СТРОИТЕЛЬ МОРОЗ

№52 (684) от 27 декабря 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Владимир Личутин
СТРОИТЕЛЬ МОРОЗ
Портрет славянина
СТРАННО, НЕОБЫЧНО и неожиданно пересекаются порою людские судьбы; еще вчера слыхом не слыхивал о человеке, а нынче уже не разлей вода, будто век не расставались. Знать, Бог неведомо для нас так выпрядает наши пути, чтобы мы не плутали наособицу в угрюмом молчании, плененные равнодушным человечьим муравейником, взирая на Россию, как на неприступное море, которое, увы, уже никогда не переплыть к спасительному берегу, — но окликивали бы близкого по духу (авось отзовется), чтобы не измозгнуть в одиночестве. Особенно нынче, когда многие так далеко разбрелись друг от друга, пониклые, оробелые и бессловесные, окружились "меж трех сосен", уже потерявши путь спасения. Но надо этот" звоночек" расслышать, "весточку" принять, руку помощи протянуть, добрый оклик распо- знать в клокочущем городском улове…
Однажды раздался телефонный звонок: "Простите за беспокойство… Я — Роман Марьянович Мороз, был на острове Михайлы Личутина. Можно приехать к вам?"
Из скудных архивных справок я знал, что Михайло Личутин, ратман города Мезени, полярный кормщик и судовладелец имел кочмару и ладью "Сокол". В 1789 году он отправился с промышленниками на зверобойку на Новую землю, год выдался тяжелый, кочмары и карбасы были раздавлены льдами около острова Берха; вот и пришлось против воли зазимовать. Следующей осенью вернулся в Мезень лишь кормщик Ефим Шадрин с десятью мореходцами и привез трагическое известие о кончине тридцати четырех поморцев, среди которых были и пятеро Личутиных. Через сорок четыре года русский путешественник Петр Кузьмич Пахтусов обнаружил на острове Михайлы Личутина промысловую избу, староверческий крест и гурий, выложенный над могилой из камней. Вот, пожалуй, и всё, что я знал о той давней новоземельской трагедии…
У несведущего человека, особенно нынешнего москвича, когда смерть ежедневно собирает богатую жатву в переулках столицы, эти давние печальные события навряд ли заденут сердца, да и мало кто представляет, что это за необитаемый остров в полуночном краю. Но нам, поморянам, родившимся на Зимнем берегу Белого моря, понятно, что выжить долгую арктическую ночь — воистину человеческий подвиг, когда полгода на многие сотни верст стынь и мрак, рокочущие бесконечные льды, белые медведи под крохотным оконцем становья, обтянутого рыбьим паюсом, когда цинга-скорбут заживо заедая зимовщика, гонит в печаль и тоску, когда завальные снега по самую трубу-дымницу, когда в изобке, набранной на скорую руку из плавника-тонкомера, единственный свет от плошки-сальницы, едва разгоняющей темь, когда девка Огневица и девка Знобея с матерью Невеей неотступно стерегут возле свалявшейся постели, улавливают в свои жаркие обьятья занемогшего мужика, чтобы увести его с собою. Ой, нелегко, рисково (но не каторжно) доставался помору хлебец наш насущный.
И вдруг весть, что незнакомый мне человек вернулся из угрюмой земли, прежде зовомой "Маткой", где в давние поры и упокоился "на долгий отдых" мой дальний таинственный предок.
Я видел перед собою человека, который побывал Там. Судьба ли его занесла, иль неволя, иль то был промысел Божий? Но гость был Там, где мне было велено бывать по судьбе, но — иль по лености характера, иль по душевному беспамятству, — я обошел старинный жальник стороной; а значит, чурался своих корней и не хотел связать их в единую родовую золотую цепь. И всё же я, пусть и беспамятный, хилый, этакое перекати-поле, но все-таки поморский корешок, и малоземельская тундра, куда по случаю угодил мой знакомец Роман Мороз, была моим прикровом, моей малой великой родиной; она начиналась от окна нашей избенки, в этих морошечных и клюквенных болотах, хмельных от багульника и стоялой озерной воды, затеивалась моя жизнь.
