ГОСТИ ДОРОГИЕ

№09 (693) от 28 февраля 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Владимир Личутин
ГОСТИ ДОРОГИЕ
Из книги воспоминаний «Год 93-й… Вид из деревенского окна»
На Новый год ждали гостей, "столичных штучек" — Проханова с Бондаренко. Но как-то и не верилось, что прибудут они к деревенским сидельцам в их скрытню, решатся сломать длинную дорогу на край света, от Егорьевска обледенелую, уже скверно чищенную, корытом, с раскатами и смерзшимися котыхами, а от Мамасевской развилки и вовсе дикую, лесовую, с заносами и просовами, едва пробитую в снегу трактором-колесником только ради праздника.
С такой зыбкой надеждой "на авось" и отправились с женой пеши на росстань за пять километров встречать друзей, чтобы не заблудились, зря не шастали по ближним деревенькам, пытаясь угодить на наш забытый Богом остров в Мещерском краю. Конечно, с грехом пополам до места добрались бы, "язык до Киева доведет", но как приятно обняться на распутье, да расчеломкаться; сам вид близкого человека, что решился встретить, в фуфайчонке и фабричных валенках с долгими твердыми голяшками, со щеками, надраенными морозцем, с закуржавленной бороденкой, в вязаном монашьем куколе, — уже праздник душе усталым путникам.
Ноги дорогу знают. Дошли до тракта споро, хрусткий снег сам подбивал в пятки, а воздух, слегка примороженный, сладимый, навроде ключевой водицы. Развели костерок на опушке, стали ждать". А ждать да родить — нельзя годить". Когда будут? — кто его знает, вилами на воде писано. Томимся… Спешат машины-то, да всё мимо, на Малахово и дальше.
И тут черная "Волга" свернула с большака и остановилась. Ура-а, наши едут! Первой неторопливо вылезла из недр машины темноволосая, вальяжная, пышная дама в просторной шубе иль салопе из курчи, с улыбчивыми припухлыми губами и с каким-то ласковым материнским взглядом. Ба-а, да это же Люся, жена Проханова! Румянец во всю щеку, влажные карие глаза светились искренней радостью, словно и не осталась позади долгая дорога. В этом салопе с блестками снега на воротнике, на волосах и атласном капоре, сияющими глубокими глазами она так походила сейчас на новогоднюю ёлку. Хоть хороводы вокруг води… Я по-щенячьи ткнулся носом в Люсину холодную упругую щеку и засмеялся своему смешному сравнению.
"Ну как, ребятки, вы тут поживаете? Далеко забрались… Думала, уж никогда не доехать, — с ласковым удивлением говорила Люся, слегка грассируя. — Саша, ты где? Нет, Саша, ты только посмотри, кто нас встречает? Это же Личутины… Володя с Дусей. Какие вы молодые, какие красивые, ну нисколько не изменились. Наверное, деревенский воздух так действует… Господи, как тут у вас хорошо, — томно протянула, оглядывая снежные пелены с голубыми тенями от деревьев, припудренные березы с пониклыми косицами, синь дальних ельников. — А воздух какой, какой воздух! Только дыши и больше ничего, кажется, не надо. "
Тут и Проханов покинул машину, темным лицом и упругим крылом длинных волос по плечи напоминая карбонария — не хватало лишь широкополой шляпы и пистоля за алым шелковым поясом.
"А мы уже выпили и закусили, — не удержался, похвалился я. — Чувствуешь сладкий запах "Рояля"? Терпеливо, натрезвую ждали, а вас всё нет, а тут сосед летит… Ну и, сам знаешь, как это бывает. Короче, сообразили на троих. И вот нам хорошо". — Язык меня странно не слушался, запинался о зубы, неожиданно заполнив весь рот. Меня распирал смех, и пробитая трактором колея, похожая на танковые траки, тоже колыхалась, становилась то алой, то крапивно-зеленой. Значит, и глазами моими завладел чертик из винного шкалика.
