СВОЁ СТОЯНИЕ

№41 (673) от 11 октября 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Анна Серафимова
СВОЁ СТОЯНИЕ
Памяти убитых журналистов
Журналистов современной России, непримиримо ведущих острые информвойны, яростно исповедующих лишь свою "правду", напрочь расколотых по политическим взглядам, объединяет — внезапно и ненадолго — лишь страшная весть об очередном убийстве коллеги да горькая мысль о беззащитности любого из нас перед дулом наёмного палача… Коллектив "Завтра" по-человечески искренне скорбит в связи с гибелью Анны Политковской и разделяет горе этой трагедии с её родными и друзьями.
НЕ ТО, ЧТО БЫ НАСТЯ ПОДГОТОВИЛАСЬ к этому. Едва ли можно к этому быть готовой. Но с мыслью свыклась. Знала, что это неотвратимо, и произойдёт рано или поздно. Сначала хотела, чтобы позднее, а потом уж чуть ли не торопила — быстрей бы. Некомфортно было жить в ожидании этого. Лучше определённость. Даже такая.
Наверное, она и менять бы ничего не стала. Как и что тут поменяешь? Она всё равно бы не могла поступить в той ситуации иначе.
Она даже не работала там, где к ней обратились с этой просьбой. Она преподавала, иногда писала статьи в разные издания как по профессиональной тематике, так и публицистику на актуальные темы. Денег это не приносило, но давало чувство удовлетворения от возможности бороться за справедливость, к которой у Насти с детства была тяга и обострённое чувство её.
В одной редакции ей дали письмо: может, мол, займёшься. Она позвонила написавшему. Встретилась. И уже не могла не помочь. Стала раскрывать афёру. И раскрыла. Вернее, у мужика материал собран был, в обработке просто нуждался. Статью напечатали. Настя и не знала, кого и как задела. Тут солидные люди в серьёзную политику идут, а она… Когда ещё эти аферы с квартирами Депутат через свою жену проводил? Это у семьи тогда первоначальное накопление было. У каждого ныне солидного человека был свой сегмент рынка: кто эшелоны мазута воровал, кто квартиры со стариками и инвалидами продавал... Капитал от проданных квартир позволил создать риэлтерскую фирму. Сейчас и Депутат, и супруга другими делами занимаются. Жена Депутата руководит крупнейшим благотворительным фондом, входит она и во Всемирную лигу "Добрый человек". А эта продажная журналюшка из-за несчастных квартир шум подняла. Депутат сразу шум заглушить не смог, но волну сбил. Ему ничего, конечно, не будет. Здесь. Всё-таки он — слуга народа! Но ведь западники всё секут. Потом на миллиарды счёт предъявят и засунут к неграм в камеру. Да и супруга на международных встречах общается с жёнами крупнейших мировых политиков, традиционно занимающихся благотворительностью. И что? Вдруг они спросят, мол, неужели хоть доля правды есть во всём этом? Они иногда в курсе таких деталей, о которых и сам-то давно забыл. Или стараешься забыть. Из-за дохлых стариков и инвалидов омрачать эти высокие связи и отношения? Да убить мало за такие дела!
А Настя, когда писала и не знала, что чёрная маклерша Кособокова — это жена нынешнего главы думского комитета Голдина, метящего в министры.
После полученных предупреждений Настя была уверена, что её просто убьют. Наверное, в тот момент, когда пуля или нож входит в тело (что ещё могут выбрать?) — больно. Но всё длится мгновения. Главное, эти мгновения перетерпеть.
Она боли боялась. Уколы ставить, зубы лечить — не любила. Не кричала никогда, терпела, но боли боялась ужасно. В детстве, играя в "наших" и "ненаших", сетовала, что не сможет cтать достойной всамделишной разведчицей, потому что если её схватят, она не выдержит пыток и всех выдаст. Нет, она не пойдёт в разведчики, чтобы никого не выдать! И не пошла. Пошла в историки. И вот надо же! Ей не звонили с угрозами, а просто знакомый журналист как-то сказал, что Анастасией Земских интересовался его человек, работающий в солидной охранной структуре. Намекнул на то, что это за структура. Это и было предупреждением.
