№24 (656) от 14 июня 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Анна Серафимова
ЖИЛИ-БЫЛИ
Как сытый голодного не разумеет, так человек, детство которого было счастливым, не поймёт того, кто был в эту пору благодатную несчастлив. И не могу я, проведшая нежные свои годы в полном счастии, неге, покое, любимая всеми, понять горемык, влачивших жалкое существование, пребывавших в горькой юдоли. Как начинают бедолаги, сирые в те года, вспоминать и делиться, чего хлебнули они, невинные души, слушать не могу! Недостаёт сострадательных сил! "Жизнь невозможно повернуть назад"! А как бы хотелось мне сделать это и, очутившись в том времени, послать из своего безмятежного обеспеченного далёка в Москву-мачеху тем несчастным что-то из своих детских богатств! Посылали же мы, октябрята, тетрадки, ручки детям Африки, чтобы те учились читать и писать. С каким энтузиазмом тащили мы в пионерскую комнату — место сбора даров — свои скромные презенты! Как радовались, что кому-то облегчим участь!
Так неужели бы я не откликнулась на горемычность моих соотечественников-страдальцев, коих в Москве было, как выясняется, больше, чем где бы то ни было на земном шаре?! Не по причине чёрствости души не откликнулась я на вашу беду, дорогие горемыки, а по причине полного незнания, что "существуете вы на белом свете".
Что ж, приходится только оправдываться. И слушать, слушать ваши откровения, и обливать сердце кровью в бессильном сочувствии.
Да, я была абсолютна счастлива в детстве, всеми любима. Меня любили братья, сёстры, мама, дяди-тёти, дедушка, соседи… В детстве я ни дня не голодала, не холодала (если только не загуливалась, скатываясь с горок или гоняя по катку на конькобежках). У меня были и книжки, и игрушки. Недостающие мне я мастерила из бумаги и тряпочек, коими снабжала меня мама или портнихи из ателье, расположенного в соседнем доме, куда мы с девчонками ходили клянчить лоскутки для нашего индпошива куклам и пупсикам. Какими отрезами на платье моей любимой кукле Светочке удавалось мне разжиться! Так неужели я, посоветовавшись с ней, испросив её согласия, не послала бы отрез-другой вам, милые москвички, чтобы и вы были счастливы, как я в те поры, когда моя Светочка щеголяла в новом платье! Нет! Нет и нет! Не вернешь! Не повернешь, не исправишь! Не осчастливишь!
Каждый день о те поры жития вдесятером поначалу в 27 метрах квадратных, после улучшения жилищных условий — в 41 метре общей площади, мне доставалось по пирожку или ватрушке. И неужели бы я не отрезала половину постяпеньки и не послала бы вам, чтобы отведали и вы этого моего провинциального лакомства и стали хоть чуть счастливее? А уж коли разживалась я шоколадной конфетой, то делила её на девять частей, чтобы досталось всем членам семьи. И неужто бы десятый кусочек не отрезала я вам, чтобы вы познали с младых ногтей сладость бытия?
Убеждена я, понаслушавшись страдальческих страстей, что лучше всех, счастливее всех, обеспеченней и безбеднее всех в годы тоталитаризма и несвобод, стерильного отсутствия благ и колбасы, жили вдовы с восьмью детьми. Как наша семья.
В столицах, в центре Москвы, Ленинграда, на дачах академиков, писателей и секретарей писательского Союза, членов политбюро, орденоносцев бедствовали и маялись, недоедали, испытывали недостаток в одеждах, о чём сейчас ведают всему миру, те самоё и их отпрыски. А мы жили хорошо! Тоска по папе, умершему от тяжёлой болезни совсем молодым, не оставляла маму, оставшуюся в 39 лет с восемью ребятишками на руках, до конца её жизни. Но на нас она своё неизбывное горе не выплёскивала. Только посещая кладбище, мы проникались её тоской, а в остальное время нас наполняли безмятежность и детское счастье! Мама — из большой работящей семьи истинных христиан — с утра до вечера работала, в выходные, не покладая рук, трудилась по дому, просиживала у швейной машинки "Зингер", на которой всех нас обшивала. Но мы не испытывали недостатка в её внимании и непоказной любви. Государство нам заботливо платило пенсию по утере кормильца "на двух и более детей". То есть хоть два, хоть двадцать два ребёнка осталось на руках — сумма пенсии на них была одинаковой, в итоге на каждого из нас приходилось по несколько рублей. Мама устраивалась на вторую работу — дворником или уборщицей, и мы, дети, бегали убирать улицу или мыть полы— это была наша работа! Мы в несколько детских и подростковых рук сгребали снег, кололи лед, мели тротуары, носили мусор… И когда маме удавалось скопить деньги на обнову кому-то из старших — мы были счастливы и знали, что эта красивая вещица в конце концов дойдет до каждого, по мере подрастания.
У одного из братьев, он был отличником, обнаружился абсолютный слух. Мама купила ему баян, чтобы он учился музыке. И он учился! Хотя бросил, но знания музыки привели его в ведущий вокально-инструментальный ансамбль города, где он несколько лет играл, пока не уехал учиться в Москву!
И по причине полного своего счастья и достатка у меня нет претензий к советской власти и неоплаченных счетов не собираюсь ей предъявлять!
Боже, да не отхватила ли наша семья чужого благополучия? Не заели ли мы жизнь академиков и их отпрысков? Вот на весь экран правнук известнейшего художника, внук гимнописца, сын благополучного режиссёра делится: всего не хватало, нуждались, ходили в обносках… Как удавалось при таких исходных данных поддерживать такой образ жизни, ума не приложу.
Вот в камерной обстановке творческого вечера художник бедует: мне было 40 лет, я получил первый в жизни заказ — изготовление по линии ГО диафильма "Вынос пострадавших из зоны поражения". В либеральном зале средь публики снисходительно-понимающий хохот: вот так заказ для творца! Тоталитаристы несчастные, что делать заставляли! Насильники над утончёнными натурами! На гонорар от диафильма мемуарист позволил себе какие-то радости жизни, о чем и поведал.
Меня удивило: как это в 40 лет получил первый заказ? А до этого на что жил? И чего смеяться над сутью заказа: а кто должен рисовать диафильм, если не художник? Колхозник, слесарь, токарь? Кому, по мнению демократов, не западло этим заниматься? Знакомый художник, сидящий рядом, недоумевает: этот выступающий — единственный сын зубра советской живописи, человека богатейшего, академика, имевшего целый особняк в личном пользовании в центре Москвы! Кто и кому рассказывает о таких горемыканиях?
А так и получается: несчастные сидельцы на сундуках с богатствами в особняках центра Москвы рассказывают детям многодетных вдов, какие страдания и лишения были пережиты, пока эти зажравшиеся сироты наслаждались своей безмятежной, абсолютно счастливой жизнью.
1.0x