"Вижу, что тебе хорошо и Дусе хорошо. А значит, и нам хорошо, раз вы такие счастливые. Вижу, как тени сочных шашлыков из кабанчика уплывают в небеса, где сейчас Яшкина душа, и там вашему поросёнку тоже хорошо. Ему там вкусная и сытная трапеза. Не ваши грибы… У него там новая работа: пасет овец, оброс собачьей шерстью. Угольками-то как вкусно попахивает от костерка, соленым сальцем с чесночком, лучком и помидоркой. Слышу, как свиные хрящики прощально попискивают на твоих зубах… Только картину писать: старосветские помещики на пленэре. Ну, и как кабанчик получился? Сразу всего в чугуне сварили и съели за один присест, иль и нам остался кусочек? — спросил Проханов. — Ну, крохотный такой, завалящий кусочек черевного сальца с брюшины?"
"Саша, ты зря смеешься… "
"Не слушай ты его, Володя! — Голос у Люси грудной, бархатный, утешный, как у матери. — У Саши всё шуточки. Проханов, Личутины переживают, а у тебя шуточки… "
"Люся, нам было так жалко нашего поросёночка, ну прямо до слез. Ты не поверишь, как нам было жалко его. Ведь член семьи, он всё понимал, только ничего сказать не мог, у него глаза были человечьи, как взглянет, всего пронимает, озноб до сердца. И вот закололи… Да-да, пришел Сережа-сосед, хряпнул стакан самогонки — и заколол… Осмолил паяльной лампой. Яшка лежал на простынке такой голенький, ах, ты, Боже мой…" — Дуся плакала. "Но печенка под самогоночку была хороша!" — я снова глупо засмеялся, но мне вдруг показалось, что смеется кто-то другой, со стороны.
"Ребята, вы поторопились. У меня мысль была, сделать цирковой номер, — шутил Проханов. — О вашем кабанчике уже вся Москва знает. Ходил бы ваш Яшка на задних лапах с подносом, рушник через плечо, шерсть, завитая в золотой каракуль, а на подносе — бутылка водки и рюмка, и кабанчик бы всех рюмкой холодной водочки потчевал; ты бы, Володя, подливал, а на поднос жирные московские робята-боровята бросали бы "сотельные", и вы бы хорошо кормились, и ни в чем не нуждались. А что? Отличный проект, современный бизнес. Если литература не кормит".
"Саша, ну перестань говорить ерунду… Давай, поехали".
И поехали в нашу деревеньку. Проханов за рулем, а мы сзади, толкачами. Только машина вырвется из плена, я упаду в снег — и давай хохотать, вот как будто в меня бес какой вселился. И вставать неохота. Лежу на спине, раскинув крестом руки, гляжу в просторное, голубое, в измороси, небо, и не то я всплываю вверх, как морская рыба с глубинного дна, то ли створка раковины опускается на меня, чтобы закрыть меня в хрустальной домовинке. Женщины давай вынимать меня из снега, а я кочевряжусь, вываливаюсь из их рук, тяжко плюхаюсь в хладные перины, будто во мне поселилась свинцовая гнетея, и беспечно, глупо чему-то смеюсь.
"С ума сошел, да? Не пойдешь — оставим, валяйся тут!" — грозится жена.
"И останусь, навсегда останусь. Знали бы вы, как мне хорошо… Вот спохватитесь, вернетесь, а я уже стану, как мороженая наважка…"
Ну, с грехом пополам дотащились до Часлово, попали в домашнее тепло
"Бай-бай, бай-бай, ты, собачка, не лай…" — запело в небесах. Значит, пора на боковую.