А гость вышел из белорусского Полесья, и моря-то прежде видал разве что в кино, на Баренцево угодил вроде бы случайно, но это только на первый сторонний взгляд так кажется; он с детства мечтал о путешествиях, дальних странах, о морях и океанах. Потом, когда учился в институте стали и сплавов, и когда строил в Ханты-Мансийске и Сургуте, на Дальнем Востоке и Камчатке, под Тулой и Калугой, — везде, куда бы ни заносила его судьба скитальца-подорожника, он тешил в своей памяти распах моря, уходящего в небо, его непроницаемые глубины с вечным таинственным покоем; нет не случайно, но во исполнение давней мечты Роман Мороз стал водолазом-исследователем, и волею судьбы опускался, как водолаз-поисковик-геолог-археолог, во многие южные моря, пока-то оказался за Полярным кругом; он опускался подо льды у Вайгача, у Колгуева, у Новой Земли, у островов Франца-Иосифа и пристал к студеному океану всем сердцем.
Роман так пояснил свою тягу к русскому поморью: "Кто-то сказал из великих путешественников — кажется, Нансен: "Кто хоть раз побывал на Севере, тот, как стрелка компаса, смотрит только на Полярную Звезду".
Впервые Мороза пригласил Валерий Шишлов, капитан яхты из Нарьян-Марского водного клуба, которому понадобился в экспедицию на Новую землю водолаз-поисковик. И вот на своем вездеходе, загрузив скарб, Роман отправился из столицы на Печору, одолел северную бездорожицу, сплав по реке до устья и в середине июля оказался у Печерского моря. Романа поразила суровость этого края, его неприступность, угнетающие сердце просторы безлюдной тундры и бескрайность воды, уходящей в небо, указывающей тварному человеку, что он здесь не у тещи в гостях, и никто масляными блинами угащивать его не станет. Поначалу показалось, что он случайный здесь человек, бездельно притекший к Ледовитому океану, чтобы утишить сердечные страсти. Мало ли нынче путешествующих по миру для утишения плотского жара, от невнятной тоски лезущих черту на рога, "чтобы стаканами пить адреналин"; но Роман Мороз отправился на Севера набираться исторического опыта и знаний, заново утверждать места пребывания поморов, чтобы застолбить их на вечные времена, чтобы весь мир знал, что заполярные острова — это древняя русская земля. С чувством духовного праздника и торжества они тащили на плечах пять километров по ледникам Франца-Иосифа огромный обетный крест и установили его, видимый издалека, как русский победительный символ. Ведь где-то здесь, по легендам, когда-то высилась алмазная гора Меру — центр вселенной, от которой сохранился лишь крохотный сверкающий в небе осколок Полярной Звезды, этот всевидящий и путеводительный зрак Творца.
— Когда ты впервые пришел к Новой Земле, наверное, поразил ее неприступный вид? — спросил я Мороза.
"Первое впечатление, что Новая Земля не подпускает к себе человека, настолько дикие места, враждебная земля. И вдруг солнышко появилось, всё оттеплилось, заиграло, но и этих мгновений хватило, чтобы восхититься этим неприступным, внешне грубым краем.Хотя солнца действительно было мало. Новая Земля — особенно где Северный остров, остров Михайлы Личутина, остров Берха, мыс Кораблекрушений, — неожиданно напоминает по редкой красоте заповедник Карадаг в Крыму. И как-то так странно совпало, что когда шли к Новой Земле, я читал ваш роман "Любостай". И вдруг мы на острове Михайлы Личутина... Шли до него две недели… А теперь вот с вами разговариваю… Вообще, много в жизни чудного, что не сразу укладывается в голове… Всё как-то получается не по нашей воле… Что из себя представляет остров? Небольшой, километра три-четыре в поперечнике, скалистый, есть несколько гор. Растет мох, арктический мак. Только появятся проталины и уже через несколько дней мак уже цветет, Такая жизненная сила у всего, что растет в Арктике… Три дня пуржило сильно, снег лег сантиметров на пятнадцать, но растаял в момент. Есть избушка начала прошлого века, могила и крест. Нашли пешню, старинную фузею… И как тут люди в двенадцатом-тринадцатом веке, а, может, и куда ранее, зацепились в арктической пустыне, — это сложно понять, не укладывается в голове..."
