ДОКОЛЕ КОРШУНУ КРУЖИТЬ?

№13 (645) от 28 марта 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Владимир Бушин
ДОКОЛЕ КОРШУНУ КРУЖИТЬ?

Окончание.
4.
А.Твардовский — А Солженицыну:
— Ему ..ут в глаза, а он — "божья роса!"
("Бодался теленок с дубом", с.139)
Итак, что же сказали эти просвещенные господа о предательстве. Проф. Капица вопросил: "Кто Володин — предатель или герой? Нелегко ответить". Для его знаменитого отца тут трудности не существовало. Тотчас вылез мудрец Лукин: "Володин, несомненно, государственный преступник, он предал интересы государства…" Было слышно, как при этих словах Светлова заскрежетала зубами и, казалось, была готова броситься на защитника прав человека и задушить его.
Но Лукин продолжил так: "С другой стороны, что, если явно преступно само государство? Что с этим делать? Герой фильма решает, можно ли служить этому преступному государству, которое сажает одного виновного и миллионы невиновных". Это было сказано с дрожью в голосе, словно тем единственным невиновным был именно он, несчастный клоп демократии.
Светлова подскочила в кресле от восторга. Но фу, какая тотчас вонь пошла от клопа: ведь герой фильма решает совсем другой вопрос: не можно ли служить родине, а можно ли её предать. Да и не видим мы его решающим, размышляющим: он просто идёт и предаёт. Так бы поступил и клоп. Какие сомнения! Он ставит на одну доску фашистскую Германию и свою родину. Там полковник Штауфенберг покушался на преступного руководителя преступного государства и потому герой, а тут Володин покушался на безопасность преступного государства и значит, блин, тоже герой!
Но Лукин почему-то привел только один пример преступности его родины — миллионы невиновных Солженицыных в неволе. А ведь мог бы указать множество примеров. Так, в 1918-1922 годы его родина разнесла в пух и вышвырнула припожаловавших к ней в гости с букетами хризантем войска прогрессивнейших держав мира — Франции, Англии, Америки, Японии… Разве это не преступление! Потом она преступно обогнала в экономическом развитии всю Европу. Позже дюжина деликатнейших свободолюбивых держав были повержены Гитлером и свободно лизали ему пятки, а родина довела Гитлера, Геббельса, Геринга до самоубийства, а их друзей — до суда и петли. Это преступление, как видно, особенно возмущает Лукина: он же правозащитник. Ах, как жаль, что не был на Нюрнбергском процессе. Уж он бы сказал словцо! А сколько ещё за родиной преступлений…
Тут врубилась американская помещица: "Честный герой фильма и не мыслил допустить, чтобы атомная бомба попала в руки тирана, злодея, который может использовать её, как захочет. Снабдить изверга таким оружием — вот она, черная жаба злодейства!"
Жаба околела? Но какова забывчивость этой Салтычихи! В дни всей той суеты, что изобразил её супруг (конец декабря 1949 года), атомная бомба у нас уже была. Почти четыре года до своей смерти Сталин имел атомную бомбу. И что? А ничего. Лежала в погребе рядом с солёными огурцами. А американцы едва только смастачили парочку "малышей", как тут же помчались угостить мирных жителей Японии. И после Сталина вот уже более полувека наше ядерное оружие спит чутким мирным сном. И ваша Америка, мадам Черножабова, до сих пор остаётся единственной страной, прибегнувшей к этому адскому оружию. Что, не слышала? Или в глазах струя?
Но она еще и вот что лепечет: "Сейчас Володина не нашлось бы!" То есть теперь, мол, такая чудесная жизнь, что нет предателей родины. Мадам, ну что с вами делать… Да разве не предали родину Горбачёв с Ельциным и вся их вшивая свора? Разве не продолжает предавать её на ниве словесности ваш мафусаил Нобелевской премии? Разве этот фильм — не предательство?
Явленный нам хоровод-симпозиум хорошо бы дополнить еще одним персонажем, имеющим гораздо более прямое отношение к роману и фильму "ВКП", чем все остальные симпозианты. В начале 2000 года у меня дома раздался телефонный звонок из Нью-Йорка. Признаться, это случается не так часто: за последние шестьдесят лет то был первый звонок. Звонил не знакомый мне Сергей Николаевич Никифоров, российский гражданин, в 1992 году оказавшийся в Америке.
Как так? В чём дело? Зачем я ему понадобился? Оказывается, там, в США, каким-то неведомым путём Никифорову попал в руки московский журнал с моей статьёй о Солженицыне. А он, Сергей-то Николаевич, представьте себе, отбывал срок вместе с ним в этой самой шарашке, о которой тот сочинил роман. Никифоров рассказал, что не только сидел вместо с нобелиатом по той же статье, но и послужил прообразом для одного персонажа его романа: из Никифорова писатель слепил Руську Доронина.