Сначала она несерьёзно восприняла. А потом увидела, как и главный напуган. И у неё допытывался: не заказ ли чей-то она с таким наивным видом выполняла? Он подозревал, что его так зам подставил, поскольку публикация вышла, когда он сам в отпуске был. Да, письмо при нём пришло, он Насте отдал его. Но может, присланное письмо — подстава? Вообще, существует ли этот мужик? А зам твердил, что главный самолично дал задание этим делом заняться. Ну, пришло письмо, показалось, что можно сделать интересный материал "за народ". То, что перепроданная квартира была далеко не одна, что действовали "чёрные риэлторы" в разных регионах, что, собственно, и дало им возможность накопить денег и заняться политикой, как-то не было на поверхности.
Этот Депутат, говорят, был мстительным, и такой материал воспринял как беспредел журналюг. Голдин был уверен, что наезд на него заказан. Хотел знать, кем. Редактор действительно ничего не знал, твердил о письме в редакцию. Он и Настю пытался отмазать, ничего ей не говоря, чтобы не пугать сильно. Но не получилось. И он успокаивал себя мыслью, что всё образуется.
И НАСТЯ НА КАКОМ-ТО ЭТАПЕ поняла, что расправа с ней неминуема. Как этого избежать? В милицию заявлять на Депутата: дескать, есть подозрения, что он её заказал? Смех. Родных только пугать. Родители у неё умерли рано, и самыми близкими людьми были брат и его семья, которой он обзавёлся ещё в студенчестве. И хотя родители, да и Настя, не очень одобрили решение Матвея так рано жениться, но получилось всё здорово: и родители успели застать внуков, и балованый Матева, как звали младшего в семье, изменился в лучшую сторону и стал настоящим хозяином дома, в котором находила семейный уют и Настя.
Уехать куда-то, спрятаться? Но вместо неё возьмут, да и с родственниками, не дай Бог, с племянниками что-нибудь сделают. Нет, надо самой отвечать за свои поступки.
И она просто ждала. Нет, не лежала дома и дрожала, а работала, ходила, ездила. Но знала, что вот-вот. Умирать собирайся, а рожь сей.
Выкрали её в подъезде: она зашла, в тамбуре её оглушили. Очнулась Настя от сильной боли: голова, словно расколотая. Потрогала затылок, поняла, что там — запёкшаяся кровь. Было темно, сыро и холодно, запах стоял неприятный. Глаза к темноте так и не привыкли — Настя ничего не видела. Она даже подумала, что её где-то замуровали, оставив умирать. Под ложечкой противно засосало. Но вдруг услышала шорох пробежавшего мимо существа — крыса! Настя чуть ли не обрадовалась: нет, не замурована.
Ей всегда хотелось вести себя с достоинством. Она почти никогда не плакала и никогда не унижалась. Пусть бы даже за унижениями следовали послабления. Но не могла она унижаться! А демонстрация слабости — это унижение.
Зачем она им живая? Ведь легче — убить: не тащить никуда, не прятать. Значит, что-то хотят выведать. Стало быть, будут пытать. Что выпытывать-то станут? Она и не знает ничего такого. Единственное, чего не знает кроме неё никто, в том числе редактор, это координаты мужика, который пришёл и рассказал об этой афере. У мужика так дядька пропал. В суд он не подавал: все документы оказались в порядке. Но мужик нарыл. Никто не брался печатать. И когда с местного Депутат вышел на федеральный уровень, мужик обратился в газету. Он не сказал, что тут жена Депутата замешана. Ну, написали про местный беспредел. А что оказалось?
Мужика нельзя выдавать! Настя это твёрдо решила. Если уж ей мстят, то ему и подавно будут. Да, придётся терпеть, чтобы не выдать этого ходока. Получится ли?