Вот пришел однажды гость и поделился нажитым впечатлением; и в его душе осталось, и во мне прибыло, может и неприметно, самую малость; но ведь душевная скрыня и скапливает свои богатства по крупицам, только бы разглядеть эти золотинки, не рассыпать, не побрезговать малостью их и невзрачностью…
…А через месяц мы уже попадали с новым знакомцем на дальний окраек Тверской области, за Максатиху на Мологу-реку к отцу Виктору (Крючкову), который при почтенном возрасте принял священнический сан и в обезлюдевших местах, где безжалостная коса в конце двадцатого века повыкосила русские деревни, принялся топоришком рубить церковь, накатывать неохватные венцы и с Божьей помощью да послушанием добровольно притекаюших из Руси поклонников, за пятнадцать лет выставил храм. Слух пошел о сельском священнике, и по той народной вести Роман Мороз узнал об удивительном батюшке, что стоически прозябает в светлой бедности, живя со своего огорода, но духом не сокрушается и, несмотря на хвори, каждый день служит в церкви, хоть бы и ни одного молельщика не забрело, и беззаветно верует в великого святого Сергия Радонежского, что рубил храмы в диких звериных лесах, и народ притекал к обители, делал росчисти и пожоги, обставлялся вокруг деревнями, и погостами,— так вот, исподволь, копилась Русь.
Подпав под духовное обаяние отца Виктора, православный московский белорус Роман Мороз принялся строить часовню невдали от церкви в еловом густом бору. Снега завальные, с голубым искристым блеском, бредешь, проваливаясь по колена в зыбучие сугробы, — и вдруг твоему взгляду открывается из-за вершинника, как чудо, купол, крытый осиновым лемехом, и крест православный… Роман Мороз верит, как и отец Виктор, что где поднимутся храмы, там вновь возродится русская жизнь. Великая русская земля переживает нынче черную немочь, напущенную злодейцами по ветру, которую можно обороть лишь трудом, терпением, любовью к родине и неколебимой верою. "Уверуй — и спасешься", — наставляли святые отцы….
Мороз лишь однажды мельком обмолвился, что он — строитель, а я в дела Романа не вникал, и профессия его долгое время как бы оставалась в тени, за пределами нашего общения. Что о работе толковать, — полагаем мы зачастую, — работа — это черные будни, хомут несносимый, от "работы кони дохнут", "от работы не будешь богат, но будешь горбат", а писателю подай что-нибудь этакое из судьбы своего героя, с кривулинкой да изюминкой, когда бы человек высветлился, как в волшебном зеркальце, с самой необычной стороны. Хотя, лишь в труде по-настоящему-то и раскрывается натура человеческая во всей полноте, если труд для него не ярмо тяжкое, не наказание божье, а праздник. Не случайно говаривали древние монахи: "Трудись, и жизнь твоя протечет незаметно". Однажды Мороз так и признался: "Я люблю свой труд. Я хожу на работу, как на праздник".
РОМАН МОРОЗ — удивительно легкий на ногу. Сегодня он за Максатихой у отца Виктора на Мологе-реке, а через день уже в Воркуте, иль в Ухте, иль на Камчатке. Звонишь по мобильнику, думая, что Мороз на московской квартире, и вдруг голос его доносится из заснеженной тундры где-ни- будь от Хальмер-Ю. На сотни верст ни живой души, снежная равнина, мороз под пятьдесят и железная коробка вездехода. Хорошо, если обойдется без поломки, иль не застрянет где-нибудь машина в снежной овражине под берегом реки, иль не угодит в промоину… Однажды до Усть-Кары добирались по тундре, накрыла пурга и двое суток ночевали в "железке", когда за бортом под минус сорок, не видать ни зги, пурга. А сами понимаете, какой-тут сон; на одном боку минут десять, да на другом десять, вот и крутишься, будто втыкают в бока иголки, и с нетерпением ждешь утра, а день полярный — с куриный носок, едва пробрезжит, чтобы снова торопливо уйти в непроглядь и мрак.