Сергей Николаевич поведал также, что написал воспоминания о том времени и хотел бы кое о чем посоветоваться. Что ж, я был не против. Вскоре он приехал в Москву и вручил мне рукопись, озаглавленную в духе песни из фильма "Кубанские казаки": "Каким он был, таким он и остался". Мне показалось это банальным, но автор настаивал: именно так.
Воспоминания были написаны на хорошем литературном уровне, что вовсе и не удивительно: автор — человек бывалый, у него высшее образование, да он уже и писал, и печатался в США. Во всяком случае, язык гораздо лучше, чем у Солженицына.
Ведь этот живой классик начисто лишен чутья к слову. Например, вместо "упасть навзничь" пишет "упасть ничком", т.е. прямо противоположное. Желая блеснуть простонародным речением "ехать охлюпкой" (верхом без седла), пишет "ехать охляблью". Есть идиома "ухом не вести" и "ни уха, ни рыла не знать, не понимать". Он их спарил и получил нечто новое, но совершенно несообразное: "не вести ни ухом, ни рылом". Хоть стой, хоть падай! А это? — "женщина в платьи", "Вячислав", "восс-поминания", даже "аннальное отверстие"… Путает анналы истории с задницей. И нет этому конца… Словом, истинный глухарь — породистый, с медалью лауреата.
Когда Сергей Николаевич уходил, я вышел на лестницу проводить его и, указав на дверь против моей, сказал:
— Здесь жил еще один прообраз — Лев Копелев, по роману — Лев Рубин.
— А где он сейчас? Говорят, это он принёс в "Новый мир" Твардовскому "Один день Ивана Денисовича"?
— Да, он, хотя в повести, с которой всё и началось, не находил ничего особенного, что Солженицын язвительно поминал ему. Из этой квартиры он перебазировался в Германию, и там года три назад умер, вслед за супругой. Но в 1993 году в парижском журнале "Синтаксис" успел напечатать письмо своему бывшему другу и протеже.
При следующей встрече я прочитал Никифорову несколько строк из письма Копелева создателю образа Рубина: "В том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, будь то Радищев, Милюков или Бердяев" и т.д. Я был согласен с антисоветчиком.
А мои замечания по рукописи Никифорова не имели существенного значения, и были приняты им лишь отчасти. После этого я позвонил Станиславу Куняеву, и воспоминания появились в "Нашем современнике" № 11 за 2000 год. К сожалению, тираж журнала был тогда уже только 12500 экземпляров.
История Никифорова такова. Он — сын кулака. Поэтому — или просто по молодой дурости в сентябре 1946 года, когда было 19 лет, они с приятелем сумели передать в американское посольство письмо. В обвинительном заключении говорилось, что это было "письмо злостного антисоветского содержания от имени якобы существующей подпольной партии". В нем возводилась клевета на И.В.Сталина и на положение в стране. Кроме того, указывалось, что их "партия ставит задачу свержения Советской власти". Подпольщики-заговорщики посетили дачу американского посольства в Мытищах "с целью встретиться с американцами для получения указаний и практической помощи в борьбе против СССР". Но 3-й секретарь посольства, поняв, что это за лохи, передал письмо прямехонько в КГБ. И ребятишки загремели…
После отбытия срока Никифоров окончил институт, женился, работал на разных должностях в разных краях страны и уже не считал себя невинной жертвой, хотя в 1992 году и уехал в США. "Оглядываясь в прошлое после многих лет проживания на Западе, в самой, так сказать, демократической стране, — пишет он, — события тех лет вижу сейчас в совершенно ином свете… В марте 1946 года Черчилль выступил в Фултоне со своей известной речью, с которой началась "холодная война". Зарубежные радиостанции, вещавшие на СССР, принялись выпячивать трудные стороны нашей жизни и восхвалять западное. Это способствовало возникновению среди молодёжи, особенно студенчества, разного рода неформальных организаций. Появилась "пятая колонна" в лице так называемых диссидентов. Кампания по "защите прав человека" явилась основным звеном в цепи "холодной войны" против СССР. И в итоге то, что не смогли сделать в 1918-1920 годах американцы с англичанами и Гитлер в 1941-м, сделали наши демократы и диссиденты с нобелевскими премиями. Народное достояние захватила кучка преступников". Как видим, несмотря на всё пережитое, человек остался патриотом, горько скорбящим о судьбе родины.