Настя стала ощупывать себя. Видимо, были синяки: так не болит, а нажмёшь — больно. Тягостное ничегонеделанье. Столько времени сидеть в темноте, ничего не делая — настоящая пытка. Чтобы разнообразить сидение, она стала вспоминать что-то, продумывать свою статью по истории для межвузовского сборника. Ничего не получалось: ни вспоминать, ни продумывать. Экзамены скоро. Ребят надо готовить, а она тут лежит. Всё время мысли возвращались в эту тёмную пустоту. Где она вообще? Настя встала, двинулась на ощупь, но из-под ног с писком прыснули крысы. Она и сама закричала, вернулась туда, где лежала до своего "похода", и села. Чего там крысы кучей сидели? Ели, наверное, что-то. Но желания опять туда идти и проверять, что там, на крысином пиру, служило трапезой, не было желания и смелости. Бояха и трусиха, одним словом.
Наверное, Настя забылась, потому что в этой темноте вдруг появилось светлое пятно. А в нём — мама. Мамочка. Родная! Настя потянулась к ней. Мама сказала мягким решительным голосом, как умела только она: и не обидно, и чтобы возражений никаких не было в ответ:
— Надо терпеть, милая, надо терпеть. У всякого — свой крест и своё стояние.
Она приблизилась, погладила Настю по голове. Мама всё время работала, у неё были натруженные, мозолистые руки. Но когда она гладила по голове или перевязывала раны и ссадины, её мозолистые руки становились бархатными. Она снимала боль одним только прикосновением.
— Будет больно, мама? — спросила Настя.
— Будет, доченька. Но ты же у меня смелая, терпеливая. Я тебе помогу, как смогу, Богородицу стану молить за тебя. Но это — стояние твоё. Твоё, — повторила. И ушла.
Настя осталась одна в кромешной тьме. Стала вспоминать маму. Она её никогда не забывала, всё время о ней думала. Прошло уже пять лет, как той не стало. Но все эти пять лет Настя постоянно думала о маме: ни одной ночи не отошла ко сну, не думая о ней, ни одного пробуждении не было без мамы. "Доченька, вставай", — так мама всегда будила Настю. Так и после своей смерти будила. И не надо было будильник ставить: Настя думала накануне вечером, что надо встать в 6, 7, 8, 9 — в любое время, и просыпалась именно в этот час. Мама будила: "Доченька, вставай. Уже 7 (8, 9) часов!"
Послышались какие-то звуки. И сразу — сноп света. Настя зажмурилась.
— В себе она? — послышался грубый голос.
— Сам не видишь? — ответил другой.
— Чё тут увидишь? Давай вытаскивать.
— Вытаскивать! Здесь, что ли, нельзя?
— Можно. Только ты можешь рядом с падалью сидеть, а Голд не может. Тащи.
Настю схватили за ноги и поволокли. Она попыталась за что-то схватиться: надо же сопротивляться! Ухватилась за что-то мокрое.
— Сейчас за собой потащит этого дурика, — захохотал первый голос. — Парочка подходящая!
Настя отпустилась. Ей стало противно, хотя она не видела, что схватила.
Её притащили в комнату тоже без окон, но, видимо, на первом этаже, потому что волокли верх по лестнице. Оставили на полу. Она хотела сесть, но её пнули и приказали, как собаке: "Лежать, ..учка!"
Притащившие стали болтать обо всём на свете: о футболе, о пиве, о ноге, которую стукнул обо что-то: наверное, когда пинал этого урода. Производственная травма, одним словом. Потом раздался звонок мобильного. Один из охраняющих тоном совсем иным, чем говорил с напарником, ответил:
— Да, доставили... Сможет... Руки-ноги действуют, упираться пыталась. Полностью в сознании. Да.
И Настя поняла, что сейчас придёт Депутат.
