СОЛО ДЛЯ ПОЛОВИЦ СО СКРИПОМ

№34 (666) от 23 августа 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Александр Лысков
СОЛО ДЛЯ ПОЛОВИЦ СО СКРИПОМ

В начале лета парки в Москве искушают своим космическим взрывом. Растительная мощь дурманит сознание. Самозабвенно готовишь машину, поклажу. Наступает утро, когда на своем тяжело груженом фургоне выезжаешь за Кольцо, высвобождаешься из пут многополосного шоссе, ликуя, мчишь через ярославские, вологодские земли. Ныряешь горячим рылом радиатора в студеные струи родной, тоже обновленной, просветленной речки. Снимаешь дощатые щиты с окон. И первое соприкосновение с человеческим — скрежет выдираемых гвоздей — уже терзает. А скрип половиц в пустом доме постепенно вводит в печаль. Дом, увы, не подвержен общему летнему закону обновления и восстания из мертвых. Там покосилось, тут раздалось. Дом, как и вся человеческая жизнь в деревне, среди неукротимого ража лесной, болотной, луговой жизни — тоже проседает и усыхает.
Будто космическими пришельцами нарезаны зигзаги на лугах — это профилактическая косьба в местах пробившегося к солнцу сорного молодняка ольхи, осины. Пока еще нож косилки берет — посекли вражину. На следующий год другим радиусом кругов настригут, и траву тоже оставят в лежачем положении, пластом — прикрытием земли от весеннего сброса нежелательных семян, такая вот контрацепция.
Но главное — в самой деревне, "в улице" трава нынче не кошена. Это, без преувеличения, впервые за триста семьдесят лет со дня пришествия на эти берега первого насельника Артемия по кличке Синец, как значится в подворной переписи того времени. От нуля до трехсот человек раздалась деревня за триста лет. Потом за короткий срок — в обратную сторону, до нуля, как корова слизнула. Теперь и "улица" не кошена. По всему видать, занедужил последний здешний потомок достославного Синца, бессменный косильщик этих угоров, мой старинный приятель семидесятилетний Вадик Скрозников. Предположения подтвердились. "Вырезали полжелудка". И живет теперь Вадик отшельником в баньке. Всех родных, и жену в том числе, гонит от себя как прокаженных. В гордом одиночестве готовится косец предстать перед косой всепожинающей. И не колышут Вадика даже слухи о том, что закраины его кровных сенокосов уже кое-где "обкарнала" соседка Евгения. Это при живом-то владельце!
Евгения, будучи второй хозяйкой в деревне из двух домов, с падением Вадика входит в силу, становится первой. Не только соседские пожни прибирает к рукам, но и с кооперативом успешно воюет. Потоптало стадо "совхозное" ее сенокос, она такого ору в конторе у них напустила, столько угроз выдвинула, начиная судом, кончая поджогом, что ей на следующий же день в возмещение привезли на тракторной тележке три рулона отборного клевера двукратным возмещением.
Дотемна обкашивал дом. С наслаждением шарил в траве узким изъеденным лезвием старинной литовки. Думал, трава вырастет на следующий год — те же лютики, пижма, вика с тимофеевкой пышным цветом расцветут. А новые дома и люди здесь уже никогда не появятся. Откочевала Русь на небеса. Никогда Вадик не сядет посреди деревни с гармошкой, не сыграет. А вечером оказалось, рано панихиду завел: в двух заколоченных домах сразу объявились "отдыхающие", потомки бывших коренных насельников. Все-таки оживление произошло, пускай и неосновательное, сезонное.
Глянул в окно — темно. А под осиной у соседа тлеют угли в жаровне. Тянет оттуда жареным мясом, дымком сигарет. А за лесом тлеет громадная жаровня заката. И в автомобиле — недорогом японском джипе — тлеет бордовый огонек плеера. И слышно, как какой-то неизвестный русский рэпер начитывает историю на вечную тему: когда я на почте служил ямщиком... Что-то в этом роде, только на новый лад. "Под Тулой, на переезде мотор вдруг заглох, почему — непонятно. Я вытолкнул ее из своей "Хундаи-сельсы", но она рванула обратно. Что она тут забыла? Сумочку, в которой была мобила с записями группы "Желания ночи" и фотокамерой, которой я снимал ее на пляже в Сочи? Деньги? Но их там пара сотен, не больше, было. Что она тут забыла?"...
