Каждый поэт нет-нет да и подумает касательно будущих читателей. Пушкин предполагал, среди прочих, тунгусов и калмыков. Сейчас можно уточнить: это образованные тунгусы и калмыки, что преподают в школах русскую литературу. Овидий очень точно угадал сенаторов и поэтов. Андре Шенье очень неточно — революционеров. Николай Гумилев перечислил всех, кто его наверняка не читал и читать не будет.
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Негритянский вождь, знающий настолько русский, чтобы понимать поэзию, это, безусловно, редкость. Если он — авантюрист в духе Луи Жаколио или Джозефа Конрада — тоже оригинально. Далее: лейтенант, водивший канонерки под огнем неприятельских батарей; человек, среди толпы народа застреливший императорского посла. Далее:
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей…
………………………………….
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Почему они их читают? Потому что:
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой.
Это сказано выспренне, наивно, неточно, декларативно. Подобные люди — политически или военно ангажированные, активные, отчаянно смелые — слишком втянуты в земные дела. Сборники стихов "опадают" с поэта, как кленовые листья — оранжевые, малиновые, цикламеновые, гиацинтовые — их подбирают мечтатели и мечтательницы на одиноком променаде, потом читают, отчужденные светом лампады или пламенами камина даже от обстановки собственной комнаты. "Философствовать — не значит жить, жить — не значит философствовать", — писал Фихте, и сие относится к поэзии в еще более интенсивной степени. "Я говорю или пишу "лилия" и передо мной возникает контур цветка в отсутствии всякого аромата" (Малларме). Мечта и земная жизнь пребывают в резкой оппозиции, но мечтатели, по миролюбию своему, готовы "принять жизнь" через бесчисленные "если бы". Если бы ненавистного "того да сего" не существовало, а, напротив, любимое "то да се"" присутствовало, я бы, пожалуй, смирился бы… Прямо как у Пушкина: "Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б…"
Прагматики, по своей высшей дурости и тупости, откровенно считают поэтов и мечтателей бездельниками и терпят их по своему машинальному гуманизму.
И здесь загадочный феномен Николая Степановича Гумилёва.
Он прекрасно знал всё вышеизложенное и однако так и не смог решить "с кем он, мастер культуры?" Он, кажется, всерьез верил в роковую предназначенность поэта и готов был принять смерть с присущим ему героизмом. "Волшебная скрипка":
Бродят бешеные волки на дорогах скрипачей.
Эти самые скрипачи совсем не нужны "бешеным волкам". Напротив, негоже "скрипачам" из любопытства, скуки или удали ходить на их дороги. Странная аберрация артистов вообще, поэтов в частности: они думают, что по-прежнему "глаголом жгут сердца людей", что они "поводыри", "вдохновители" и прочее. Странное упорство, несмотря на контрдоводы философов нового времени от Гегеля до Ортеги-и-Гассета, несмотря на "Wozu?" Гельдерлина:
И зачем поэты в ничтожную эпоху?
И Гельдерлин отвечает неожиданно и абсолютно точно:
Им, как жрецам Диониса,
дано блуждать в туманной ночи!
Но Николай Гумилев рассуждает иначе:
Нам блуждать в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака.
Это о мужественных исследователях и летчиках, но поэтам-то какое дело до них?
Мы совсем не хотим сказать, что поэт чего-то не понял, не сообразил. Это — судьба, проще говоря, сугубо экзистенциальная беда. Похоже, Николай Гумилев всю жизнь "путал два эти ремесла" — поэта и бесстрашного авантюриста. Ему весьма понравилось, что
…святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
Касательно призвания поэта сомнения велики. В стихотворении "Память" он обращается к себе в третьем лице:
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Вот насчет рискованной активности здесь, в подлунном мире, дело другое. Здесь отчужденное "он" меняется на дружеское "я":
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка.
