ВЕЛИКИЙ ВОПРЕКИСТ

№36 (668) от 06 сентября 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Андрей Фурсов
ВЕЛИКИЙ ВОПРЕКИСТ
Александр Зиновьев в контексте русской истории
АВВАКУМ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ЭПОХИ
Если "нишевого" предшественника Зиновьева в литературе следует искать в советской, а точнее, революционной эпохе, то за предшественником в русской жизни, в русской истории придётся спуститься значительно глубже в Колодец Времени — в последнюю треть XVII в.
В русской истории per se существовали три властные централизованные структуры: Московское самодержавие, Петербургское самодержавие и коммунистический строй. Так получалось, что в конце существования каждой из этих структур, в период их ослабления под бременем накопившихся проблем различной исторической длительности, когда противоречие между властью как автосубъектом и "остальным" социумом достигало значительной остроты, и этот социум (или отдельные его группы) начинал претендовать на долю в автосубъектности, происходило следующее. Появлялся индивид, в котором (в силу его личных особенностей, с одной стороны, и социальных обстоятельств, с другой) властно-общественные противоречия достигли максимума остроты и накала и который поэтому становился модельным воплощением всего антисистемного в одном лице — так сказать, антисистемой в одном лице, — и его личное противостояние власти приобретало характер противостояния двух автосубъектов, двух систем.
В конце Московского самодержавия таким индивидом был Аввакум, в конце Петербургского — Лев Толстой, в конце комстроя — таких персон оказалось две: Солженицын и Зиновьев. При этом, однако, если Солженицын вёл свою игру с советской системой, активно опираясь на Запад и на некое общественное движение, а точнее, использовал их в своих лично-системных интересах (в этом смысле Солженицын равен и рядоположен диссидентскому движению), то Зиновьев, во-первых, не играл, а жил-двигался в своём направлении, что автоматически, как бы он сам ни относился к системе, выталкивало его в противостояние. Во-вторых, в этом противостоянии Зиновьеву не на кого было опереться, кроме самого себя (и своей семьи). Это было в чистом виде противостояние Индивида-системы и Системы, без всяких путавшихся под ногами "движений" и т.п.
В этом плане ниша Зиновьева ближе к таковой гениального одиночки Льва Толстого. И всё же рискну сблизить Зиновьева не с ним, а с Аввакумом: хотя в случае с последним некое "движение" и присутствовало, тем не менее, главной опорой в противостоянии Власти-Антихристу у верующего человека Аввакума было прежде всего его отношение с Абсолютом, и этот самый Абсолют — Бог. Формальная религиозная, правда очень специфическая (сам себе Бог?), опора была и у Льва Толстого, и в этом плане атеист Зиновьев опять же оказывается наиболее чистым случаем противостояния индивида власти — ни Бога, ни общества, ни социальных иллюзий. Можно сказать, что Зиновьев венчает, доводит до логического, очищенного от всего лишнего, конца линию противостояния индивида — системе-власти, линию, которую начал чертить Аввакум. Вот уж, поистине, Зиновьев сработал прямо по "Интернационалу": для освобождения оказались не нужны ни Бог, ни царь и не герой — никакие прямые опоры — "добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой". В этом смысле Зиновьеву не на что было опереться. Впрочем, была основа, из которой он вырастал, и потому могла быть внутренней опорой: это революция ("народный большевизм") и победа в Великой Отечественной войне, но об этом чуть позже.
Что сближает "концы и начала", Зиновьева и Аввакума? Прежде всего непримиримость в отстаивании своей позиции, бескомпромиссность. Оба — "гол как сокол": ни поместий, ни счётов в банках. Ни одному из них Запад не помог бы, не заступился: во времена Аввакума "Запада" как такового ещё не было, а если бы и был, то тогдашней русской власти на его "общественное мнение" было глубоко плевать; что касается Зиновьева, то он к моменту выхода "Зияющих высот" не был известен на Западе и не был активным участником в "холодной войне" на стороне Запада, а следовательно…
У обоих — мощный темперамент, заряженность на полемику. Оба воевали фактически "против всех", их фронт — без флангов. Обоим — Аввакуму раньше, Зиновьеву позже, пришлось стать свидетелями крушения тех социально-духовных миропорядков, с которыми они себя соотносили положительно или отрицательно. Правда, Аввакуму пришлось испытать приход "его Антихриста" один раз, а Зиновьеву — дважды. Последний сначала считал трагически неизбежным захват всего мира коммунизмом и наступление "коммунистического царства" (по поводу воплощения коммечты в реальность Зиновьев писал: "Я даже рад, что скоро сдохну, / Не встретясь наяву с мечтой"), а затем, уже в 1990-е гг., когда крушение коммунистической мечты обернулось крушением России и торжеством западных хозяев "глобального человейника". В любом случае, Аввакум и Зиновьев — люди, пережившие крушение надежд (не случайно один из сборников зиновьевской публицистики называется "Без иллюзий", другой — "Ни свободы, ни равенства, ни братства").