На бревне у жаровни сидели двое молодых мужиков — один буровик с побережья Баренцева моря, другой нового купеческого звания — владеет двумя платежными пунктами МТС и аптечным киоском. Да и не мужики еще вовсе, а парни. Под тридцать обоим. Здоровые парни, в отпуск приехали в родную деревню — у каждого по дедовскому брошенному дому здесь. Сами-то они уже выросли в городах, только летом на каникулах пропадали на этой речке. Но о деревне говорят — родина. И чтобы не навестить — не могут. Съездили по ухабам на джипе километров за пять за водкой и вот — "замутили шашлычок". Сидят на бревне плечом к плечу, говорят беспрестанно. Вспоминают детские годы, старых друзей. Философствуют.
— Главное, Ванька, что? Главное, — любовь. Любовь есть, и всё остальное — мелочи...
— Точно, Олег. Мы уже третий год — душа в душу. Светка родилась, конечно, внапряг поначалу было. Теперь привыкли.
— Родилась — пускай растет. На следующий год я свою Дашку привезу. Ты свою давай. Посадим их на песочек, пускай играют, как мы когда-то. Помнишь, как запруду на ручье делали? Сколько песка перелопатим за лето — тонны!
— Ты и теперь в песке ковыряешься на своей буровой.
— Что ты?! Твердые породы! Гранит! Мы же на тяжелую нефть бурим. А ты — бизнесмен долбанный! Уже тогда у тебя было это — любил всякие комбинации обстряпывать с машинками.
Они обнялись, потискали друг дружку за плечи. Плеснули в стаканы влаги чревоугодной, и пока расходилась она по периферии телесной, слушали рэпера.
"В том баре, где я управлялся за стойкой всегда под завязку и дыма, и глума. Шпана ошивалась, водилы со стройки. Она появилась, — я сразу подумал: что она тут забыла? Среди отморозков, путан и стареющих педиков она в коротенькой майке на худеньком теле без пирсинга и тату, без косметики была совсем не в теме"...
— А Вовка разбился, — сказал буровик.
— Телепень? Да ты что? Как? Когда?
— В начале июня. Недалеко от Долматово, знаешь поворот на Каргополь? Лесовоз разворачивался, он хлыстов не заметил. Ночью, в дождь. Прямо под прицеп. Кабину срезало.
— А я думал, по чью это душу новенькая часовенка там поставлена на обочине?
— Отец срубил, а похоронил на Лунском кладбище.
— Надо бы сходить, помянуть.
— Давай завтра рванем...
И для меня эта новость как обухом по голове. Вовка! Самый работящий, светлый, ходовой, как в округе о нем говорили, парень. Добытчик капиталов в отцовском деревенском доме. Сварщиком работал на стройках Москвы. Хорошие деньги привозил. Коней завел. Одного мезенца — чуть повыше пони. Другого под седло — тонконогого, норовистого. Года два назад выпросил у меня Володька плетеную, резную коробуху тарантаса. Возок соорудил рессорный, меня обещал покатать...
— Как же так? Он ведь классный водила был.
— Ночь. Дождь. Дом — рукой подать. А из Москвы — без отдыха — восемьсот километров. Притомился...
— Помянем.
Стали вздыхать, наливать, пить. В то время как о сходной трагедии, случившейся на каком— то неизвестном железнодорожном переезде продолжал вещать рэпер:
"Мотор вдруг завелся, и с бешеной силой двести лошадей "Хундаи-сельсы" вынесли меня из-под удара. А она словно застыла. Осталась стоять на рельсах. Что она там забыла?"...
Рэп в заброшенной русской деревне поздним летним вечером — вот и это еще нынче было ново. Странным образом горячечная читка текста под закольцованную мелодию не оскорбляла окрестности, в отличие от попсы или рока. Может быть, потому рэп слушался, что в памяти у меня всплывали далекие времена деревни, когда как раз возле того соседского дома с шести утра до полуночи вот так же с энтузиазмом вещали со столба московские дикторы про трудовые успехи необъятной страны.
В старом доме спится неспокойно, видения, сны мрачные бродят, тем более после прослушивания на ночь столь трагичных "последних известий".