ТОЛЬКО ПО ТЕЛЕВИЗОРУ НАСТЯ ВИДЕЛА его. Всегда безупречно одетый, то в окружении детей-сирот, которым вспомоществует в своём округе, то среди пенсионеров, то на трибуне, щедрый на улыбку, Депутат стоял перед Настей, поставив ноги на ширине плеч. Как фашистские полицаи или эсэсовцы в кино. И словно для полного сходства с ними раскачивался на носочках. Смотрел на Настю со звериной ненавистью. Посмотрел на свои баретки, которые Настя, лежа, видела лучше, чем всё остальное. Глянув на обувь, депутат приказал:
— Пни её за меня, от всей души. А то мне в Федерацию ехать. Не хочу мараться.
Это было любимое выражение Голдина — "от всей души". Он его часто повторял, когда поздравлял, дарил, обращался к кому-то. "От всей души". При этом он всегда улыбался. А сейчас лицо было таким, что вообще невозможно представить на нём улыбку. На таких лицах их не бывает!
Приказ был незамедлительно выполнен. И Настя сознание потеряла — так больно её под бедро пнул исполнитель. Старательный, однако... Пришла в себя.
— Кто тебе заказ сделал? — далее последовал мат.
Настя и отвечать не хотела. Что, даст ответ "никто"? Только новый пинок. Она его так и так получит. Но почему-то попробовала ответить. Однако не получилось — голоса не было. Её опять пнули. Ещё сильнее. Но она не потеряла сознание. И больше не пыталась отвечать. Её ударили цепью. Настя закрыла глаза и хотела притвориться, что лежит без сознания. Но ей открыли веко, и она услышала: "Играет с нами!" После этого она действительно потеряла сознание, потому что следующий удар цепью был по лицу.
Очнулась опять в подвале. И сразу жутко захотела есть. Тошнило от голода. Всё болело: и внутренности, и руки, и ноги, и голова — всё тело ныло. Нестерпимо. "Те страдания впрок, что за свой род, что за свой народ", — совершенно неожиданно пришла на ум из далёкого детства присказка старенькой бабушки Гликерьи. Почти непонятная в то время и не запомнившаяся фраза. Сейчас вдруг всплывшая. Бабушка Гликерья даже не говорила, а приговаривала эту фразу, когда, например, раны Насте перевязывала. Та, ещё дошкольница, окапывала в палисаднике яблоньку, которую они с мамой и папой посадили в честь рождения братика, появившегося на свет в Яблочный Спас. Настя заботилась о дереве, как и о вишне, посаженной в честь её рождения. Весь их двор, некогда пустырь, был то ли садом, то ли лесом — полон деревьев, всаживаемых по сложившейся в доме традиции родителями в честь рождения детей. И вот на соседского мальчишку собака напала. Тот жутко закричал. Взрослых никого поблизости не было, и Настя кинулась на пса со своей лопаткой, стала отгонять, кричать. Получившая удар собака, переключившись на девочку, покусала и её. Настя от боли и отчаяния дала той по носу, и пёс, скуля, бросился бежать. Потом его так и не нашли, и пришлось покусанным детям делать нескончаемые уколы от бешенства. Настя думала, что эти мучения никогда не кончатся: она очень боли боялась, а уколы были болезненными. Бабушка Гликерья была травницей и всех лечила. Приговаривала, прикладывая мазь к ране прибежавшей в слезах праправнучки: "Те страдания впрок, что за свой род, что за свой народ". А когда в другой раз мазала раны и накладывала повязку, то выговаривала: "Глупая голова! Вот выздоровишь — рямня получишь!" Это когда Настя, доказывая, что она не только собак не боится, но и машин, на спор перебегала дорогу перед машиной, споткнулась о бордюр, растянулась, разбив коленки и локти. Вот тогда, колдуя со своими мазями и травами над внучкой, бабушка Гликерья и ругала за "пустые страдания".
Настя застонала. И словно на этот стон-зов вновь пришла мама. Опять сияние. И мама. У неё было очень печальное лицо, голова склонена набок, как у Богородицы на иконах. Она смотрела на Настю. Гладила её по голове, по рукам. От этих материнских поглаживаний становилось легче. Боль отступала. "Терпи, родная моя, терпи, моя девочка. Это стояние".
