ПЕСНИ ВЕТРОВЫЕ

| | | | |
Александр Лысков
ПЕСНИ ВЕТРОВЫЕ

Хворостовский как русский певец вырос из свиридовской "Метели", из его вокального цикла на слова Блока, написанного специально для него.
Незабываемый вечер 1997 года. Большой зал консерватории. И Хворостовский, тогда еще розовощекий, хотя уже тридцатипятилетний, с сединой еще пегой, только несколько прядей выморожены до искристости — и не пел вовсе в привычном смысле этого слова, а возвещал: " Ты проходишь без улыбки опустившая ресницы"... О Прекрасной даме и одновременно о Богоматери. И слышался в зале скрип извозчичьих саней на Фонтанке, с Лиговки веяло дымом из печных труб, застил глаза голубой, морозный сумрак Санкт-Петербурга не теперешнего, потешного, а того, настоящего в настоящей России, которую Свиридов чудом пронес в своей музыке через весь век и, сходя в гроб, передал Хворостовскому в нотах, словно в некоем чипе, говоря языком новейших технологий. Или в криогенной таблетке, созданной под воздействием сверхвысоких температур и содержащей в себе недельный запас питательных веществ. Бесценный дар певец принял в свое сердце, напоил живой водой голоса и окропил им наши дремлющие души, после чего каждый мог почувствовать себя потомком русича с тысячелетними корнями. Как будто и не было никакого разрыва времен. Голос Хворостовского одномоментно звучал и подданным императора, и нам, демократической безотцовщине. Тем более, что стены Консерватории были для двух столетий одни и те же.
Слово, ноты, пение сложились в триединство, как "улица, фонарь, аптека". Блок, Свиридов, Хворостовский предстали некоей троицей вокального искусства. Сошлись не за дружеской бутылкой "Шабли" в ресторане за " шлагбаумами", не в советской забегаловке-рюмочной и не в "Макдональдсе", а где-то в четвертом измерении. Томный поэт, мрачноватый композитор, изящный певец смотрят на меня из одной рамки, из одного золотого оклада. Блок — в тумане. Свиридов уже яснее, ближе. Перед глазами. Когда он сам аккомпанировал Архиповой в зале Чайковского, кажется, в восемьдесят первом году. Помню его тяжелые, мясистые руки, которые производили на рояле глубочайшие, сочные созвучия, напоминающие органные. Он чутко подпевал в нижних регистрах с помощью струн — так можно было назвать его аккомпанемент. Он вел себя за роялем как музыкант, который давно избавился от искуса мелодических ухищрений, композиционной изощренности или тончайшего расчета, а который в полной мере овладел главной ценностью — звуком как таковым.
В тот год Хворостовскому было еще девятнадцать лет. Он только что поступил в Красноярский институт искусств. Горло у него уже и тогда было зрелое, поразительный баритон уже вылупился и оперился. Но пройдет долгих пятнадцать лет, прежде чем он споет подаренный ему Свиридовым цикл. И потом еще пять лет до " Военных песен".
Свиридов в годы институтской молодости Хворостовского еще и не замыслил даже блоковского цикла. Юный Хворостовский еще пел "под итальянцев". Но встреча их уже была предрешена, как у Шуберта с Фоглем.
В Красноярске до сих пор в ходу шутка: Красноярск — край культуры. Край — в смысле окраина, отстой, говоря по-нынешнему. Хотя там имелся оперный театр, где впервые прославился юный Дима Хворостовский, легко и естественно вписавшись в сцену, не пав жертвой в борьбе вокальных самолюбий. Хотя над ним посмеивались и за глаза называли "детсадовским артистом". Как ни странно, этот высокий, стройный, красивый и мужественный парень после восьмого класса "свалил" в педучили- ще. Чуть ли даже не на отделение дошкольного образования. И даже проходил практику с малышами. Если смотреть на вещи всерьез, то необходимо отметить, что только человек с большим, добрым сердцем и совершенно не ущербным сознанием способен возиться с маленькими детьми.