Рано утром проснулся, слышу — заступ в землю ударяет, звенит сталь после броска. Уж не на кладбище ли я? Очнулся, глянул в окно — коммерсант наш в одних шортах копает что-то возле дома. Пригляделся — под сруб траншею подводит. А на припеке два домкрата, как артиллерийские снаряды, новенькие, двадцатитонные поблескивают. Да никак парень дом прадедовский вознамерился строить вниз, в землю — "подрубать" называется, прежде поставив сруб на "клетки"?
Это длительное, методичное действо — подъём дома — лучшее зрелище для меня, можно сказать супер-шоу. Все оставшиеся пять из тридцати домов в нашей Черницыне были построены сто лет назад после окончания японской войны. Так получилось, что многие здешние мужики участвовали в делах и под Мукденом и в Цусиме. На "Лене" служили сразу четверо — и всех Бог спас, прорвались во Владивосток. Из-под Мукдена тоже пятеро героями вернулись. Всех их, живых, царь приказал наделить лесом для строительства домов. И вот за два года мужики обновили селение. Памятником той войне стояла деревня долгие годы. Потом уж, после Отечественной, многие из этих домов продали, сгноили, спалили. Оставшиеся просели в землю до черных полов, покосились. И вот первый толчок снизу спустя сто лет — Олег, заработав в своей коммерции излишки и закупив мощную гидравлику, сотворил ею землетрясение местного масштаба.
Но прежде-то главный толчок в его душе произошел. Он почувствовал себя наследником цусимского матроса, завет расслышал, взялся за воплощение. И оказалось, что сто лет — это совсем немного. Следы от тех топоров и запилы тех времен на срубе только слегка потемнели, покрылись золотистой пыльцой пересохшей на солнце смолы. Новые сколы и запилы на новом бревне повторяли, были копиями тех, первородных.
Домкраты Олег купил славные. А вот насчет пилы — не догадался. Я принес ему свою старую "Тайгу" и взялся за раскряжевку. Соло на бензопиле три дня исполнял. Вот это музыка! Куда там до нее рок-гитаре с тысячеваттным усилителем. На много километров вокруг поет, и бэнды делает, и слайды — есть такие приемы в игре на рок-гитаре. И дым на сцене — настоящий, а не эстрадно-азотный. Тут еще и Ванька взялся за топор. Ударная установка вступила. Концерт неподражаемый. Уверен, все, кто его слышал в радиусе трех-четырех километров (в зависимости от направления ветра), испытывал чувства сильные, светлые — сено ли они сейчас ставили на своих участках, "поездом" ли на двух лодках рыбу по реке тралили, дурака валяли. Всё равно — любой, кто слышал наш концерт, вполне мог тоже руки выбросить вверх с выкинутыми пальцами в виде латинской вэ. Виктория!
Вечером парни махнули на джипе "за вином" да на могилку друга. Вообще, приезжие с удовольствием и много, по пустякам, катаются здесь на своих машинах. И на показ, и для новизны ощущений. Сколько по этим дорогам пешком похожено, а вот теперь еще из кабины на окрестности посмотреть.
А мне на своем "УАЗе" противно самого себя возить по родным перелескам. Да и машину жалко. Так ее выворачивает, так она, в оправдание прозвища, козлом, бедная, подпрыгивает…
Потому вечером лажу я другую после бензопилы чудо-машинку, готовлюсь на пути до магазина исполнить соло на велосипеде. Нет, конечно, и в самом деле трудно назвать это сооружение велосипедом. "Прогресс", "Минск", "Орленок" — вот это были велосипеды. У меня же — байк! Пятнадцать скоростей — зачем столько? По мне так и трех хватило бы. Шины как у мотоцикла для спидвэя — шипованные. Тормоза на обеих колесах — дисковые. Сидишь будто в самолете с педальным приводом— перелетел один такой недавно через Ламанш. Чуть пригорок — побыстрее крутишь педали. По ровному — пара щелчков на руле — и в разгон.