Как Аввакум, так и Зиновьев — не просто бесcребреники. Они — из победителей, не получающих ничего. Победителей — потому что остались самими собой (в том числе как в отношениях с властью, так и в отношениях с народом, а Зиновьев — в отношении как с советской властью, так и с западной системой, а затем ещё и с постсоветским социальным уродцем). Но не получивших ничего — потому что современное общество, по сути, не оценило их жизненного подвига ни символически, ни материально. Никто не носился с ними так, как носились в XIX в. с Толстым, а в ХХ в. — с Солженицыным. Кстати, оба — фигуры, социально весьма защищённые и удачливые как в общественно-символической, так и в материальной жизни. Ну ладно, Аввакум, XVII век — давно, далеко. Но Зиновьев-то — конец ХХ в. Одна из ключевых и наиболее известных, первоплановых, наряду с Сахаровым и Солженицыным, фигур из гонимых властью. Среди этих фигур для этой власти в известном смысле самая опасная (Суслов о Зиновьеве: "Боролись с диссидентами, а главную сволочь проглядели". Ср. с фразой Екатерины II о Радищеве и Пугачёве). И вот рухнула коммунистическая власть, и оказалось, что в "прекрасном новом" постсоветском мире Зиновьеву опять нет места; для этого мира его как бы и не было, почти не было. Проспекты и улицы Сахарова, премии Солженицына и т.п. символические награды. Про награды материальные большого числа экс-диссидентов, прислуживающих теперь тем, кто намного хуже объектов их борьбы в советское время, и "придиссиденченных", околодиссидентских шестёрок, подающих себя теперь едва ли не в качестве "тузов", я не говорю, это — предмет социальной энтомологии.
Я не о том, что Зиновьеву чего-то недодали, что он чего-то недополучил — он в этом и не нуждался: как жил своим трудом, так и жил им, а не на "проценты" ("ренту") с "общественной деятельности" или на пособие ветерану "холодной войны" на стороне Запада. Он, в соответствии с логикой и ценностями "государства в одном лице", на это не рассчитывал и не ради этого вёл себя так, как он вёл. Невозможно представить себе, что Зиновьев превратил бы свою деятельность советского времени во вполне материальный продукт (квартира-дача и т.п.), как это сделали некоторые экс-диссиденты и в ещё большей степени перестроечная и околоперестроечная шпана, умело продавшая свой антисоветизм западным, а затем и новым постсоветским хозяевам. Я вообще не о Зиновьеве, а о строе, которому Зиновьев оказывался не нужен, и в первую очередь не нужен хозяевам этого общества и их "интеллектуальной" обслуге — всем этим политологам из несостоявшихся советских журналистов и пропагандистов, преподавателей научного коммунизма, "специалистов" политпросвета и прочей бездари.
Не нужен потому, что, во-первых, смотрел на мир не их глазами и не в их интересах; во-вторых, знал секреты — их и породившей их советской системы, той грязи, из которой они вылезли в князи (а следовательно, и тайну "кощеевой смерти"), и обладает аппаратом для понимания, т.е. демифологизации, демистификации, расколдовывания реальности, знает путь к социальной истине, в которой не заинтересованы не только хозяева нового строя, но и — по разным причинам — значительная часть общества.
Приемлемость для постсоветского социума и его хозяев фигур типа Сахарова и Солженицына и неприемлемость Зиновьева, о некоторых причинах которой я скажу ниже, дорогого стоит. Это — оценка. И по сути — высшая награда свободному человеку, которого миновала судьба Аввакума, но который своей жизнью доказал готовность идти на костёр и мог бы вместе с поэтом Б.Чичибабиным сказать о себе "Судьба Аввакумова в лоб мой стучит". "Свободен тот, кто может не лгать", — заметил как-то Камю. Зиновьев мог ошибаться и ошибался, нередко — по-крупному, что, кстати, соответствует масштабу дара и личности, но он не лгал, и не случайно он — один из самых свободных людей, которых я встретил в своей жизни.