И вот Руська-Никифоров в образе антисоветчика и сексота красуется перед нами в фильме Г.Панфилова. Для начала замечу, что в авторском тексте, который читает сам сценарист, говорится, что Руська по той же 58-й статье получил 25 лет и, разумеется, ни за что, ибо, как романист уверял еще в "Архипелаге", "по 58-й статье никогда не было выяснения истины, и первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос влекли за собой арест и немедленное обвинение. Сплошное ощущение, что все сидят ни за что". Так и в фильме — сидят сплошь "большие умы" (Светлова) и "великие патриоты" (Лукин). Правда, последний, как знаем, делает уступку: "Сажали одного виновного и миллионы невиновных".
Прежде чем привести ответ Никифорова на это, следует заметить, что он-то коротал свой срок по тяжкой норме: два раза рядовым зэком побывал в Воркуте, в тридцатиградусные морозы работал крепёжником на шахте, "а после работы, когда доберешься до зоны, в столовой бушлат можно было ставить стоймя — он превращался в глыбу льда". А сосед Касьянова сам признается, что в этой шарашке, например, от него требовались две вещи: "12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству". То и другое он умел прекрасно. Правда, сидел он не двенадцать, а восемь часов, и поскольку вдруг открылся великий писательский дар, то этой страсти, говорит, "я отдавал теперь всё время, а казенную работу нагло перестал тянуть". Господи, прочитал бы это во глубине сибирских руд князь Волконский Сергей Григорьевич…
Н.Решетовская по письмам страдальца рисовала такую картину: "В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (на каторге мертвый час!). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол". Боже милостивый, услышал бы это Достоевский, у которого на целый год было три "выходных дня" — Пасха, Рождество и день тезоименитства государя.
"До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал музыку". Допустим, оперу Глюка "Орфей в аду". И знал бы об этом каторжанин Чернышевский…
В Вашингтоне Солженицына однажды пригласили на большое профсоюзное собрание. И представьте себе, он начал там свое выступление так: "Братья! Братья по труду!" И представился как истый троекратный пролетарий: "Я, проработавший в жизни много лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим…"
И таким лжецом он оставался всегда. Да что лжецом!.. Однажды Твардовский написал о нём большое письмо Константину Федину как председателю Союза писателей и отправил его с курьером. Вдруг — письмо передают по Би-Би-Си. Твардовский, конечно, изумлён. И Солженицын изображает солидарное изумление, да еще и глумливо наводит на свой след:
"— Вот — как? Вы даже мне дали читать под арестом, вот тут в кабинете, без выноса!
— Не могли же вы переписать все семнадцать страниц!"
И тот, потирая ручки, ухмыляется про себя: "(Верно, я только четыре страницы переписал, экстракт)" ("Бодался телёнок с дубом", с.230). И по известным ему каналам сей экстракт уплыл в Лондон. То есть человек не только не стесняется своего подонства, не скрывает его, а публично хвастается им, гордится, наслаждается. Какой великолепный урок для Ерофеева, Сорокина, Сванидзе, Правдюка и других его адептов.
И Твардовский, и Лакшин, преданные Солженицыным, долго не могли, как и теперь вот Распутин и Бородин, обласканные им, не могут понять, что имеют дело с существом совершенно особой, невиданной ранее породы.
Так вот, кому же верить — этому невиданному существу, лагерному библиотекарю-каменщику, который, посасывая присланные женой шоколадки, почитывал книжечки или сам сочинял деревянные поэмы, или иззябшему и несытому воркутинскому шахтеру? А шахтер говорит: на самом деле ему дали не 25, а 10 лет, и через 7 с половиной освободили.
Что касается "ареста по первому доносу", то и это враньё, рассчитанное на блестяще твердолобых лукиных. "По первому доносу, — пишет Никифоров, — человек лишь попадал в поле зрения органов НКВД".
Что же касается миллионов невиновных в неволе, роящихся в голове блестящего мыслителя по правам человека, то Никифоров отвечает ему так: "За восемь лет заключения я невиновных не встречал. При знакомстве все говорят, и я говорил, что посажены ни за что. А познакомишься поближе, узнаёшь: или служил в немецкой армии, или учился в немецкой школе разведки, или был дезертиром". Ну, невиновные, конечно, были, как есть они у нас и сейчас, как есть и во всех тюрьмах и лагерях мира, но вот человек за такой срок не встречал их. Разве это не говорит по-своему о том, сколько их сидело?
Материал для размышления об этом дает живущий в Смоленской области Э.Г.Репин. Он напоминает, что разные кликуши демократии называют разные цифры жертв политических репрессий: Яковлев — 30 миллионов, Солженицын — 60 млн., Хакамада — 90, Новодворская — 100, теперь вот и Лукин — "миллионы и миллионы на одного виновного". А на днях вылез еще Иваненко — 32 миллиона. Это нечто новое. До него врали уж больно кругло, с нулем на конце, а этот будто бы высчитал с точностью до единицы. Уже один этот разнобой в десятки миллионов свидетельствует о том, что перед нами орава лжецов. Но тов. Репин человек вежливый, он пишет: "В конце 90-х годов А.Н.Яковлев, долгие годы возглавлявший Комиссию по реабилитации, отвечая на вопрос дотошного корреспондента о количестве реабилитированных жертв политических репрессий, выдавил цифру: около 1.5 млн. человек.