Звоню по случаю на московскую квартиру, чтобы справиться о здоровье, а отвечает мягкий голос из Усть-Кары, где Мороз строит школу. "Ну, как добрались? — кричу изумленно. "А знаешь, отлично добрались… Правда, небольшая поломка была, да пурга застала. Но мужики отличные, быстро справились… Пришлось заночевать. Спать, правда, не стали, иначе не проснешься, а так всё хорошо".
"Чего тут хорошего?" — невольно думаю я, вслушиваясь в мягкий голос, и тут же от теплого смеха, что наплывает на Москву из заснеженной морозной тундры, теряюсь что-то спросить, и Роман тоже стеснительно сопит в трубку, словно боясь обидеть меня случайным словом иль попасть впросак.
Бездорожица, суровый кочевой быт, постоянный неустрой, жизнь, где приведется, еда всухомятку, бесконечные вокзалы, аэропорты, гостиницы, все новые стройки с нуля, грязь, сапоги-болотники, сварливые, неуживчивые с похмела рабочие, ссоры и невольные стычки с прорабами и мастерами, глухие обиды, предательства, бараки и общаги. И это счастье для человека, радость и праздник?..
Где же та Усть-Кара? — смотрю я на карту и нахожу поселок у черта на рогах, в стране полуночной, у Карского моря , которое в просторечии зовут "ледяной погреб". В какую "лешеву даль" занесла судьба человека! Представляю я эту сторону поначалу туманно, как что-то нереальное, призрачное, вовсе дикое место, а после память проясняется, обостряется, и я, пусть и неотчетливо, как бы еще со стороны, но уже приближаю к своей родове эти земли, куда в дальние поры хаживали мои предки за пушниной и зверем; где-то возле Тазовской губы, в ненецком чуме вырос один из Личутиных, еще ребенком похищенный из Окладниковой Слободки в полон…
— И ты не устаешь метаться по стране? Сегодня здесь, завтра там, — как-то спросил я Романа.
"Вы знаете, не устаю… Наверное, я так устроен, кто знает?.. Мне нравится пространство, дорога. Могу сутки быть за рулем. Час посплю — и дальше. Дорога мне в радость."
В августе Мороз пригласил меня в Нижнюю Пешу. Там фирма "Промкап- строй" строит интернат. Путь от Москвы долгий, утомительный; от Архангельска до Мезени ( моей родины) летим на "аннушке" и, только коснулись колесами земли, тут же выскочили и побежали в другой самолёт, уже поджидавший нас. Вот и помахал я рукой милой родине, где так редко бываю ныне. Только и глотнул родного воздуха-свежачка, опёрся грудью на ветер-полуночник, налетевший с Белого моря. Здравствуй и прощай…
Отчего я-то увязался за Романом Марьяновичем? Как ни сопротивлялась плоть, заставляя размышлять о немилостивой дороге, что предстояла, но вот уцепился за Мороза, как за тростку подпиральную. Недалеко от Нижней Пеши закопалась деревенька Ома, куда мне давно мечталось влезть и глянуть хоть бы одним глазком. В Оме восемьдесят лет назад начинал свою страду школьным учителем мой отец Владимир Петрович. Погибая на войне, он знал, что я есть на белом свете. Но я, безотцовщина, никогда не видал отца. И потому он как-то редко приходил на ум, да и сердце не напоминало, словно бы и не было никогда отца, а нашли меня в капусте, как и тех "найденышей" и "сколотышей", что росли в каждом дворе нашего околотка. Но на склоне лет сыновье чувство, казалось бы, должное вовсе отмереть, вдруг стало томить, и меня неудержимо потянуло к истокам.