Проханову досталась хлипкая раскладушка, и он едва уместился на ней. После длинного дня и всевозможных приключений скоро забылись во сне, но не досмотрели и первого акта, как в избе сгрохотало, взлаяла собака. Включили свет. На полу, в развалинах раскладушки, меж алюминиевой арматуры и обрывков парусины, запутавшись в простынях и окутках, лежит Проханов, а верхом на его груди сидит наш выжлец и ласково облизывает лицо нового друга. Смотреть на эту сценку было презабавно, потому от души посмеялись. Устроили пострадавшего на русской печи на горячих кирпичах. Потушили свет, и глухая ночь проглотила нашу избу, как кит Иону.
…А с утра пошел снег, поначалу редкими хлопьями, но вскоре встал меж небом и землею плотной стеною — не проткнуться взглядом. Затопили печь, и так радостно было смотреть в устье, где по березовым полешкам бойко расплясалось багровое пламя, с ровным потягом, с потрескиванием и пощелкиванием, с подвывом утягиваясь в трубу. За ночь в избе выстыло и с первым жаром, струящимся из чела печи, бревенчатые стены скоро отпотели, оживели, и как бы очнулся сам домашний дух, так что к горьковатому дымку подмешался запах новогодней ёлки, таинственно выглядывающей из полутемной комнаты, выходившего в кастрюле дрожжевого теста, подкисшей щуки, праздничной стряпни и обрядни, уличного легкого морозца, припархивающего в двери при частой бабьей бродне туда-сюда, и рассыпчатого сухого снега, занесенного на валенках. И таким родным показался вдруг неожиданный снегопад за окнами, так согласно прильнул к сердцу, отстраняя от нашей избы мирскую блажь, гам и глум, выметая из груди утренний душевный раздрызг. В избе ещё не развиднелось вполне, в дальних углах кухни жили сумерки, в запечье, расставив на приступке походные иконки, монотонным шепотком молилась жена Проханова, била поклоны, и цветастая завеска шевелилась и вздрагивала. Жена ловко вывалила на столешню тесто и, закатав рукава кофтенки, принялась усердно вымешивать, выминать его кулачонками, тяпать, шлепать, колотить и подкидывать, выделывать из мягкой податливой теплой плоти всякие прихотливые загогулины, добиваясь пирожной упругости. Шлёп-шлёп… Белая косынка сбилась к затылку, выпала на лоб прядка соломенных волос, легкая роса высыпала на виски. Вот так, наверное, Господь вылепливал Адама. В этой временной бездельности, выпавшей нам, мужикам, и утренней вязкой полудремоте, когда глаза не могут очиститься от сна, хотелось бесконечно, зачарованно смотреть на ярый, гульливый огонь в печи, азартно постреливающий на шесток алыми угольками, на хозяйку, раскатывающую жилое тесто, на вздрагивающее от напряжения её лицо с бисером пота на носу, на отблески пламени, словно бы стекающие в щели остывшего за ночь ледяного пола, на шевеленье занавески, за которой Люся Проханова молила для нас милости у Бога. Это редкое чувство полного погружения в себя, когда любое сказанное слово кажется лишним, было похоже на наваждение, на хмельной опой и выплывать из него не возникало никакого желания. Мы невольно разбрелись по своим мысленным закутам, обособились, занятые собою, но от этого странного одиночества каждому было отчего-то хорошо…
Девяносто третий год отплывал за горизонт, сурово скинув нас на бездорожице со множеством загадок, утрат, потрат и расхристанных чувств: печали, тоски, какой-то безрадостной толкотни на земле-матери, сердечной боли, душевной неловкости и неустроенности; жизнь неожиданно принимала трагический оборот, к которому, увы, нельзя загодя подготовиться, но судьба невольно подталкивала в спину, принуждала впрягаться в воз, выминать заскорузлую тягловую лямку, выправлять постромки, приноравливаться к неудоби и непролази, когда каждый ступистый шаг попадал как бы по кромке пропасти и, чтобы не свалиться с кручи, приходилось неловко осматриваться, до боли в шее заламывая голову. Страна разом поделилась "на наших" и "не наших", и если одни дружно, мстительно вставляли палки в колеса, то другие — нехотя подпрягались в оглобли… Заставляли с усмешкою и издевкою жить в России по-новому, но почти все хотели жить по-старому. Словно бы приехали в гости через реку, отпировали, пора бы обратно домой попадать, а злыдни окаянные не дают, переправы все обрушили и выставили по берегу осеки и караулы…
Вдруг в заулке громко хлопнула калитка, загнулись под окнами полузанесенные кусты сирени, вздернулась, затрепетала ломкими ветвями старая ветла через дорогу, полетели, кувыркаясь, сучья и отмерший прах,жалобно звенькнули от порыва ветра оконные стекла, снег вмиг закрутился волчком, завихрил, и тут же встал от земли до неба упругим косым парусом. И понеслось из бездны с натягом, с уханьем и посвистом. Вот это метель. Знать,бесы "ведьму замуж отдают"…
Мы выплыли из памороки, Проханов вдруг подумал вслух: "Где-то сейчас наши Бондаренко с Ларисой…" Сказано было мягко, любовно, жалостно.