Но всё же. Если хочешь стать Колумбом или Вильгельмом Теллем, стань. Тогда стихи будут писать тебе. Однако звание придворного стихотворца не для Николая Гумилева, ибо он великолепно чувствует величие поэзии и даже понимает (время от времени):
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней…
…и даже знает в замечательной "Канцоне Второй":
Там, где всё сверканье, всё движенье,
Пенье всё, — мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
Вопрос, знает ли он это действительно или только романтически предполагает? Слишком близко, слишком увлеченно ставит он на одну линию то движенье и сверканье с этим:
И политые кровью недели
Ослепительны и легки!
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки!
Возможно, он слишком заворожен военным дендизмом, подобно английским офицерам Киплинга, которые проходят пустыню, похлопывая стэком по хорошо начищенным сапогам? Говорят, его однажды спросили, как ему понравилась Сахара? Понятия не имею — ответил он, — я сидел на верблюде и читал Ронсара. Хорошо, но вряд ли искренно. По стихотворению "Сахара" ясно: вовсе не надобно жить в пустыне, чобы написать прекрасные строки о пустыне. Но его "муза дальних странствий" хорошо знает правило "nec plus ultra" (ни шагу далее), хотя ее и "заносит":
Но в мире есть иные области
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
"Сам капитан, скользя над бездною,…" понимает: идти в Антарктиду нельзя. Нельзя и всё. В неведомое, недоступное, запредельное, засмертельное надо шагать земной дорогой:
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
Это очень напоминает "Книгу элементалов" Парацельса: "Не надо мешать мертвецов и обитателей могил. Перед тем как выйти, хтоны вытягивают руки, похожие на кривые суковатые палки. Это хорошо чувствуют кроты и полевые мыши". Это опасный путь в заколдованный лес "Освобожденного Иерусалима" Торквато Тассо или в чащобы жутких сказок польского поэта Болеслава Лесмяна. Но…ни шагу далее. Куда спокойней мир светлой волшебной сказки:
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы.
Путешествие в затхлую мглу, ощетиненную кошмарами, гибельно. Сомнения, колебания, настойчивое "может быть":
Может быть, тот лес — душа твоя.
Может быть, тот лес — любовь моя.
В этом "может быть" расплывается потусторонний порыв. Но, может быть, мы зря стараемся упростить до составляющих сложность поэтического пафоса? Как же иначе? Критика суть призма, в которую попадает творческий луч. Мы хотим выяснить, насколько отважна "муза дальних странствий", и является ли "Заблудившийся трамвай" — бесспорный шедевр поэта — инициатическим путешествием? Поначалу всё развивается вполне традиционно: незнакомая улица; "вдруг" вороний грай (дело очевидно ближе к вечеру, вокруг — пустыри либо трущобы); дикий, вне рельсового пути, трамвай. Чудо — для поклонников причинно-следственной связи, несколько хаотическая ситуация — для "субтильного тела души" при разрыве с тоталитарным рацио. Гумилев, возможно, знал о воззрениях хлыстов, популярных среди русских символистов, в частности, о гностической огдоаде. Душа воплощается, не ставя сознание в известность, на семи разных уровнях плотности в семи материальных мирах. Посему путь лирического героя извилист и загадочен, полон внезапных остановок и фиксаций весьма колоритных. Однако трамвай не очень-то "заблудился в бездне времен", ибо есть три четких ориентира:
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
Трамвай, скорей всего, миновал Петербург, Египет, Париж. И снова Петербург, очень четко обозначенный. Стало быть, это весьма вольное, но все же земное путешествие. И Машенька… конкретная, земная любовь. Искренен ли трагизм? Мы совершенно холодно пишем страстные стихи, сказал Верлен. Гумилёв, в тексте о Теофиле Готье, превозносит женщин, "вносящих в слишком светлый мир любви сладкое ощущение холода смерти". Здесь он поступил на манер подобных женщин. Пусть так, но это не главное. Главное:
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет.
Данные строки вызывают серьезное сомнение. Если бы он это понял, то не подставил бы грудь под пули чекистов. Скажут: поэт — одно, человек — совсем другое. В том-то и дело, что нет. От судьбы не уйдешь, это правда, но истинная поэзия способна изменить жребий своего творца. Безусловно, перед нами истинный поэт. Тогда почему?..
Но мы, разумеется, не в силах ответить на такой вопрос.