Для меня стройка — это остов здания, похожий на хребтину ободранного зверя, горы вывернутой земли, хлама, котлован с блестками воды на дне, штабеля пиломатериалов, и сквозь этот хаос пока худо проглядывает тот теплый красивый гостеприимный дом, куда съедутся на зимнее житье детишки с ближайших деревень. Но для Мороза картина выглядит цельной и ясной: он строитель — не самоучка "от сохи", каких много бродило, бывало, с топоришком за опояской, что строили обе столицы и все губернские города, правда, и среди них находились мастера замечательные, самородки топорной работы. Он и "не тяни-толкай" с надеждою на русский "авось". За плечами у Романа — механический техникум, армейский устав, два института и десятки строек в сложнейших условиях России, он строитель артельной выучки, что-то учел из предпринимательских заповедей девятнадцатого века, но организация дела совершенно новая, когда плотник (прежде "всему голова") нынче числится уже на десятых ролях, на подхвате. Сегодня в цене слесари, монтажники, плиточники, отделочники, сантехники, электрики. Их приходится искать по России, они пришли в команду из Тулы и Брянска, из Курска, с Магадана, с Москвы, уже испытавшие и Севера, Камчатку, Байкал, Сибирь. Да и закваска у Мороза, его хватка иная, ему нынче только на себя можно положиться, за спиною уже нет былого государства, которое всем обеспечивало прежних начальников СМУ, ему нельзя ждать милости и от заказчика, ибо тому главное — качество работы, он в каждую щель сует нос, чтобы не пропустить изъяна, да чтобы дешевле обошлось, и денежки не ушли на ветер. А интернат в Нижней Пеше современной выкройки, "цивилизованный", какие нынче строят в Москве и Ленинграде, из новейших материалов. И всё: от гвоздя до шурупа и розетки, (панели, доски, утеплитель, брус, железные конструкции, цемент, краска, сантехника, котельная, трубы, кухня, посуда, мебеля, телевизоры, светильники плитка отделочная, линолеум, черепица; всё вместе — это сотни наименований) надо завезти железной дорогой до Воркуты и Архангельска, а оттуда иль на барже вокруг Канина, иль по зимнику через болота (а это с полтысячи верст ), через десятки рек и ручьев, который сам же и проверял Роман каждый раз, не единожды попадая через тундры на вездеходе иль большегрузном "Витязе". А путь через болота надежно встает лишь к концу января, и навигация морем короткая, чуть зазевался — и ушел под снег… Да и охочих по отмелым прибрежьям ходить нынче мало, большой деньги не сшибешь, а в шторм и обвернуть может вместе с грузами, или льдами зажмет — насидишься, намаешься, пока-то выскочишь на чистую воду… В Усть-Каре уж который день пурга, замела село по самые крыши… И за всем надо Морозу проследить, на всё надо свой глаз положить, чтобы не случилось усушки и утруски, за каждую копейку ответить, а много охотников найдется, походя "снять пену с пива", чтобы не потратилось в дороге, не ушло налево, не утянулось в складские сквозняки.
...Но взялся за гуж — не говори, что не дюж; тут некогда впадать в уныние, за короткий день нужно всё уладить, просчитать с прорабом, мужиком толковым, приехавшим с Магадана, проверить график и "фронт работ", довольствие на кухне, где столуется артель, общежитие, потолковать с хворыми и унылыми, всем ли обеспечены, нет ли нареканий на мастера и прораба, напрасных проторей и убытков, да не обижают ли с оплатой…
А гендиректора рабочие ждали, как манны с неба, как некий внекалендарный праздник — ведь должен Роман Марьянович привезти "денюжки" в портфеле (и он действительно привез), подсказать, если что не так, ободрить иль похулить… Завидев Мороза с крыши, разносится по дому шумок: "Марьяныч идет", — и сразу цигарки долой, бойчее начинают позвякивать топоры, торопливее стучать молотки, — де, не спят работники и дело свое знают и споро ведут… Но от "начальничка" ничего не укроется, словно бы и не отъезжал он из Нижней Пеши, и взгляд его оценивающе серьезен. Одобрил Мороз прораба Валентина Рубана — и тот, седой гривастый мужик в летах, расцвел и сказал, как бы шутейно: "Надо же, Роман Марьянович, ты впервые меня похвалил".