По старой заросшей дороге ехал я на этой бабочке легкокрылой. До московского тракта шесть километров. Тут уже никто давно не ездит и не ходит. Еду через пески и заросли, через болотца и ручьи. Еду маршрутом бухгалтера Семена Коршуна (деда моего молодого соседа Олега) кличка такая была у мужика за крутость характера. На самом деле они Шестаковы. Помнится мне этот Семен Егорович в вечной пиджачной паре с галстуком. Одна брючина бельевой скрепкой ужата. И всегда с велосипедом или на нем. Каждый день по этой дороге он ездил на "Прогрессе" на службу в село. Вечером — обратно. Половину пути приходилось вести машину, кое-где и перетягивать через лужу на плече. Обратно он всегда с чекушкой водку возвращался, заходил к моему деду, и они распивали бутылочку, толкуя о новостях местной политики. До пенсии так ездил. Дорожил конторской денежной должностью, слыл элитой, как теперь говорят. И велосипед был признаком достатка, культуры, избранности. Тоже, видимо, был человек коммерческого, экономического склада. Внук, Олег — коммерсант, в него пошел. Потому что отец-то — пропащий оказался. Молодым помер. Поставил брагу в медном тазу. Окись смертельная образовалась. Отравился.
Олег выстроился памятью о деде. Запустил руки по локоть в глину под его домом, месит, взбивает, выхаживает — как тесто в квашне — ремонтирует родовое жилище...
А у меня своя жизнь. Как бы ни противна была мне езда на своем армейском вездеходе, как бы я ни увиливал от постылой рулежки, стремясь как можно больше ногами обминать здешние километры, ну или в крайнем случае на байке — тоже ногой часто приходится толкаться, но все-таки вынужден был сесть за руль. Долг родине отдавать, — это называется. Выполнять просьбы безлошадных земляков.
Баньку у одной дачницы, двоюродной тетки коммерсанта Олега, подмыло половодьем, печка дала трещину, разъехалась надвое, а без баньки дачнице той ну никак невозможно. Маленькая она, сухощавая, с улыбкой, с подходцем — упросила съездить за сто километров на железнодорожную станцию за кирпичом. Ближе нету. Торговались мы с ней не за оплату поездки, а за количество кирпичей. Ей требовалось 600 штук, а это больше двух тонн. У меня же — полуторка. Сошлись на четырехстах. Тем более, что в самой Римме Федоровне весу не более пятидесяти килограммов. Выдержат рессоры и по колдобинам.
И как только по рукам ударили, тут моя кроткая странница обернулась суровой атаманшей.
Есть вдовушки в русских селеньях. Они одержимы работой с утра до вечера. Пышут жаром ненависти к созерцателям. Любое делание для них — это и песня, и танец, и молитва. И может быть, даже справедливо они, бесконечно копающиеся в огороде, бегающие в лес, нанимающие работников для ремонта и строительства сараев, изгородей, мостков, считают себя высшей кастой, помазанниками, пророками и вождями — пускай даже в пределах одной деревеньки. Действительно, пассионарии они. Или — авторитеты. И неважно, что человеку семьдесят лет. Тут главное — сила духа и озарение властью. Да еще — порода. Дед этой Риммы Федоровны был первый хозяин в деревне, мельник. С чертями беседовал в своих тихих, глубоких омутах у плотины.
Слово знал, как говорили о нем. И деловой оборотистостью обладал. Может быть, и потому еще его внучатый племянник Олег "в люди вышел" и стал единственным в деревне, кто старый прадедовский дом взялся реставрировать — в память о славных предках.
Но вернемся к Римме Федоровне. Вижу ее выпрыгивающую из машины и бегущую в попутную аптеку. "Утром пригоршню таблеток в рот и — вперед!". Снующую по рынку на станции — сладенького себе непременно купить, конфет строго определенного сорта. Рыбки красной. Масла — непременно вологодского, 72,8 процентов жира, не больше.
Потом на строительной базе вижу ее: как она заискивает перед грозной весовщицей, прибедняется, старчество, беззащитность на себя напускает, чтобы льготу получить в смысле качества приобретаемой продукции. И опять же, расплатившись, становится воинственной хозяйкой положения: не дай Бог, при погрузке попадется кирпич кривой или с трещиной. Уж и не спорь с ней, а то, кажется, этим кирпичом и получишь по башке.
Потом со своего водительского места через зеркальце вижу ее в фургоне, сидящую на своих обожаемых кирпичах, как наседка на яйцах, удерживающую хлипкое сооружение от обрушения, страдающую за каждый кирпичик...