Конечно, в какой-то мере поступление в педучилище было вынужденным. Ну зачем парню, в четырнадцать лет по всем параметрам подходящим для артистической деятельности, еще три года вникать в валентности, теплопроводности и иррациональные числа. А в педучилище — хоровое отделение. Пой в свое удовольствие. Тем более, что он уже тогда стопроцентно верил в себя, чувствовал себя дарителем своего голоса, своей души. Так что на физику с химией "забил" бесповоротно и ничуть не смущался такими мелочами, как подначки сверстников.
Закалило его от террора "общественного мнения товарищей", конечно, еще и штучное воспитание в семье. Он — продукт индивидуальной трудовой воспитательной деятельности своего отца Александра Степановича. Они и сейчас со всей разницей в годах очень похожи. Та же фирменная, "хворостовская" седина у отца. Те же выпуклые глаза. Настоящий русский нос и смелый разворот в плечах. Да и голос. Отец, инженер по способу прокормления семьи, в душе — артист. Старинный коллекционер оперной музыки. У него в Красноярске эта музыка "была вся". Он ее как— то умудрялся "доставать". И мог спокойно исполнять большинство популярных партий — сильным, уверенным баритоном. До сих пор, уже в Москве живя, в родном Красноярске он котируется как сильный вокалист, тамошние газеты сожалеют, что он не участвует в местных конкурсах и фестивалях со своими оперными номерами.
И вот такой человек, удачно женившись и заполучив от супруги Людмилы Петровны крепкого, голосистого младенца, замыслил создать из него свое продолжение, второе свое воплощение в следующей жизни в качестве профессионального артиста.
Конечно, перво-наперво в шесть лет усадил ребенка за пианино и, выступая в роли ассистента преподавателя музыкальной школы, прошел с Димой полный курс игры на фортепьяно. А мальчишка еще к лепке пристрастился. Лепил из глины и пластилина коней, табуны мустангов. И такое сильное впечатление производили эти фигурки на Александра Степановича, что он однажды, когда пришло время решать, по какому пути двигать парня после восьмого класса, наступил на горло собственной оперно-педагогической песне и отнес скульптурные опыты сына знакомому художнику. Тот повертел фигурки, покашлял, подумал и спросил: а чем-нибудь еще занимается парень, кроме лепки? Ну, на пианино играет. Вот, сказал художник, пускай он лучше играет на пианино. Последние сомнения испарились. Вперед, в педучилище! И далее — в институт искусств.
Воля отца была всеобъемлющей. Как-то смог инженер-химик, дистанционно, из цеха по телефону воспитывая сына, удержать его в узде. А ведь какие энергии были заложены в парне. Отец же безо всяких жестокостей смирял в нем подростковые и юношеские "закидоны". Никаких пропусков занятий, никакой богемы. Потом это назовут поразительной природной работоспособностью певца. Но на самом деле качество это приобретенное. Есть такая система ППП. Сначала в ход идет Принуждение, потом образуется Привычка, затем развивается Потребность.
Система ППП на фоне с утра до ночи звучащей в красноярском доме Хворостовских оперной классики в ее лучших образцах. Система ППП плюс внушение: пение может быть только оперным. Все остальное — попса, полный отстой.
Из интервью Д.Хворостовского и А.Хворостовского:
— В первые годы я вообще даже романсов не пел. Не то чтобы песен. Никогда не думал, что спою "Военные песни". Или свиридовский цикл. Нам казалось, это не те высоты — так ведь, папа?
— Нет, но были же у тебя малеровские "Песни старого подмастерья".
— Ну, это самое первое мое появление на публике. Проба. А потом — только золотой фонд...
Как в сибирской провинции, в трех днях езды от Москвы выращивается мировая оперная звезда — этого до конца все-таки понять невозможно. Скорее всего, по тем же законам, что действовали и во времена Ломоносова. Природа-матушка, русский мир напитывают чью-то одну душу силой необычайной красоты на радость всем остальным.
И на зависть, конечно,— определенному слою, который называется в одном случае коллегами, в другом — товарищами по искусству.