В известном смысле Зиновьев — это Аввакум позднекоммунистической эпохи, сменивший религиозную рационализацию противостояния власти на научно-философскую, отказавшийся в этом противостоянии от Бога в качестве опоры ("лишняя гипотеза") и опирающийся только на самого себя. Зиновьев — это линия Аввакума, доведённая до логического конца и обогащённая достижениями ХХ в. как научными, так и психологическими. Хотя, думаю, в реальности Зиновьев и Аввакум, скорее всего, были бы если не врагами, то противниками. Нет, скорее всё-таки врагами — в обоих случаях нетерпимость uber alles.
Наконец, ещё одно сближает Аввакума и Зиновьева: оба знали свой народ, знали ему цену и не имели на сей счёт никаких иллюзий.
ПРАВДА ЗИНОВЬЕВА
За последние15-20 лет о русском народе и России сказано много гадостей. Привычно слышать их от "реформаторов", "неолибералов", прозападной интеллигенции. Социальные смердяковы суть социальные смердяковы, и ничто другого от них ждать не приходится. Но, пожалуй, во второй половине 1990-х гг. самые жёсткие характеристики и самые серьёзные обвинения в адрес русского народа мне пришлось читать не в опусе какой-нибудь "шестёрки" из прозападной интеллектухи, а в работах Зиновьева. Ему уже много раз пеняли, что он не любит свой народ. Это ошибка. Начать с того, что Зиновьев — сам часть народа: в народном, русском характере этого человека и его творчестве сомнений нет, как и в его советском характере. Русское слово "правда", как и вообще русский язык и русская жизнь, — слово хитрое, неоднозначное, самому себе нетождественное. Это не просто истина в смысле "veritas", это некое иное качество, в котором veritas (по)знания, интеллектуальное, находится в органичном единстве со справедливостью, т.е. с социальным. Правда — это единство адекватностей когнитивной (духовной) и социальной, нравственной.
Слово "правда" в русском языке связано ещё с одним словом — "право". Иметь "за собой" правду, значит, помимо прочего, иметь право на некую позицию, на некие поступки. И чем увереннее тот или иной человек ощущает свою правду, тем увереннее в своих поступках, в противостоянии. "На том стою и не могу иначе," — говорил Лютер. В основе его религиозной и нравственной позиции лежала его, Лютера, правда, в которой в единое целое слились индивидуальное и социальное ("социально-множественное"), религиозное и рациональное.
В основе позиции и поступков Зиновьева тоже лежит правда — правда народа, истории, поколения, "помещённая" в одну, отдельно взятую личность, ею осмысленная рационализированная и принятая как руководство к действию. Речь идёт о правде системы в одном лице, правде "социального снаряда", которому русская жизнь и русская судьба дали приказ "иди". И эта правда, как ни парадоксально, тем сильнее, чем менее приятные вещи он говорит — об СССР и о Западе, о русском народе и других народах, о нашей стране, её прошлом и настоящем, чем больше в этих словах боли.
У Зиновьева есть и другие правды и права. Например, право победителя. Не в том смысле, что победителей не судят (еще как судят), а в том, что если и есть в советской истории "поколение победителей", то это те, кто, как и Зиновьев, победил в Великой Отечественной. Поколение (условно) Зиновьева свою страну отстояло. Поколение (условно) Горбачёва страну, ту самую, которую в 1941-1945 гг. отстояли, профукало — по-провинциальному, бездарно и самонадеянно; "словесный понос" перешел в "исторический", который и стал последним — фарсовым — аккордом крушения реального коммунизма и СССР, слитых в унитаз Истории вместе с последними руководителями.
Другой вопрос — почему и как это произошло. Вот здесь-то я с очень и очень многим в аргументации Зиновьева не согласен, не могу принять. Но cейчас не об этом. Сейчас о правде Зиновьева, которая нередко имеет место быть даже в тех случаях, когда он не прав. Именно эта правда, повторю, дает Зиновьеву право писать то, что он пишет о нынешней России, так, как он пишет, в такой форме; именно она дает ему право на ярость и бескомпромиссность, с которыми он относится к постсоветской власти, и которые он почти автоматически переносит на те события, которые привели к ее возникновению, переносит, словно забывая им же сказанные слова: "История не оставляет следов, только последствия, которые не имеют никакого отношения к породившим их причинам".