Взял я с нее 500 рублей за бензин и в тот же день засунул эту купюру в прорезь фанерного ящичка в магазине — на строительство часовни вместо величественной пятиглавой церкви святой Троицы, спаленной лет десять назад "безродными шалыханами".
"Долг родине" пришлось отдавать и на следующий день. Утром заявился болящий Вадик в костюме, в летних туфлях. С виду и не скажешь, что мужик на финишной прямой. Просит к врачу на прием отвезти. А с горы кричит в это время его отвергнутая супруга: "Если пьяным приедешь..." Не расслышал далее, но чем-то грозила, стращала. Как и всю жизнь.
Едем в больницу. Якобы. Вадику и в самом деле, выясняется, гульнуть хотелось. В кои-то веки еще вездеход объявится в деревне, чтобы через реку и через ручьи — аки посуху.
Обратно едем — Вадик из чекушки отхлебывает, пытается насладиться свободой. Но морщится, просит остановиться. И у колеса выкручивает его бедолагу, выворачивает наизнанку. Бледный усаживается на место. "Вот ведь как оно вышло-то, Сашка. Врачи обещали полжелудка вырезать. А вырезали весь, целиком".
Вот какова, по его мнению, причиной того, что не берет водочка, не веселит, не дает возврата в молодые годы, закрыт путь.
Вадик жалеет о прожитой жизни. "Не так бы надо, чтобы на тракторе сорок лет". "А как?" — спрашиваю. "Если бы сейчас снова начать, завел бы овец, романовских. Шерстью стал торговать".
Я говорю: это не новая идея в нашей деревне. Ведь, кажется, — говорю,— дед твой Максим романовских-то овец держал. Первый заводчик был по этой части в волости. И шерстобит, и сукновал. "Да откуда ты это знаешь?! — изумленно и не без страха вопрошает Вадик. "Да разве я тебе не земляк?.."
В это лето меня как-то особенно сильно преследовала патриархальщина деревенская: в мыслях, в ассоциациях, в материальном виде — пылью столетнего сруба дома Олега, который, треща как в крещенские морозы, поднимался вверх.
Я помогал Олегу больше для собственного удовольствия, чем для облегчения его участи. И был вознагражден за бескорыстие и любовь к старине. Когда мы в горнице разобрали пол, то под одной из половиц нашли сверток в газете 50-х годов под названием "Новые всходы". В нем несколько тусклых фотографий и школьная тетрадка, исписанная старомодным почерком перьевой ручкой. Это оказалась история жизни славного прадеда Олега. Я попросил находку на вечерок. Рассмотрел фотографии. Какая-то толпа людей на площади перед собором с огромной колокольней. На крыльце храма — священник с кадилом. Все мужчины — с обнаженными головами. Видимо, праздник — может быть, Пасха. А на переднем плане — два подростка в тужурках, в картузах, сапогах. Стоят гордо, улыбаются раскованно. На другом фото — один из этих ребят, но уже в блузе и с громадной масленкой в руках, похожей на садовую лейку — возле паровой машины.
На обратной стороне фотографии написано тем же ископаемым почерком: "Шестаков Егор. Завод Брандта. Юрьевец".
Это был тот самый прадед Олега.
Были и еще фотографии, но этот чумазый, сияющий улыбкой парнишка с масленкой возле блестящего шатуна паровика поразил меня своей какой-то нетленностью.
Я стал читать записки. "...В 1895 году по первопутку я ушел с обозом в отход, на заработки. Дядя Афанасий взял меня с собой, как парня разумного, не стамого. Хотя я был хром на левую ногу, подкатили на горке. (А я-то думал, застав еще Егора Васильевича в пятидесятые годы живым, что он в Цусиме ранение получил и потому с палкой ходил). До Няндомы 250 верст шел пешком. Дальше по чугунке до Ярославля. На последний пароход успели. Спустились до Юрьевца. Там меня взяли смащиком, (именно так смачно, через "щ" и написано)"...
Далее шло подробное описание жития парнишки в славном приволжском городке Юрьевце, переезды на другие заводы. В 1902 году 22-летний Егор уже жил в Питере "на квартире" и работал в какой-то "Экспедиции заготовления государственных бумаг". На парадных фотографиях — в котелке, трость наборная.