Эти люди, вполне по заслугам занявшие в столице ключевые места, очень ревностно относятся к молодым, даровитым провинциалам. Не отдают им должное, не уступают без боя посты и роли. Замалчивают их имена. Обозначают для новичка момент истины как необходимость длительной, упорной борьбы за свое я. Многие принимают правила этой игры и начинают в Москве с нуля. Но Хворостовский, отпев сезон в Красноярской опере, приехал в Москву и победил на конкурсе имени Глинки. То есть фактически получил звание лучшего певца страны. Тут бы к нему должны были подойти администраторы Большого театра, Мариинки и, вежливо поклонившись, предложить работу. Ничего подобного не произошло. Дали Диплом, кубок, выразили дежурное восхищение и растворились. Мол, куда он денется.
Не заметили они, что ли, во взгляде этого молодого провинциала дерзость необыкновенную, русскую сдержанную лихость в движениях, искру удалой насмешки в глазах. Вообще— свободного человека. Именно в силу своей независимости в тот же год наш добрый молодец поехал на конкурс во французский город Тулуза и там спел победно. А еще через год на конкурсе Би-би-си получил звание "Лучший певец Мира".
Из интервью Д. Хворостовского.
— Конкурс был телевизионный. Я отпел, получил награды. Решил остаться на несколько дней в Англии, посмотреть страну. Гуляю по Лондону. В каком-то пабе сижу. И вдруг сосед по столику, англичанин какой-то незнакомый, смотрит так пристально на меня и говорит: "Я вас узнал. Вы на конкурсе победили". Поздравляет. Мы хорошо так с ним поговорили. Я вышел на улицу и понял, что в самом деле получил, как говорится, широкую известность.
И вот там-то, в Лондоне, к Хворостовскому продюсеры, как и следовало ожидать, пошли вереницей к "Лучшему певцу Мира".
Пригласили почти все ведущие театры Нового и Старого света. Отдельное предложение было от американцев: сделать из Хворостовского, которому тогда было двадцать пять лет, второго Элвиса Пресли.
Из интервью Д.Хворостовского:
— Мне еще лет двадцать нужно работать, чтобы обеспечить семью и свою старость...
Думаю, Хворостовский как мировая поп-звезда даже и затмил бы Элвиса. Уж разбогател бы — наверняка. По крайней мере, в наши дни, когда он давал это интервью, ему бы, сорокалетнему, уже не надо было думать о завтрашнем дне, были бы у него и виллы, и счета в банках на всю оставшуюся жизнь. Но тогда, после переговоров с авторами идеи "Элвис-2", он, по своему обыкновению, позвонил домой Александру Степановичу. Они обсудили идею и пришли к выводу, что она не стоит жизни.
Из интервью Д.Хворостовского и А.Хворостовского:
— Я каждый день звоню папе из Лондона.
— Мы с Димой тесно общаемся.
— Папа мне, как друг и брат. Когда мне было двадцать лет, то друзей было пруд пруди. Двери нашего дома в Красноярске всегда были открыты для всех. Всегда кто-то ночевал у нас. А теперь у меня своя жизнь, у друзей — своя. Остался один папа.
Хворостовский — русский человек за границей. Притом воинствующе русский. Авантюрно-русский. Представьте себе Лос-Анджелес. Кипение индустриального пригорода, суета Голливуда, праздность Лонг-Бич. Своя, заокеанская жизнь на протяжении двух веков после основания города испанцами. Русского там ноль целых, ноль десятых. И вдруг на этих холмах появляется молодой человек с длинными волосами синтетической белизны, приходит к директору местного оперного театра и втолковывает ему мысль о необходимости устройства здесь большого шоу под названием "Отчалившая Русь". В то время как и на самой-то Руси уже никто, кажется, не жалеет о той, отчалившей, оплаканной Есениным, на стихи которого Свиридов написал вокальный цикл. А Хворостовский взялся Америке спеть про Русь.