ПОГОВОРИТЬ С НИМ удалось только в Нарьян-Маре. К питью не тянуло, но по рюмке белой приняли под рыбу... Две койки в номере, телевизор, в окне темь. Спать рано. В такие минуты как-то расслабляется человек и душа у него дает течь, тянет к искренности, исповедальности, хотя никто за язык не тянет.
— А что случается с предпринимателем, когда он забывает о душевном, о духовном? Берёт, к примеру, к себе на работу человека, выжимает из него все соки, а после выгоняет на улицу даже без выходного пособия.
"Это страшное явление, хотя встречается реже, чем было лет пять-семь назад. И случается, наверное, от безверия".
— Да нет, русские люди и козыряют своей русскостью, в церковь ходят, причащаются, у исповеди бывают, на каждую маковку крестятся. А выйдут только на паперть и вся православность с них, как шелуха.
"Я думаю, что такой человек пытается молиться и Богу, и мамоне. У него два Бога.Это двоеверцы. А Христос четко сказал, что богатые не войдут в Царствие Небесное. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко. Богатые люди, если они нравственные, они в любом случае понимают, что деньги, которые они скапливают, — это не совсем их деньги, даже и вовсе не их, но через этих людей Господь Бог распоряжается. Деньги Бог дает богатым нищих ради. А так куда деньги-то, в гроб себе положишь? Так у гроба таких кошельков нет. Скупые да жадные пусть заказывают себе ба-аль-шо-ой гроб. Есть возможность, так хоть какое-то добро сделай. А тем более нынче, когда страна в разоре. Это телевидение нас приучает, что кругом одни хапуги. А на самом деле добрых людей в России много. Православных, национально мыслящих предпринимателей. Они разрозненные — это да, они друг друга не знают, не знают, куда применить силы, но их много. Им пытаются навязать идеологию, что на Западе распространена: живи в своё удовольствие, живи одним днем, хапнул — так всё твое. Если ты человек верующий, то ты меру должен знать. Человек получает нравственное удовлетворение, когда делает доброе дело. Он этим себе помогает в первую очередь, душе своей".
— Нынче распространено в московской среде, что зачем помогать слабым, это потворствовать их лени. Дескать, деньги валяются под ногами, только ленивый не поднимет их. Дескать, нынче равенство возможностей. И если у тебя много денег, то, значит, Бог мирволит тебе за твои достоинства…
"Знаете, богатство — большое искушение. У человека меняется психология, он представляет себя избранным, у него завышенные оценки себя. Я зла не желаю таким людям, но Господь им приберег такие испытания, о коих они и не помышляют. Конечно, очень сложно посмотреть на себя со стороны, но ты старайся видеть себя со стороны, как ты выглядишь в чужих глазах. Когда человек считает, что он всё может, ему всё дозволено, — он пребывает в гордыне, он сам себя поднимает над всеми. Но другие-то видят, что в нем ничего не изменилось, каким он был, таким и остался, и сразу возникает отчуждение… Денежная болезнь посещает абсолютно всех. Могу сказать точно, верующему человеку проще с ней бороться, хотя и атеисты тоже могут. Только им труднее… По себе знаю. У нас в семье все были верующие и только один я, хоть и крещеный, долго оставался атеистом… Как говорил один афонский монах: "Глаза наши, как спруты. Люди всё готовы ухватить глазами". Так и желания человеческие. Надо знать меру, во всем себя ограничивать, это самый действенный способ избежать денежной болезни. Надо прислушиваться к своему сердцу, как себя ведет, что советует… А равенства возможностей никогда не было и не будет. Ведь люди все такие разные и в разные обстоятельства они неожиданно попадают, и оттого, что равенства возможностей нет, для стирания этого неравенства Господь и даровал нам совесть, доброту, жалость и любовь."
— До того трагического дня, когда дочь погибла, ты ведь обходился без Бога. Извини, я может в запретное вторгаюсь, но может надо было раньше к Богу пристать, и не дожидаться той муки? Иль несчастье стало последней мерою.