Через год — машинист Добровольного флота. И вскоре — как теперь говорят, член экипажа крейсера "Лена" в эскадре Рождественского. Тут в подтверждение фотография имеется роскошная. Восемь матросов в форме. Стрижены все ежиком, совсем как сейчас. Такой фельдфебельский ежик. И все как один — с усами. Егор Шестаков впереди, сидит, трости не видать. Как-то его взяли в машинную команду военного судна хромого?! А с другой стороны — это же тебе не палубная команда. Тем более, человек добровольно пожелал бить супостатов...
Это наши деревни и города предают нас, а не мы их. Еще кто-то может крикнуть нам вслед: ты же клялся не покидать родных мест! Но уехал, предал. Да: и уехал, и предал. Но лишь после того, когда родные места переменились, отчуждились, предали. Когда заросли ольхой тропы и дороги, когда переменились улицы и фонари, фасады домов, сами дома исчезли, а на их месте взгромоздились другие, чужие. И кто-то другой, незнакомый ходит по укороченным, сжавшимся проселкам, живет в кварталах новостроек — чужой почти что до враждебности, хотя и с узнаваемым лицом.
Внешний мир, как молодая поросль, холодно обступает. А внутри тебя одновременно наслаивается былое. Нетронутое и нетленное, как кольца в срезе старого дерева. Там все записано и оцифровано, все переливается сочными красками жизни, омывается теплым током от корней.
Ток этот мощный и животворный. Под его действием поднимает Олег старинный дом, обновляет, дает вторую жизнь. И меня вдруг сорвало этим током из северной деревни по маршруту Егора Васильевича Шестакова, пятнадцатилетнего Жорки в недра прямого и честного девятнадцатого века в город Юрьевец. Я там был. И в музее видел снимки, очень похожие на те, что обнаружились под половицами в газетном свертке. Только ракурсы несколько иные. Но тот же поп машет кадилом с крыльца того же юрьевецкого Входоиерусалимского храма. Он до сих пор цел. Служба начинается с пяти вечера. Служит парень в свитере и джинсах. Прихожан — пять человек вместе со мной.
Там же, в музее, видел я панораму этого волжского городка времен развитого капитализма. На острове — монастырь. И огромный даже по современным меркам лесопильный завод Брандта с пятью лесотасками, а значит — с таким же количеством пилорам.
Стоял я на набережной, смотрел на то место, где когда-то лил масло в подшипники Жорка Шестаков. И видел пепельную гладь реки. Подняли Волгу, на дне остались и монастырь и завод. Вот уж поистине русская Атлантида.
Вода в Волге ряской покрыта, зеленой слизью. Полудохлая рыбина с ладонь немощно плещется у берега, пытается унырнуть в глубь, да сил нету. А чайки сидят на парапете, глядят на нее и брать не хотят.
Говорят, надо спустить Волгу, осушить, вернуть ей первозданный смысл. Восстановить затопленный монастырь. Тысячи деревень и городов. Соединить таким образом разорванные русские времена. Но как подумаешь — сколько ядовитых испарений, сколько вони будет, какой ад разверзнется...
Так думал я, после вечерней службы в храме прогуливаясь по Юрьевцу. Было начало седьмого. А все магазины в городке уже закрылись. На улицах — ни души.
Жизнь кипит только под шатром "Балтики". Там пиво наливают круглосуточно. Красивые молодые парни и девицы — за стойкой, на разливе и разносе. Обходительные, с достоинством. Это их "Лады" и "Фольцы" стоят на задках огромного шатра.
Бомж крутится у входа, просит рубль.
А в музыкальном оформлении опять и здесь восходящая звезда отечественного рэпа. Ту же историю, что случилась на каком-то железнодорожном переезде, досказывает. Помнится, там девчонка кинулась к машине, застрявшей на рельсах. Машина выехала в последний момент, а девчонка осталась. Конец истории в изложении рэпера таков:
... "В том баре, где я управлялся за стойкой, заглянешь в окошко — водилы, громилы, путаны. У входа в подвал — вышибала в охотничьей стойке меня тормозит, мол, не надо скандала. Мол, что я тут забыл! Всё правильно. Я эту страницу из книги вырвал и книгу закрыл. Бомжу не нужны ни столы, ни стаканы. Ни близкие люди, ни далекие страны. У жизни поставлена точка в заброшенной будке обходчика, — недалеко от Тулы, на переезде, где однажды заглох мотор у моей "Хундаи-сельсы"...