем недавно была семья как семья — Сашка, Светка и двое малых. Светка — почти красавица, Сашка — не урод, дочь Инка — вся в мать, сын Серёга — шустрый, жилистый, как трос. С него всё и началось: связался с какой-то городской шпаной, стали в электричках шапки с людей срывать. Посадили пацана, вернулся — без ноги, но жилистость только окрепла, по вечерам в клубе с костылём лез в драки, и если кому припечатает, что костылем, что кулаком, — мало не покажется. С Инкой вроде бы просвет наступил: вышла замуж за ещё одного Серёгу здешнего — здоров, приятен и даже неглуп, и пьёт как все — в меру денег, стали жить отдельно, но рядом.
Гром грянул не в том месте, где, может быть, и ждали. Все были в монотонной полупьяной однообразности, а оборвалось, где по обычаю российскому закончиться долженствует — на хозяйке, на матери, на Светке: уснула и не проснулась.
Сашка с Серёгой-сыном на коляске — стали на инвалидскую пенсию в два горла садить. Видя такое горе, и Инка со своим Серёгой присоединилась. Родился пацан — Санёк, но это было уже не важно. Он где-то рос, больше — вокруг чужой бабы Шуры вращаясь, скороспелый, как Маугли. Баба Шура всё наставляла живчика: водка — это зло. Ещё плохо говорящего, заранее, как чувствовала что-то...
Дальше, смерть уже по-сельски пришла — с косой. У бабы Шуры четыре смерти перед глазами — все отвратимые были, но ни одну никто не отвратил и не хотел этого делать. Всё, что им нужно было для жизни, — это работа, коллектив, люди. А где всё это теперь?!
В приоритетных национальных проектах? Не спешите. Не умеют наши правители, даже когда хотят, дать людям напрямую ни рыбу, ни удочку — чтобы рыбу ловить, министр Гордеев рапортует: деньги пришли в село. Свидетельствую (последние 15 лет живя именно в деревне, на развалинах совхоза): село повторяет участь города — деньги получат те, у кого они уже есть, кто давным-давно, скупив имущественные и земельные паи у крестьян, застолбил себе какой-нибудь аграрный приватизейшн. Ни копейки льготных кредитов не дают тем, кто хочет посвежу начать сельское дело с нуля, то есть простым крестьянами. ЛПХ — личные подсобные хозяйства — не в счёт, они никогда ещё не решали проблему бедности. Поэтому не будет никакого возрождения и развития на селе, а будут новые локальные обогащения на ниве отмеренных гектаров.
Пару раз в порыве гражданского негодования я и сам поддавался чёрту, который дёргал меня попробовать что-нибудь общественно значимое организовать в селе. Да хоть бы — прекрасное здание школы (закрытой из-за недостатка учеников) — превратить в учебно-производственный комбинат для беспризорных детей. Тут и учителей полдеревни, и специалистов-сельхозников — целая выставка у магазина в хлебный день собирается, а уж земли-то, 15 лет непаханной, а уж беспризорников-то кругом... Воодушевил бывшего директора совхоза и первого зама главы района — вполне бескорыстных желателей добра своей малой родине, вместе составили бизнес-план с детальной проработкой всех аспектов идеи, дошли с ним до тогдашнего министра труда Починка, до вице-премьера Кареловой. Увы, кроме слов сочувствия и понимания драматической, без преувеличения, ситуации на селе, ну да каких-то очень невнятных обещаний что-нибудь придумать, не дождались ничего, "между строк" читалось: вы там в гуманизм играете, а нам работать надо...
Были и другие инициативы, опыт которых учит, в том числе, и страшным вещам: спасая утопающих, знай, что дело рук самих утопающих — тащить на дно того, кто спасает утопающего (люди привыкли во всем видеть подвох и прохиндейство). В безопасности здесь может быть только что-нибудь официально непотопляемое, но оно почему-то не видит ничего, кроме палубы у себя под ногами.
Баба Шура в её 80 с гаком каких только благодетелей тут не повидала, а из бытовой убогости не вылезала никогда, правда, если при Советах было бедно, да нескучно, то нынче — бедно и смешно, чтобы не было страшно. Две последние зимы она на пару с молодкой Лидой 70 лет, соседкой своей, топились тем, что притащат на салазках из зарослей акации на отшибе села. Две согбенные бурлачки находили сил позубоскалить, проходя мимо торчащей из земли оконечности газопровода, проложенного сюда за 10 км от магистрали в самом конце Советского Союза, да так и забытого местными властями и не местными, судя по ТВ, горячо озабоченными проблемой газификации села вообще. Смешно. Куда там "новым русским бабкам", глядя на которых, баба Шура ловит себя на зоосадовском ощущении у клетки с обезьянами: неужто они — это мы?
Хотя всё может быть, и баба Шура, совершенно не склонная к излишнему интеллектуальничанью, тоже придумала остроумный слоган с политическим подтекстом: "Бабки должны быть с бабками!" — дескать, догоним и перегоним Америку по обеспечению старшего поколения заслуженными материальными благами, на самом деле она имела в виду совсем другое — старые должны быть рядышком друг с дружкой — бабки с бабками; на большее они не претендуют, — с дедками на Руси всегда был дефицит, а теперь и с детками.
И становится понятным этот странный вроде бы исход неразрывной с селом бабы Шуры. Нелогичным с её стороны было бы наоборот: не имея ни сил, ни средств на спасение деревни от юного умирания, — не отвести в сторону глаз, видавших и не такое, но такого не видавших.