Итак, правда Зиновьева — это правда фронтовика-победителя, который честно отвоевал, "отработал" войну, защищая ту самую страну, которую — таков результат — уничтожили перестройка и постперестройка. Я хорошо знаю немало людей этого типа (к нему относился, например, мой отец, окончивший войну майором Дальней авиации, и многие его друзья-однополчане, называвшие Сталина не иначе как "Ёськой" и демонстративно не горевавшие во время его похорон). Именно эти люди сломали хребет гитлеровской машине, став антисталинистами (но не антисоветчиками), и не только "смело входили в чужие столицы", но и без страха возвращались в свою.
Их было немало, победителей, прошедших Европу, а потому социально уверенных в себе, в своей правде. Привыкших к самостоятельному принятию решений, к инициативе, готовых — подготовленных опытом советской городской жизни, кроме которой они не знали никакой другой — к аресту, и, в отличие от жертв репрессий 1930-х, если и не понимавших, то, по крайней мере, чувствовавших, за что могут взять и уже потому не являвшихся жертвами. Их было немало настолько, что "Сталину и его команде" пришлось начать сажать этих людей, изымать из "социального (круго)оборота". В отличие от "посадок" 1930-х годов, имевших наступательный характер, это была оборона. Режим защищался. Активно, но — защищался. От тех, кто спас Родину (и этот режим) в жестокой войне, и в этой же войне выковал себя как антисталинистов.
Режим защищался от таких, как Зиновьев, от тех, кто своим антисталинизмом и самостоянием сделали возможными десталинизацию, так называемую "оттепель" (хотя, конечно же, настоящей "оттепелью" был "застой", ибо единственное тепло, которое мог выделять коммунизм как система, — это тепло гниения) и "шестидесятничество". Сделали возможным — и были забыты, нередко сознательно, но чаще бессознательно, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьезности своей жизненной сути попасть в рекламу и саморекламу "шестидесятничества". Но именно они между 1945 и 1955 гг. заложили фундамент десталинизации, став гарантией ее необратимости. Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением — сопротивлением не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), неспешным, уверенным в своей социальной правоте по отношению к режиму и внутри него одновременно, а потому действительно опасным, страшным для режима — не только сталинского, но и для последующих. Замалчивание "бесшумного сопротивления" 1945-1955 гг., в котором невозможно было прогреметь героем и попасть на страницы западных газет и журналов — все происходило обыденно и тихо — и последующее выдвижение на первый план "шестидесятничества" и диссидентства как главных форм "борьбы против системы" — явление не случайное, но это отдельный разговор.
Зиновьев — оттуда, из того, что условно можно назвать "первым советским Сопротивлением" режиму. Историческими опорами этого Сопротивления стали Победа и Война — главное дело жизни этого поколения.
В послесоветской РФ правда Зиновьева — это правда миллионов советских и постсоветских людей, которых "герои" нашего — перестроечного и особенно постперестроечного — времени выпотрошили, отобрав деньги, как Лиса Алиса и Кот Базилио, у доверчивого деревянного Буратино (с той лишь разницей, что у Буратино отняли золотые, а у "дорогих россиян" — "деревянные"), заманив его на Поле Чудес в Стране Дураков. В нашем последнем случае — на Поле Чудес очередного обещанного Светлого Будущего, только уже не коммунистического, а капиталистического, либерального и демократического.
Неудивительно, что эти выпотрошенные в 1992 и 1996 гг. неудачники по постсоветской жизни голосовали за КПРФ, за коммунистов-неудачников (удачники-коммунисты уже заняли место в демократических шеренгах, хотя, разумеется, в этих шеренгах были и идеалисты, и просто честные люди — об этом тоже не надо забывать). В этом смысле правда Зиновьева — это правда тех, над кем, как сказал бы Баррингтон Мур, вот-вот сомкнутся или уже сомкнулись волны прогресса.
