ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

№10 (642) от 08 марта 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Год назад Тимур Зульфикаров открылся: "Знаешь, Владимир, я написал великий роман "Коралловая эфа". Такой книги еще не было в России со времен Гоголя. — И как-то туманно, размыто, меркло улыбаясь, добавил. — Мне уже обещали за роман миллион долларов. Прощай, нищета. Я разбогател". Я знаю Зульфикарова с давних пор как великого мистификатора, но тут решил, с грустью прижаливая друга, что у него от душевного раздвоения, постоянного нестроения и от неисполненности честолюбивых помышлений вдруг "поехала крыша". И о, подлость человечей натуры! — вместе с искренней грустью швельнулась во мне ухмылка недоверия: "Хвали, хвали меня, моя губонька, а не будешь хвалить — раздеру".
Я смотрел в мелеющие глаза моего друга, на серебристый туск щетины на скульях, рыжину крашеных хною волос и думал с невольной печалью: "Как ни ершись, но вот и тебя подбирают, истиха скрадывают годы, похожие на мышеловку, куда для заманки подложил Господь кусочек сальца". Но сам о себе Зульфикаров куда лучше выпел: "Ах, Господь, зачем на золото серебро кладешь? Смоляные мои кудри продирает дрожь! Смоляные мои кудри серебром звенят! Ледяные мои кудри, как застывший водопад".
Зульфикаров всегда видится мне в застывшем, как бы навсегда отчеканенном образе, от коего отскакивают лета, как вода от гусиного жира; этакий восточный загадочный суфий, которого можно увидеть, но нельзя понять, ибо эта легкая ухмылка, янтарный блеск глаз, завитки вспыхивающих, как береста, слов, будто высокая переграда, невольно держат вас на расстоянии. "Все внешнее — вовне, а всё внутреннее — для себя".
Годы, кажется, утомительно долго идут, но быстро проходят — не угнаться; сгорают на жизненном ветру, как искры от костра. Подставишь ладонь, чтобы подобрать золотинки, а найдешь крупицы золы и праха. Господи, так долго томились под солнцем, куда-то стремились во тщете, пытаясь догнать бесплодные мечтания, — а будто и не жили… Помню, как тридцать лет назад гуляли с Тимуром по вечерней Москве вдоль тенистого оврага, поросшего дурниной, откуда наносило сырью, прохладой, тленом, любовной соловьиной погудкою. Мы еще молодые, горячие, тщеславные, зоркие глазами, но почти слепые внутренним оком, прислушавшись на миг к природной музыке, как бы спохватывались, обрывали кружево бесконечного разговора, в котором, наверное, таился какой-то возбуждающий победительный смысл. Зульфикаров — красавец таджикских кровей, с медовыми глазами и зернью сахарных зубов, упивался своей плотяной силой, чувственной вязкостью своего стиха, мечтами о близкой славе, уже стоящей при дверях, величием Америки, ее свободой, в лоно которой неудержимо, навязчиво стремилось его сердце. А я, запинаясь туристическими тяжелыми ботинками о щербатины асфальта, непреклонно нудел ему невпопад и насупротив о русской погибающей деревне, про бессловесного мужика и бабу, согбенных под ношей некорыстного бесконечного труда. Каждый из нас упорно тянул, казалось бы, свою погудку, не слыша друга, но не диво ли? — эта ныне вовсе позабытая, полоненная лишениями бедная Русь из моего сердца исподволь перекочевала в душу Тимура, и надменная Америка(и это во времена "демократи- ческого рая", воцарившегося на Руси) вдруг оказалась попранной и навсегда отвергнутой поэтом. С годами русская кровь талантливой матери-подвижницы, всю свою жизнь посвятившей таджикам, замирила кровь вспыльчивого востока, и сыну-поэту постепенно открылся светоблистающий, сокровенный смысл родной Руси-Русии-Сурии-Арьи-России. Он понял: "Кто не любит Россию, тот не любит Бога". И не для красного словца нынешние признания Тимура с близкой слезою на глазах: "Я готов заплакать и расцеловать самую нищую русскую деревенскую бабушку, так я люблю Россию и русский народ". И это не игра гордоватого ума и ломоватой натуры — этой последней любви душа восхотела, как светлого праздника.
