НА СВЯЗИ МИНСК

| | | |
Евгений Ростиков
НА СВЯЗИ МИНСК

Недавно белорусскому писателю Эдуарду Скобелеву исполнилось 70 лет. Смею утверждать, что даже в многонациональной советской литературе Скобелев — явление уникальное, ни с чем не сравнимое и по-настоящему еще и не осмысленное.
Выпускник МГИМО, интеллектуал и эрудит, в совершенстве владеющий пером, он даже в то время, когда "признанные мастера" занимались партийной "фантастикой", или наоборот — примитивным бытописательством, работал на опасной ниве политического романа. Разоблачая не просто "происки" некого карикатурного дяди Сэма, а с поразительной смелостью и последовательностью вскрывая вызревающее в обществе предательство и низость, Скобелев рассказывал о повсеместно возникающих структурах, которые изнутри подрывали мощь великой страны, оболванивали народ, высасывали из него последние живительные капли крови.
В 1974 году, когда в советском обществе практически ничего не знали о масонах, Скобелев создает роман "Свидетель", в котором рассказывает об этой тайной организации, о той опасности, которую она представляет для страны. В то время, когда весь мир, не скрывая своего ужаса, "постигал" сталинcкую эпоху по солженицынскому "Архипелагу", Скобелев выпускает "Гефсиманский сад", в котором переосмысливает не столько истоки раннего христианства, сколько раскрывает суть так называемых "сталинских лагерей", показывает тех, кто действительно за ними стоял. И опять же делает это с такой поразительной глубиной и изяществом, что цензуре не остается ничего другого, как официально, хоть малым тиражом, хоть "для служебного пользования", но разрешить выпуск этого неудобного романа. Даже такой, казалось бы, полностью исторический роман Скобелева, как "Мирослав — князь Дреговичский", в котором рассказывается, как, оказавшись на грани выживания, русские люди осознали необходимость создания своей государственности, никогда бы не увидел свет, не встань на защиту "странного" белорусского писателя тогдашний директор Института истории АН СССР Б.А.Рыбаков.
Но еще большее негодование, чем в официальных идеологических структурах, творчество Эдуарда Скобелева вызывало у его коллег, белорусских писателей. Этот независимый, всегда погруженный в работу человек, чурающийся всяких компаний и дружеских компашек никак не вписывался в их местечковые, "стадные" ряды, где буйным цветом цвели зависть, доносительство, продажность. Там все было раз и навсегда поделено. Одни бесконечно пожинали свой "литературный" урожай на полях давно прошедшей Великой войны, другие — на колхозных и хуторских делянках. Романы, повести, рассказы, где "толстозадая Степанида, а можа Ганна, вышла у сенцы и бразнула вядром", объявлялись национальной классикой и нередко попадали в школьные хрестоматии, становясь "учебником" заскорузлой безропотной жизни, которую всем надлежало вести.
Помню, как в 1970-м году во время летних каникул я привез из Москвы с трудом добытый очередной сборничек рассказов Василия Шукшина. Мой отец Антон Архипович, хотя и работал мастером на заводе, хорошо знал и любил литературу. О Шукшине он, конечно, тоже слышал, но достать его сборник в областном городе для отца было практически невозможно. Я же, чтобы придать еще большую значимость своему подарку и "подсластить" отцу удовольствие от предстоящего чтения, заметил, что этим Шукшиным "зачитывается вся московская элита".
Каково же было мое удивление, когда через пару часов отец зашел ко мне в комнату и молча положил на стол сборник.
— Ну как? — спросил я, — понял какие типы, настоящие, народные…
— Дерьмо,— жестко сказал отец и, увидев в моих глазах недоумение, жестко добавил.— Из-за таких юродствующих "чудиков", хитрожопых придурков и нормальным людям на этой земле жизни нет. А что касается твоей московской элиты, то ей просто хочется видеть такими всех русских людей. Чтоб и дальше держать их в дерьме, в убожестве.
Только со временем я понял причину раздражения отца. Но это были еще талантливо написанные рассказы, и героями их были хоть и пришибленные, но все-таки даровитые русские люди. А эпигоны того же Белова, Шукшина без оглядки штамповали псевдонародную, беспросветную жизнь, беспомощных "никогда не унывающих" героев, способных разве что только "чудить". Не случайно, что впитывая такие "художественные произведения", люди еще более оправдывали свое ничтожество, упиваясь бездельем и безропотностью.
В начале 80-х годов Скобелев создает роман "Катастрофа", где разоблачает философию "лабораторных интеллектуалов" и ярко показывает, к каким трагическим последствиям может привести равнодушие к надвигающейся ядерной угрозе. Он как бы предрекает Чернобыльскую катастрофу, которая случится уже через пару лет, предвосхищает распад биполярного мира.
Конечно, скобелевские образы: те же Понтий Пилат, Сократ, Цицерон, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр III, Семен Буденный, Сталин, — не вписывались в когорту позднесоветских героев. Особый гнев вызывали произведения писателя, в которых он художественно осмысливал ту зловещую роль, которую сыграли в русских (и не только в русских) революциях евреи. Не случайно даже сейчас, когда на эту болезненную для всех народов тему написаны, порой в спешке, сотни, если не тысячи произведений, исследований, очерков, роман Скобелева "Завещание Сталина" не только не затерялся среди них, а стал своего рода эталоном художественного осмысления такого многообразного явления, как еврейство.
Скобелев всегда был и остается неудобным, опасным писателем для власть предержащих. Но несмотря на постоянно возникающие на этой почве проблемы, он выстоял, ни в чем не изменив ни себе, ни той великой русской идее, которая, сокрушая все пространственные и временные границы, всё еще питает человеческий дух отвагой и благородством. И то, что Беларусь по сей день не сдалась, не скурвилась, как неминуемо должно было случиться в этом продажном безумном мире, заслуга большого современного писателя и идеолога Эдуарда Скобелева, который более 52 лет пашет на госслужбе, сначала в ЦК КПБ, а последнее десятилетие в администрации Президента Александра Лукашенко.