Молчание рухнуло, все заговорили вразнобой, как по команде, стали гадать: "Дороги-то занесет… Не попасть будет". — "Застрянут, намучаются…" — "Не застрянут", — уверенно сказал Проханов. "Может, и не приедут… — крепко засомневался я, скосившись в окно на непроглядь. — Как повалило! Расплясались бесы-то. Не видно ни зги… Глянет с балкона Бондаренко, и скажет: а на черта мне сдалась такая дорога вместе с Личуткой и Проханчиком? Дома в тепле так хорошо, на диванчике полёживай, да мандаринчики под сухое винцо поёдывай. С одного боку Лариса пригревает, с другого — бутылочка похмеляет…" — "Завел Личутин панихиду… Приедут, никуда не денутся, — возразил Проханов. — Вот увидишь... Вы ещё плохо знаете Бондаренку".
Собрали новогодний стол, день длинный показался, в хлопотах как-то приустали все, внутренне одрябли, на покой захотелось. Разговор не вязался. Только сели праздновать — электричество погасло. Теперь надолго без света, может, и на месяц, если снегом оборвало провода иль упали столбы... Зажгли свечу. Ёлка таинственно поблескивала игрушками, сумерничали мы, как заговорщики. Едва видимый Николай Угодничек посматривал с божницы. По стенам шевелились черные лохматые тени. На улице по-прежнему метелило, гостей ниоткуда не ждали. Разве кто из деревенских, заблудившись с пьяной головы, случайно приползет на огонёк; нынче не расповажены крестьяне шататься по соседям; поди, уткнулись угрюмо возле бутылки да тарелки с солеными огурцами и яишней, не дожидаясь боя курантов, скоренько опустошили запас спиртного — и на боковую. В избе напротив короткое время светилось окно смутным желтым бельмом, но вот и оно ослепло ("чего карасин зря жгать") и, пожалуй, на всю деревню лишь в нашем дому, хоть и мерклый, но жил огонёк .
"Как замечательно сидеть при свечах!" — восторженно воскликнула Люся. Круглое лицо её горело, улыбчивые карие глаза влажно блестели.
"При свечах, конечно, замечательно, но ещё лучше — при лучине, — ехидно поддел Проханов, но при этом он оставался умиротворенным, домашним, почти благостным. — Долой самолеты, ракеты, атомные станции, вернемся снова к сохе, лошади, армяку, полатям и соломенной крыше".