— Это лежание, — ответила Настя, пытаясь улыбнуться. — Всё время лежу. Встать не могу, сесть не дают.
— Стояние и сидением бывает. И лежанием. Не теряй духа, дочь.
— Мама, я есть хочу, — сказала вдруг Настя.
— Я тебя покормлю, — ответила мама и, приблизившись к дочери, освободила грудь от белой одежды, накинутой на неё. Настя прильнула к материнской груди. Мама смотрела на неё, склонив голову набок, и столько сочувственной тоски было в её взгляде!
Настя вспомнила, как сразу после маминой смерти, этого немыслимого горя, не отпускавшего её, мама пришла к ней во сне, сказала: "Придёт час, я утолю все твои печали". Тогда Настя даже проснулась. И вот пришёл час. И печалям, и утолению их. Настя так и уснула — на руках у мамы.
Проснулась. Мамы не было. В подвале cтояла невыносимая вонь. Уже от неё тошнило, а не от голода. Есть не хотелось. Этот запах был и раньше, он ощущался в первый же её день в этом подвале. Или ночь? Но не так сильно пахло. А тут просто невыносимо.
В том, что её убьют, не оставалось никаких сомнений. Депутат демонстративно стоял перед ней, не прятался: не пришёл в маске, не менял голос. Она приговорена. Сейчас для неё главное — дождаться смерти и выдержать всё по возможности стойко. Какой гад этот Голдин. Какой гад! Руководитель комитета по правопорядку. Достойная кандидатура. Мужика того бы не выдать. Зачем нужны никчемные жертвы? Как, кстати, мужика-то этого зовут? И вдруг Настя поняла, что не помнит ни имени его, ни телефона, ни адреса! Ничего не помнит! Память отшибло? Но нет, всё остальное, что тут же, дав себе задание, она захотела вспомнить, чтобы убедиться, что дело не в памяти, она вспомнила. Слава Богу! Сейчас она просто не сможет выдать мужика, из-за которого попала в этот подвал, потому что не помнит ничего о нём!
Опять послышались звуки. У Насти всё сжалось внутри: эти нейтральные звуки предшествовали пыткам и боли, предвещали их.
— Фу, развонялся как! Надо вытащить его, — предложил один из входящих мучителей.
— Да чего мы две ходки делать будем? Сразу их двоих увезём. Слушай, голдинский членовоз — настоящая труповозка, — заржал один. — Он не брезгует потом на ней ездить, интересно?
— Он не брезглив.
— Так хоть бы в другой машине этих дуриков катал. А то на своей, депутатской, — недоумевал один.
— Дурак ты! А проверят? Его машину не досматривают. Потому и возим на ней.
— А-а!!! Я всё думал: чего он свою машину для этого подгоняет.
— Тебе всё растолковывать надо. Сам ни до чего не доходишь, — с чувством превосходства заявил один.
— Зато я исполнитель хороший,— парировал недогадливый.— За что я ещё Голда уважаю, так за то, что он не боится грязной работы. Хотя и такой государственный пост занимает, сам и пытает, и приканчивает.
— Ра-а-бо-оты не бои-ится! — протянул насмешливо тот, что подогадливее. — Да он мстительный! Он должен видеть, как мучается тот, кто его обидел, кто против него пошёл. Он обид не забывает и не прощает. А обидеться он может абсолютно на всё. Как-то его старикан подрезал. Не нарочно, думаю, просто чайник. Так Голд по номерам его машину пробил и деда пришил. Но сначала наиздевался: прощения чтобы тот просил, ботинки целовал. Потом череп раскроил. Любит после этого криминальные новости смотреть. Трупы всё равно не найдут, но когда объявляют "пропал без вести", он хохочет: "Ищите, ищите! Землю ройте!" Того деда объявляли несколько раз. Он какой-то заслуженный конструктор оказался.