Правда Зиновьева — это правда несытых, или, как сказал бы Зыгмунт Бауман, локализованных — тех, кого все больше локализуют во все более глобализирующемся мире. И любой, кто пытается критиковать Зиновьева с моральных и эмоциональных позиций, должен об этом помнить. Разумеется, на это можно возразить, припомнив факт "реакционности и отсталости масс", их "ложное сознание" и т.д. и т.п., и отчасти это так. Но только отчасти; к тому же, подобный посыл в целом напоминает большевистский подход к рабочему классу и особенно к крестьянству, как якобы не сознающим своей выгоды — в будущем, ради которого надо потерпеть и пострадать, кстати, в том самом коммунистическом рае, на который пришелся "полет юности" Зиновьева, который он критиковал до начала 80-х годов и которому после его гибели слагал нечто похожее на посмертные оды — не всегда несправедливые, хотя далеко не всегда объективные.
Когда я говорю, что правда Зиновьева, позволявшая ему писать то, чтo он писал, и то, как он это писал, — это правда несытых, я имею в виду не только Россию, но и мир в целом, включая Запад. Социально творчество Зиновьева объективно направлено против эксплуатации, неравенства и господствующей идеологии вообще, а не только в России (об этом свидетельствуют его работы, посвящённые Западу, глобализации). В этом плане в послевоенном западном мире я вижу, пожалуй, лишь одну фигуру, отчасти сравнимую с Зиновьевым по систематичности критике любых господствующих групп, по такому "повороту мозгов". Это Джордж Оруэлл — сопоставительно-сравнительный анализ работ двух этих авторов ждёт своего исследователя.
Демократизм позиции Зиновьева, который обусловливает его неприемлемость для хозяев любой социальной системы, будь то капиталистическая или антикапиталистическая, советская или постсоветская, нашёл своё отражение и в очень специфическом социальном проекта Зиновьева, который он разработал в 1970–80-е гг. для людей советского общества и который до сих пор не оценён по достоинству, почти забыт.
ПРОЕКТ ЗИНОВЬЕВА
В 1970–1980-е гг. оппозиционная режиму мысль выдвинула несколько проектов общественного развития. В центре внимания оказались два из них — А.Сахарова ("либеральный") и А.Солженицына ("почвеннический"). Их и противопоставляли друг другу. Но был и третий проект, причём различие между ним и двумя вышеназванными было глубже, чем таковое между последними. Речь идет о проекте Зиновьева, и дело не в том, что Зиновьев не призывал к общественному перевороту, т.е. к слому советского жизнеустройства. Исходя из того, что хороших систем нет, что везде есть верхи и низы, и "пролы", используя оруэлловское словцо, всегда в проигрыше, он стремился сформулировать принципы жизни индивида в конкретном, "данном нам в ощущениях" режиме, принципы социального, а не только интеллектуального ухода в себя.
Хотя с точки зрения стратегии жизни и выживания при коммунистическом порядке вообще и для одиночки особенно "программа Зиновьева" исключительно важна, я хочу обратить внимание на другое. Желали они того или нет, но Сахаров и Солженицын объективно рассуждали с перспективы новых, в советское время ещё не сформировавшихся и лишь намечающихся пунктиром господствующих, элитарных групп, новой, посткоммунистической власти, по сути, разрабатывая — "крот истории роет медленно", и "дальше всех пойдёт тот, кто не знает, куда идёт" — стратегии посткоммунистических элит, для того периода, когда коммунизм рухнет, и ему на смену придёт новая система (в реальности которой, как окажется, места для Сахарова, Солженицына и им подобным уже не будет). Иными словами, в определённом смысле Солженицын, Сахаров и другие выполняли за советскую верхушку ту социосистемную работу, на которую эта верхушка, испытывая "чувство глубокого удовлетворения", сама не была способна, т.е. смотрели на социальный процесс с "верхних этажей" общественной пирамиды. Зиновьев же смотрел и продолжает смотреть на социальные процессы с позиций не элитария, а трудящегося, наёмного работника как физического, так и умственного труда.
Конечно же, ни Сахаров, ни Солженицын не собирались сознательно работать на хозяев посткоммунистической жизни и никогда этого не делали. Однако они стремились продумать и предложить такую модель общественного устройства, которая в идеале устраняла бы, снимала противоречия коммунистического строя. Посткоммунистический ельцинский режим снял эти противоречия реально. То, что получилось в целом, естественно, очень далеко от замыслов Сахарова и Солженицына (хотя по-своему отчасти реализовались оба проекта — и ни один полностью и до конца), но ведь и гильотина французской революции была далека от замыслов и идей Вольтера и Руссо.