"Саша, ну при чем всё это. Ты вечно всё перевернешь, — надула пухлые губы Люся, словно бы намереваясь рассердиться на мужа. — Разве я говорила про соху и армяк? Но атомные станции нам действительно не нужны. Ты посмотри, наша страна превращается в гигантскую свалку отходов… А ещё этот партийный упырь пришел во власть. Боже мой, Боже мой, даже подумать страшно, что нас ждёт… "
"Хорошо, пусть будет по-твоему… Все дружною толпой уйдем в лес на подножный корм, выроем землянки, станем драть корьё, молоть и печь лепешки, жрать грибы и ягоды, заячью капусту и сныть, ходить голышом, молиться пню и колесу… А советскую цивилизацию — под топор, как свинью. Подводные лодки разрежем, крейсера затопим, танки переплавим, возьмем лук и стрелы, народную дубину, тиф и холеру… Черт-те что, слушать противно". — Проханов сразу вздернулся, словно подключили его к электрическим проводам, загорячился, лепесточек огня заколыбался, готовый потухнуть.
"А я за Люсю, — подала голос моя жена. — Да, пусть она мыслит по-женски, ну и что? Разве плохо, что по-женски, всё равно, как бы вы, мужики, ни пыжились, как бы ни рвали на себе рубаху, а всё равно последнее слово будет за нами. Как мы захотим. За нами, бабами, правда, за нами и будущее… Станем рожать — значит, и Россия останется. Верно, Люся?"
"Как без мужика плодиться, ещё не придумали. Хоть и плох мужичок, да затульице… За мужичка завалюсь, никого не боюсь", — ехидным голосишком пропел я, ловко наполняя рюмки московской беленькой...
"Подумаешь… Ветром надует! — гордо воскликнула жена. — И всем вам, мужикам, кранты!"
"От Божьего слова станут рожать… От Деда Мороза… Господь всё сможет!" — поддержала Люся и подняла рюмку.
И с этими словами дверь в кухню вдруг отворилась как бы сама собою, словно её отпахнуло порывом метели, и из темноты сеней раздался басовитый напористый голос:
"Деда Мороза тут вызывали!?… "
"Вот вам новое явление Христа народу. Сам живой Бондаренко… — Проханов откинулся на спинку стула, высматривая в сумрачном проеме двери гостя. — А где наша Снегурочка?"
"Снегурочка в плену у Кощея… Пошли вызволять… Значит, мы погибаем, а они тут водку жрут! Ха-ха-ха… "
"Бондаренко, ты ли это?" — трепетно воззвала Люся Проханова.
"Что, не ждали?" — грузно ступая, Бондаренко прошел в комнату. На плечах и шапке лежали сугробы снега. Бросились целовать и обнимать; затеялась тут суматоха, торопливо накинули одежонку, выскочили в темень. Тихо было, как в погребе, метель улеглась, снежная пыль сеялась с небес, на росстани по-кошачьи, едва слышно, мурлыкал мотор, посверкивали мутные глаза машинешки.
За приспущенным стеклом сидела Лариса Соловьёва, жена Бондаренки, и нерешительно вглядывалась в снежную целину темного деревенского порядка, наверное, печально размышляла, зачем она оказалась здесь, на неведомой земле, и стоит ли вообще вылезать в этот гибельный морок. Такое у неё было усталое отрешенное лицо, так вяла и безвольна была протянутая для пожатия рука, так горестны были сниклые губы, что казалось, и сил-то не осталось у женщины, чтобы выйти из машины.
"Володечка, здравствуй! — сказала Лариса, завидев меня, — Неужели мы доехали?.. Даже не верится. — И, наверное, прочитав мои мысли, добавила. — Господи, только бы вы знали, как я устала… "
И даже потом, когда мы столкнули застрявшую машину с распутья и освободили дорогу, Лариса медлила в салоне, с какой-то нервной усмешкою наблюдала, как возбужденно кружит муж вокруг "Жигулей" и причитывает: "Ларочка, они, оказывается, нас уже не ждали… Они не ждали нас, а мы приперлися. Ха-ха… Они хотели без нас всю водку вылакать".
"Володя Бондаренко, успокойся, пожайлуста, — мягко осекала Лариса. — Ну, какая тебе водка, дорогой. Забыл? Тебе можно пить кефир и безалкагольное пиво..."