Ещё он как-то присмотрел любовнице квартиру. Ехал по улице, ему дом понравился. Он захотел своей даме квартиру купить: удобно добираться, вид красивый, дом солидный, всё такое. Спросил любу свою, на каком этаже. Она выбрала третий. Там всего одна квартира была на третьем трёхкомнатная. Он к хозяевам риэлтора послал. Те и не думали продавать или обменивать: родительское гнездо, недалеко от института, ещё какая-то ерунда. Он сам пошёл, уверенный, что добьётся своего. Те — ни в какую. Он взбесился. "Неуважение какое! — орал.— Я к ним с букетом, с шампанским, а они уматываться не собираются! Кто они такие? Преподаватели вуза! Тьфу! Кому в этой стране вузы нужны? Всё равно их дипломы в нормальных странах не признают. Кому надо, типа, кто хочет показать, "я такой умный", купит хоть сто дипломов, солидные люди здесь ни детей, ни внуков не учат. А быдлу всякому на кой вообще высшее образование? Чтобы права качать? Нету у быдла никаких прав!" Он потом хозяина несколько дней истязал. Это ещё не здесь было, за городом тогда его штаб располагался. Не боялся бы чёрной работы, то сам бы и ямы копал, и зарывал. А то пришьёт, а мы — вези закапывай.
— А мне хорошо: он премиальные за это хорошие платит. Тебе что, баксы лишние? Чего, он сегодня опять её пытать будет? Она и тогда никакая была. Сегодня уж почти труп. Чего он от неё добьётся?
— Недоумок ты. Он хочет видеть, что она мучалась и мучается. Он ненавидит, когда сознание теряют. Считает, что так хитро его обидчики избегают заслуженных мучений. Вот когда смотрит на них, корчащихся в муках, убеждается, что страданий они не избежали.
ЭТОТ ДИАЛОГ НАСТЯ СЛЫШАЛА на знакомом уже пути волоком по полу и лестницам. С этого разговора парочка переключилась на обсуждение всех подряд тем и новостей. Один пожаловался другому, что у жены после маникюра образовался панариций, и она, бедная, страдала, пока не купили хорошую мазь, которая и помогла. Второй сочувствовал и поделился, что дочь упала с велосипеда и разбила в кровь коленку. Жалко девочку.
По звонку на мобильный, по ответным фразам охранников поняла, что Депутат сейчас будет. Тот зашёл, разговаривая по телефону:
— Да, да. Понял, Владимир Митрофанович. Думаю, надо провести "круглый стол". Если вы будете председательствовать — сочту за честь. Мои помощники сформулировали несколько вариантов тем для обсуждений. Я склоняюсь к общему названию "Криминализация общества как угроза процветанию России и вхождению её в число лидеров цивилизованных стран". В Брюсселе я с господином Крумером говорил на эту тему. Объяснил ему и, надеюсь, убедил, что мы очень озабочены этим вопросом и считаем это наследием тоталитарного режима. От такого наследия за пару лет не избавишься. Он предложил на осенней сессии ПАСЕ вступить с сообщением, какие мы принимаем меры по раскриминализации общества. Да, я зайду к вам в понедельник перед заседанием. Принесу пакет предложений, Владимир Митрофанович. С Богом, с Богом.
Точно: со спикером разговаривал. Закончив разговор, Депутат подошёл к лежащей Насте и пнул.
— Живая ещё? — спросил он.
— Живая, — услышала полуживая.
— А чего не шевелится?
— Так хорошо ей досталось. От всей души, — челядь говорила на языке хозяина.
— Давай, отделай её. Но чтобы сознание не теряла. А то они как статьи писать, так в сознании, а как за базар отвечать, так нежные какие сразу. Из-за её статьи мне чуть поездку на заседание ПАСЕ не пришлось отменить. Для чего такие вообще на свет появляются? Хорошим людям жить мешают, — и опять пинок.