Но тогда встаёт колоссальный вопрос о судьбе остальных жертв:
по Яковлеву 30 — 1,5 = 28,5 млн.
по Солженицыну 60 — 1,5 = 58,5 млн.,
по Хакамаде 90 — 1,5 = 88,5 млн.,
по Новодворской 100 — 1,5 = 98,5 млн. человек.
Ответов может быть только два:
— или десятки миллионов осуждены за контрреволюционные антигосударственные преступления правильно и реабилитации не подлежат;
— или цифры жертв являются плодом полоумной фантазии и бешеной ненависти к нашему прошлому названных лиц".
Но первый ответ ни одна кликуша демократии за двадцать лет своего камлания ничем подтвердить не смогла. Увы, приходится признать единственно верным ответ второй. В прессе сообщалось, что 2 ноября 2000 года президент Путин беседовал с Яковлевым о политических репрессиях в годы советской власти и о причине крайне медленных темпов реабилитации: действительно, сколько лет прошло, а из 30-100 миллионов только полтора! Яковлев тогда сказал, что принято решение создать новую Межведомственную комиссию, которая должна будет разобраться. Но вот идёт уже шестой год, а никаких вестей — как видно, сказать нечего.
С бронированным Громоздилой порвали все, кто знал его близко. Одни просто молча отвернулись, другие выступили с разоблачением, третьи прокляли, ибо он их всех оскорбил, оклеветал, предал, — всех, начиная с друзей юности. Притом в отношении их проделал это дважды. Первый раз еще в 45-м году. Тогда на допросах представил своими единомышленниками школьных и институтских друзей Николая Виткевича, Кирилла Симоняна, его жену Лидию Ежерец (она у нас в Литинституте преподавала иностранную литературу) и Наталью Решетовскую, собственную жену. Прихватил ещё и случайного знакомого Леонида Власова.
Виткевич, по одному делу с ним по его доносу и получивший 10 лет (сам-то Бронированный — 8) и отбывавший срок на Колыме, дважды читал доносы своего друга на себя как на активного антисоветчика: во время следствия (его арестовали позже) и уже при реабилитации. Он вспоминал: "Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк — он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И — представьте себе! — в них содержались доносы и на жену Наталью и на нашу подругу Лидию Ежерец".
А в 1952 году, когда Солженицын заканчивал срок, Симоняна пригласил следователь и предложил ему прочитать увесистую тетрадочку, исписанную тоже хорошо знакомым ему почерком школьного друга. 52 станицы — это так похоже на Громоздилу с его словесным недержанием! "Силы небесные! — воскликнул Симонян, изучив сей фолиантик. — Здесь описывалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице доказывалось, что якобы с детства я был настроен антисоветски, духовно и политически разлагая своих друзей и особенно его, Саню Солженицына подстрекал к антисоветской деятельности".
Его прокляли и школьные друзья Виткевич и Симонян, и те, с кем он сидел в лагере, — Копелев и Никифоров, и те, кто его поначалу приветствовал и печатал, защищал, популяризировал, — Шолохов и Лакшин. Уж как обожал его "Современник", целый год печатавший "Красное колесо", но в конце концов и Станислав Куняев напечатал убийственную подборку читательских писем. Вот несколько выдержек.
А.А.Сидоров: "Это общечеловек горбачёвского типа. Я был бы совершенно безразличен к нему, если бы он в угоду русофобам не организовал клевету на Шолохова". С.И.Анисимов: "Этого "художника и мыслителя" можно с полным правом назвать одним из самых заслуженных могильщиков страны. Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему не испытываю". Софья Авакян: "Он враг моей Родины. Он употребил все свои силы, весь свой холодный расчётливый фанатизм на её уничтожение, и потому он мой личный враг на самом сокровенном уровне моей души, как Чубайс, Гайдар, Ростропович. И я ненавижу его. Я испытываю почти физическую боль, когда его пытаются хоть каким-то краешком прислонить к Толстому".
Пока по телевидению шел фильм, Никифоров дважды звонил мне из Нью-Йорка. Ах, как жаль, что он не был в Москве! Какая досада, что не мог принять участие в "послесловии"! Когда я рассказал ему о судьбе "солженицынских лауреатов" — Инне Лиснянской, Владимире Топорове, Евгении Носове и назвал новых — Валентина Распутина, Леонида Бородина, Игоря Золотусского, он заметил: "Неужели им не страшно?" Помолчал и добавил: "Спаси, сохрани и помилуй их вместе с Панфиловым, Господи!"