Внешне Тимур ведет себя, как баловень-поэт ханского двора, поедающий восточные сладости, — халву и пахлаву, — истекающий от знойных взглядов персидской красавицы, которому все беды и передряги, как с гуся вода. Но всю жизнь, как бы давши обет, поэт служит бесконечную литургию божественной красоте, поклоняясь лику природы, текучей хрустальной воде и батюшке-солнцу, пишет одну нескончаемую песнь-молитву-стихиру о родине, любви, матери и отце; она сбивчива, эта медоточивая песнь, порою назойливо унывна и слезлива, но всегда трепетна, но чиста , несмотря на исповедальность и плотскую откровенность, а странным тягучим ритмом стиха близка духовным песням калик перехожих. Работу Тимура не спутать, он , как древние зодчие по камню, вяжет словесные орнаменты, он — поэт неповторимый и значит, настоящий поэт. Он — Язычник в богооткро- венном, самом высшем смысле, он — Поклонник Слова он и дитя Его, он — хранитель Слова, раскупоривающий из внешней простоты его глубокие таинственные смыслы. Мы можем смеяться над блаженным иль юродом во славу Христову , кидать в него камением, но, увы, мы никогда не приблизимся к Отцу настолько, насколько близко предстоит отмеченный перстом Божиим человек. Подобным образом обстоит в поэзии и с Зульфикаровым.
Говорят, де трудно читать его. Ну и что? А разве легко читать Евангелие? А много ли отхлебнешь водицы из гремучего хрустального студенца-земного ключа, отворяющего недра? Сделаешь глоток, другой — и горло защемит, но ты сразу почуешь сытость и сладость живой воды. “Хорошего-то хлебца чуть откусишь, а нажуешь полный рот", — говаривали крестьяне.
А ведь новый роман "Коралловая эфа" действительно необычен, уникален по стилю, языку, замыслу, мифологичности, причудливости, орнаментальности, изысканности, откровенному эротизму Востока, психологизму, поклончивости Богу и красоте, исповедальности, презрению ко злу и мировому негодяйству, нежности и лиризму. Да мало ли чего может отыскать для себя всякая взыскующая красоты душа. Это роман-игра ума, роман-причуда, роман-вымысел от первой строки до последней, но которому охотно веришь, все в нем сплетено, завязано прочными узлами волею поэта, выткано в цветной бухарский ковер, в древний путаный орнамент, полный иносказаний, догадок и предчувствий. Зульфикаров использовал библейский сюжет о райской яблоне и змие-искусителе, и создал причудливую мистификацию, героями которой стали тысячи безжалостных корраловых эф — орудий мести, посланниц ада, живущих на ветвях диковинной черешни на вершине горы Кондара ( алмазной горы Меру ), у подножия которой тысячи лет гремит хрустальный водопад реки Фан-Ягноб. Райское древо цветет и спеет черешнями при вратах ада; древо любви и греха, чести и бесчестия, у подножия которого идет битва зла и добра при последних днях у входа в Потьму… Но, верьте, добросердные и милостивые, уверяет поэт: "Рядом с огромными вратами в ад есть и тайная калитка в душистый рай".
Но какой смысл рассуждать о романе? Книгу поэта надо пить, как стоялое виноградное вино, крохотными глотками и усладиться тем, что угодит на язык. Каждый может угодить на пир, но не всякий испытает на нем веселие. Для этого надо иметь на столах не только братины вина и сахарные пловы, но и душу, готовую для праздника.
Поэт томится, что не нужен никому на белом свете, что напрасны труды. Не грусти, брат, если есть в мире хоть один читатель, ты уже не одинок.
"…Поэт, что творишь ты?.. "
"Я сочиняю самую вольную! Самую богатую, самую медовую цветастую павлинью поэзию — в России дотоле небывалую… И потому нет у меня, ветхого, ни славы, ни денег, ни друзей преданных… Ни даже сапог для зимы русской."
"Но ты счастлив, босой, одинокий павлин в стране снежных куриц?"
"Да…" (поэт З…)