Настя глухо охнула, и в это время увидела маму. Появившись, та встала между дочерью и её мучителем, раскинула руки, и удары цепью, которой стал охаживать пленницу охранник, приходились по ней. Дочь видела, какое страдание на лице мамы, принимающей на себя все удары по дочери, всю её боль. Настя закричала: "Мама, мамочка, не надо! Умоляю! Не надо! Мамочка! Ну пожалейте!" Она умоляла пощадить маму, пыталась оттолкнуть ту из-под ударов, отвести их от неё, заслонить, уменьшить её боль.
— Больно? Ори, ори! — довольный тем, что пленница наконец-то закричала, смеялся Депутат. — Мама твоя сейчас придёт и тебе поможет. Вон, гляди, бежит, спотыкается! — ржал он.
Его жутко раздражало и злило, что эта девка ради какого-то нищего чужого старика, по сути, пошла на крест, на пытки и смерть. Ему хотелось думать, что она делает это за деньги, но он знал: никаких денег тут нет. Это злило! Он, Голд, платит своре своих пёсьих выродков-охранников бешеные бабки. Но не сомневается: они его продадут и бросят, чуть появится даже и не возможность, а её лишь признаки. Потому он не ослабевает хватку на их горле.
Ради него и жена-то ничем жертвовать не будет, не говоря о дочери, которая обмолвилась как-то, дескать, когда весь твой бизнес перейдёт к нам с мужем... Это когда он умрёт, имеется в виду.
А тут за чужого старика — на дыбу. И даже не крикнула, не ойкнула. У него, Голда, и при меньших изысках бандюки, спецназовцы в ногах валялись, молили о прощении. А эта то с закрытыми глазами, то смотрит мимо него, Голда. Даже без ненависти всякой. Просто мимо. Он для неё — пустое место. Нет, он — важная фигура! Он — значительнее старика! Миллиона стариков! Но он добился своего — девка заорала. Нет, не она сверхчеловек, а он! Он — хозяин жизни! Она — быдло! Ори!
И вновь погружение в бездну.
ОЧНУЛАСЬ НАСТЯ ОТ ЯРКОГО СВЕТА. Открыла глаза. Она вновь в подвале. Узнала по запаху. Почему-то оставили гореть свет. Она лежала на полу. И первое, что увидела, когда глаза, привыкшие к темноте, начали видеть при свете — крысы. Они окружили что-то лежащее и в унисон двигались — жевали. Что? Человека. От него и запах. О нём и говорили. С ним её и повезут. С ним и закопают. В одну могилу порой возлюбленных кладут. И её положат. С чьим-то возлюбленным: сыном, может, отцом, братом, дедом. Кто он?
Как обидно! Вот так умереть, ничего не успев, не совершив никакого подвига, добрых дел, чтобы во имя высоких целей не жалко и умереть было. Как Зоя Космодемьянская. Хрупкая девушка, а как героически себя вела! Настя мечтала в детстве быть на неё похожей. Но куда уж ей! Она вон боли боится, и так, как Зоя, вести себя не смогла бы.
Вместе с возвращением сознания вернулась боль. Настя застонала. Опять на зов её страданий пришла мама.
— Недолго осталось, моя девочка,— мама прижала её к себе, стала баюкать, покачивая из стороны в сторону. Как в детстве, запела:

Как у Настеньки моей
Глазки — неба голубей.
Волосы льняные,
Бровки — золотые.
Позову я голубей
К милой доченьке своей:
Гули, прилетайте,
Настеньку качайте.

Мама пела колыбельные, которые сама и сочиняла, качая детей. Свои колыбельные Настя почти не помнит, точнее, слов не помнит, а только мелодии: иногда в памяти всплывали эти звуки маминого голоса, поющего колыбельную. Помнит, как мама пела младшему брату, Настя завидовала и притворялась, что тоже не может уснуть. Просила и ей спеть. Мама улыбалась:
— Я тебе уже отпела.
— Ты мне тоже, правда, пела?— спрашивала Настя.