"Ходил рядом, да вот прийти не мог. Что-то не пускало, а верующему человеку известно, что не пускает. Был рядом, конечно".
— А что не пускало?"
"Да лукавый и не пускает. Поступки наши не пускают, изменить себя надо было. Нужен был какой-то толчок. А я его не мог сам совершить. Ведь процесс шел месяцы, ведь не сразу после трагедии я побежал в церковь. Был неверующий, а на следующий день стал верующим... Всему надо своё время… Вот сидел человек, который с детства не мог ходить. Спасителя спросили, дескать, почему, что за грех на нём? Христос сказал:" Если бы он мог ходить, он прошел бы всю землю огнем и мечем…"
— И что совершилось в душе?
"Да как бы заново родился. Словами это не опишешь. Все начинаешь по-другому ощущать, видеть, и слышать, и чувствовать. Другая жизнь началась. Как бы сердечные глаза открылись, которые были крепко закрыты… Вот и Север помог. Когда человек в опасности, всё обостренно, меняется мировосприятие. Однажды мы попали в тяжелейший шторм, я так устал, что надо было хоть немного поспать. Я уперся головою в один борт яхты, а пятками в другой и в таком положении мгновенно уснул и спал наверное минут двадцать. И вот увидел я сон. Во сне я видел храм, крестный ход, все в белом одеты. А у батюшки головной убор, как у патриарха. Приглашают меня в храм, а я тогда себя ещё чувствовал маловером, недостойным, я это объясняю, и батюшка выслушав, говорит:"Тогда оттуда заходи". И вся процессия вошла через главный ход, а я через боковой. Захожу, значит, стоят в храме военные летчики, и все в головных. уборах. Я удивился: надо же так, и даже головные уборы не снимают. Потом была беседа с батюшкой, но тут кто-то меня окликнул, и слов я не запомнил… Главное: когда проснулся, был тяжелейший шторм, но я, проснувшись, был уверен, что всё будет в порядке. Все напряжены, а я улыбаюсь…. Когда вернулись с Новой Земли, мне в Москве кассету подарили, а на кассете Оптинский монастырь и последний оптинский старец Нектарий. Я его сразу узнал, он явился ко мне во сне… Он умер ещё в двадцатые годы".
— На ваш взгляд, Роман Марьянович, каково будущее России? Как побороть эту ситуацию воспевания греха?
"Вопрос сложный и одновременно простой. Вот взять Белоруссию. После распада Союза мы буквально у пропасти стояли. Свалились бы — и всё, не выбраться из ямы.. И вот появился батька Лукашенко. Это для нас промысел Божий. Казалось бы, изначально он не был великим политиком, и задатков таких он и сам, наверное, в себе не чуял. Простой человек из деревни, из самых низов. Но Бог разглядел его и подтолкнул: "Действуй, сынок!" Лукашенко любит свою родину и свой народ, он — не стяжатель, не стремится к личному обогащению. Вот и всё, что требуется от хозяина страны, от вождя: чистота помыслов…
Не надо стремиться к личному обогащению, а всё остальное само встанет по своим местам. Причем четко должна быть выверена вертикаль власти от президента до самого нижнего уровня. Нужна чистка по нравственному, моральному кодексу, ибо много хороших людей в управлении Россией, но их ввели, втолкнули в порочный круг, и они не знают сейчас, как из него выбраться. Рыба гниет с головы, а любой организм выздоровеет, если мозг здоровый… Главное — не экономика, а выздоровление духа. А всё остальное вытекает из устроения души. Тогда и дьявол будет бессилен".
— А какая у тебя мечта?
"Построить туристический центр на островах Франца-Иосифа.Это удивительная по дикой красоте русская земля. Надо, чтобы все чужаки, приплывая, знали, что это тоже Русь, чтобы не было у них соблазна здесь отщипнуть и там откусить. А намерения такие есть… И нашлось бы много людей приехать сюда, подивиться. Опыт строительства в экстремальных условиях у нас есть".
Утром мы отбыли в столицу. А через три дня Роман Мороз уже был в Воркуте…