Критика существующего порядка, его господствующих групп и идей, его форм неравенства и эксплуатации объективно, как правило (исключения — редки), предполагает, пусть в негативной форме, разработку новой модели устройства, более эффективной, причём такой — что бы там себе ни думали борцы за свободу и проектировщики альтернативного, лучшего и более справедливого социума — которая предполагает более жёсткий социальный контроль и объективно чревата большим или боле масштабным неравенством и как минимум более жёстким и эффективным социальным контролем: человек предполагает, а История располагает.
В ситуации ослабления господствующих групп системы, вошедшей в зрелое или поздне-зрелое состояние (как, например, СССР в середине 60-х) ввиду их неспособности поддерживать социальный контроль и разработать новый проект последнего, эту задачу объективно берут на себя и выполняют радикальные критики режима. Выступая с абстрактных и "общечеловеческих" позиций (например, "свобода, равенство, братство"), объективно они готовят идейное обоснование нового, более эффективного в социосистемном плане и с необходимостью более жёстко контролирующего своих членов общества. Радикализм и эгалитаризм политического языка не должен вводить в заблуждение — Марк и Энгельс в "Немецкой идеологии" называли это "иллюзией (вначале правдивой) общих интересов" и "самообманом идеологов", полагающих, что работают не на новых господ и хозяев, а на общее благо. Субъективно это так, объективно — нет.
Альтернативные (но в рамках одного качества) проекты Солженицына и особенно Сахарова, сами их позиции, углы зрения получили наибольшее распространение в среде "советской интеллигенции", той самой, по выражению Н.Климонтовича, "интеллектуальной пятой колонной околопартийного истеблишмента, которая и "сварганила поверхностную, как они сами, ни в чём серьёзном и глубоком слышать не желавшие, перестройку". Той самой советской "либеральной интеллигенции", которая наряду с номенклатурой и криминалом составила "социальный триумвират" антикоммунистической революции, стала одним из её "трёх источников, трёх составных частей". В планах как Солженицына, так и особенно Сахарова этой квазиэлитарной группе предназначалась существенная роль, а, следовательно, и привилегированные позиции после смены строя. Отсюда — отношение к ним со стороны этой группы как в советское время, так и в послесоветское, когда наиболее шустрая и не обременённая "комплексами" часть совинтеллигенции превратилась в культурбуржуазию.
Позиция А.Зиновьева, такой смены не предполагавшая и имевшая как исходной точкой, так и адресатом простого человека, а не (квази)элитария, не могла быть приемлемой для сознания квазиэлитарной группы, ложного по своей сути. Русская интеллигенция и совинтеллигенция — и чем дальше от трудовой и чем ближе к привластно-богемной её части, тем больше — считала себя элитой (противоположную точку зрения на этот слой см. например: Чехов, Ленин), которой положено занимать некие позиции далеко не внизу социальной пирамиды. У Зиновьева было не про это. Социально и политически ориентированные проекты обещали социальный и политический promotion. Проект Зиновьева был личностно ориентирован: "Ты царь: живи один". Ясно, что такой проект, адресованный "иванам в лаптях", не мог вызвать значительного социального интереса у того слоя, который видел себя в социальном авангарде и уж того намного выше "ивана" ("пошёл вон, мужик"). И можно понять настороженность, переходившую нередко в неприятие и неприязнь, которую, в свою очередь, испытывали люди типа Зиновьева по отношению как к "шестидесятникам", так и к диссидентам.
Повторю: в отличие от Сахарова и Солженицына, рассуждавших о новом, лучшем по сравнению с советским, типе общества, Зиновьев принципиально исходил из того, что хороших обществ (систем, социальных устройств) не бывает. А следовательно, центральная социально-философская (социально-антропологическая) проблема — это главным образом выработка индивидом адекватного его целям и задачам образа жизни, т.е. строительство не общества, а личности или, если угодно, общества в себе. Отсюда — разработка средств и принципов индивидуального противостояния Системе при жизни в ней.