— Ну конечно. Когда ты была такая же маленькая, как Матвеюшка, и тебе пела.
Удовлетворённая ответом Настя засыпала, стараясь насочинять, какие песни пела ей мама. С тех пор она и стала придумывать песни, какие-то истории. Но пошла не на филологический, а на исторический. Однако писать любила и делала это неплохо. В итоге с газетами стала сотрудничать.
Вдруг все боли отпустили Настю. На место боли пришло ощущение невесомости. Это что, отход? Отстрадалась? Ну и слава Богу. Только плохо, что вот так, как собаку, зароют где-то: ни отпоют, ни службы прощальной, ни креста. Настя и не думала, что перед неизбежной смертью это так важно — чтобы тебя отпели, по тебе отслужили, поставили над тобой крест. Как хорошо поёт мама. Как хорошо, что она сейчас рядом.

Я дочурочке спою,
Мою Настю отпою.
Служба не земная,
Служба высевая.
Матерь Божья, спой со мной,
Мою дочку упокой.
Под эту песнь Настя медленно плыла. Вдруг зазвучал другой женский голос. Не было слов. Только обволакивающий душу вокализ. И в нём было все! Все смыслы, все чувства. Под этот вокализ, звучащий тоном маминой песне, самые лучшие, самые счастливые моменты переживала Настя. Но это счастье, переживаемое вновь, было несоизмеримо сильнее. Хотя и тогда оно казалось безграничным: рождение в деревне телёнка и разрешение его гладить и кормить хлебом; первый приход в школу в новой форме, с красивым букетом; робкое предложение Коли, курсанта, за которого так и не вышла; рождение племянников... Настя встрепенулась:
— Мама, помнишь, ты говорила в детстве, что мне уже отпела.
— Тогда тебе отпела. А вот пришла пора, тебя отпела, дочь.
И, словно отвечая на Настины заботы, произнесла:
— Будет по тебе служба. Будет над тобой и крест. Твой крест.
…Пропавшую без вести Настю долго искали, но так и не нашли. Дело взял под личный контроль председатель комитета по правопорядку Голдин. Обо всех новых деталях он справлялся лично. Дело получило резонанс, поскольку Настя оказалась сотым журналистом, убитым или пропавшим без вести. Хотя в данном случае не исключена бытовая версия исчезновения человека. Депутат Голдин заявлял, что борьбе с криминалом уделяется особое внимание. Во времена свободы слова покушение на журналистов, попытки заткнуть рот независимой прессе должны восприниматься как покушение на основы демократической государственности и особенно сурово караться. Общество должно установить действенный контроль за работой правоохранительных органов и требовать наказания преступников, невзирая на лица. Эта тема на особом контроле в ПАСЕ, куда не далее, как завтра, депутат Голдин отправится с очередным отчётом о проделанной работе.
Отчитаться ему надо как можно успешнее. Ведь министром стать ему так и не дали. Чёртова журналюга! Да и в списки не поставили на следующие выборы. Мол, как-то странно: публикация о не совсем прозрачном бизнесе жены прошла, и пропадает автор статьи вслед за этим. А всяких некрасивых историй партии властей и без того хватает. Так что надо постараться теперь в еврочиновники пристроиться. Деньги есть, немерено, зарплата не играет никакой роли. Статус! Статус нужен!
...Вот уже несколько лет брату Насти Матвею то и дело снится один и тот же сон: мама сидит на земле возле березки, а на земле лежит, видимо, уснувшая у неё на руках, Настя. Мама склонилась над ней, качает, как маленькую, и что-то поёт. Берёзка, возле которой они сидят, очень необычная: стройный прямой тонкий ствол, и на некоторой высоте странные для берёзки прямые ветви. Они толще остальных, растут в разные стороны, как распростёртые руки. Издали это похоже на крест. Матвей никогда не видел таких берёз. Только в этом своём повторяющемся сне.
А грибники, забредающие в чащу подмосковного леса, выходя из неё на опушку, видят такую странную молодую берёзку.