Таким подходом Зиновьев делал сразу два радикальных и парадоксальных, хотя и различных, шага. Во-первых, если он и не выходил полностью за рамки традиции Просвещения, то подходил к самому её краю. Во-вторых, что ещё более парадоксально, в своём упоре на внутреннюю работу атеист Зиновьев очень близко подошёл к стратегиям личного самоусовершенствования спасения, характерным для религиозных традиций, прежде всего — для христианства. Подобный поворот, для подробного анализа которого в данной статье нет места, тоже заслуживает отдельного исследования. Здесь лишь отмечу, что не согласен с теми, кто сближает позицию Зиновьева с протестантизмом; это очень поверхностное заключение: протестантизм плохо совмещается с русским, как сказал бы В. Царёв, умостроем, с русским отношением к жизни. Чем с протестантом русский скорее найдёт общий язык с католиком или даже с мусульманином. Впрочем, по мнению известного французского геополитика А. дель Валя, есть нечто, что сближает протестантизм, иудаизм и ислам, с одной стороны, и православие и католицизм — с другой. В "тройке" Книга заслонила Бога, тогда как в "двойке" Бог важнее Книги. Это не значит, что нужно бросаться в объятия католицизма — вся наша история предостерегает от этого, но надо знать, с кем, о чём и в каких пределах можно договариваться.
Итак, анализируя в 1970-е гг. "реальный коммунизм" и разрабатывая проект жизни в нём, Зиновьев смотрел на социальные процессы и структуры глазами представителя не привилегированных групп, а трудящегося (и сам при этом выступал именно как трудящийся — наёмный работник умственного труда). Это вполне очевидно уже в "Зияющих высотах", хотя, пожалуй, сильнее выражено в "Светлом будущем". Благодаря такому подходу Зиновьев, сам того не зная, оказался в одном потоке с очень важным направлением в мировых социально-исторических исследованиях, которое оформилось в 1970-е гг. и которое называют по-разному: "новая социальная история", "новая история культуры".
Новым в подходе целого ряда не связанных друг с другом учёных в США, Индии, арабских и других странах было стремление взглянуть на исторический процесс не с позиций (а следовательно, не в интересах) элит — обычных или революционных (т.е. будущих господ), а с позиций угнетённых, будь то крестьяне (Дж.Скотт), чёрные рабы американского Юга (Ю.Дженовезе), социальные низы города и деревни в "третьем мире" (прежде всего в Индии — так называемые "subaltern studies" школы Р.Гухи), афро-азиатский мир в целом как угнетённая зона (Э.Саид и др.). Используя наработки Э.П.Томпсона, Дж.Рюдэ, М.Фуко и др., эти исследователи создали принципиально новый дискурс, противостоящий как либеральному, так и марксистскому.
Парадоксальным образом Зиновьев с его научной, социальной и жизненной позицией, обусловленной советским строем, совпал с очень важным, общественно и политическим острым направлением мировой социальной мысли. Правда, ему такая "позиция" обошлась значительно дороже, чем его зарубежным коллегам. Но в данном случае важно не это, а то, что Зиновьев, идя своим путём, часто оказывался в авангарде мировой теоретической мысли в области социальных наук, а нередко и обгонял этот авангард.
Я не хочу сказать, что взгляд на историю с позиций угнетённых — полноценная альтернатива взгляду с позиций господствующих групп или революционеров, что первым нужно заменить второе. Отнюдь нет, в таком случае мы опять получим односторонний взгляд. Однако, во-первых, такой взгляд позволяет многое увидеть иначе, создаёт более полную картину. Во-вторых, это очень важно как личная и социальная позиция, особенно в эпоху глобализации, когда богатство, власть и их сила объявляются главным (ведь вся "научная" история написана — эксплицитно или имплицитно — с элитоцентричных позиций). В известном смысле мы оказываемся перед той же проблемой, которую в начале ХХ в. пытался разрешить К.Мангейм: возможно ли социальное знание, преодолевающее ограниченность взглядов как господствующих ("идеология"), так и угнетённых ("утопия") групп. Мангейм давал утвердительный ответ на этот вопрос и называл надклассовое социальное знание "социологией познания", но не очень преуспел в конкретной реализации последней. "Система Зиновьева" представляет, на мой взгляд, более многообещающую программу выхода за рамки классовых (как сверху, так и снизу) ограничений взгляда на реальность. В немалой степени этому способствует советская — антикапиталистическая, неклассовая — социально-историческая база его исследований, в основе которой — русский опыт и русская интеллектуальная традиция противостояния власти и эксплуатации (достаточно вспомнить М.Бакунина, П.Кропоткина и др.).
Из статьи "Феномен Зиновьева". М.: Современные тетради, 2002.