Конечно, премьера чисто русского вокального цикла в артистическом сердце Штатов выглядела вызывающе. Кому был брошен вызов? Космополитической художественной элите Лос-Анджелеса, которая, как на манок, должна была слететься в оперный театр на голос Хворостовского и таким образом заглотить нашу национальную наживку, просветиться нашей историей, почувствовать ее? Безусловно, одна из мотиваций была именно такой. А другая, думается, отталкивалась от сознания того, что нет пророка в своем отечестве. Есенинской боли от исчезнувшей крестьянской Руси в нынешней Москве мало кто сочувствует. Непопулярен нынче Есенин — ни в песнях своих, ни в своем хулиганстве. Да что там современная Москва! Даже в исконно русских деревнях нынче мало кто представляет, какая была крестьянская Русь еще лет восемьдесят назад, во времена юности Свиридова. Все быльем поросло. Ничто не отзовется той печали. Ужас в том, что как раз голливудская художественная элита отозвалась сильно и выразительно. И не столько экзотичности напевов, сколько самой сути переживаний Есенина—Свиридова—Хворостовского.
Однако на том западная отзывчивость и закончилась, обернувшись вскоре жестким неприятием подобного же эксперимента в Лондоне, где, опять вдалеке от родных берегов, Хворостовский затеял презентовать вокальный цикл "Петербург", о котором я говорил выше. Кажется, замена "в тройке нападения" "мужиковствующего" Есенина на эстетствующего Блока должна была только усилить эффект у лондонской публики. Но произошло обратное. Мировую премьеру цикла скептически описали в лондонских газетах. В то время, как затем — на московской сцене — это дворянско-монархическое творение Свиридова было принято с жаром. Неисповедимы пути искусства.
Певец, артист уровня Хворостовского это, как дипломат. Его проживание и работа за границей — просто часть профессии. Даже скандальный и политизированный Ростропович и тот, хотел он того или нет, являлся полпредом русского искусства на Западе. А Хворостовскому сам Бог велел. Счастлив был Свиридов, у которого на старости лет появился такой министр иностранных дел.
Из интервью Д.Хворостовского:
— Давайте поговорим о чем угодно, только не об опере. Ее в моей жизни и так слишком много.
Не получается. Хворостовский и опера неразделимы. И опять же — русская опера. И снова напряг с ее постановкой на Западе.
В Париже ставили "Евгения Онегина". Режиссер, что называется, выламывался, модернизировал беспредельно. Казалось бы, певцу от этого небольшой урон. Ноты Чайковского никто не переписывал. Но невозможно было существовать на сцене с выхолощенной атмосферой русской дворянской усадьбы, колыбели всей нашей национальной культуры. От репетиции к репетиции атмосфера эта становилась все более чуждой певцу. И он взорвался. Потребовал прекратить перекройку. Силы оказались неравные. Тогда он заявил, что больше на сцену этого театра ни ногой. Лишили человека воздуха — что же еще оставалось делать? Душу свою удушить?
Так случилось, что уговорили потом его спеть концерт на пару с Андре Бочелли. Очень популярным на Западе. Хворостовский попробовал. И отказался: "Не могу работать с непрофессионалом".
И потом до последнего тянул с записью "классической попсы" на фирме "Philips". Контракт, наконец, истек. Он вздохнул свободно. Господь сберег от попсы.
А помните мировые туры теноровой троицы Каррераса, Доминго, Паваротти? Примерно такой же вариант раскрутки и зашибания хорошей деньги предлагался и Хворостовскому. Он не согласился на мировой "чёс". Как водится, позвонил папе, пообщался, и — сказал агентам "нет". Почти в то же время решив петь "что-то из барокко". Совершенно проигрышный в смысле популярности вариант. Вокальные вещи Генделя, Глюка — давно уже музейные экспонаты в мире музыки, интересны единицам меломанов. И техника пения утеряна, кажется, бесповоротно. В те времена считалось, что голос человека на сцене должен звучать, как инструмент оркестра — холодно и отстраненно, одним-единственным тембром. Именно это и заинтересовало Хворостовского. И опять же — ну, порадуй ты своими исканиями тот самый Лондон, где когда-то Гендель и писал свои партии. По крайней мере, больше шансов на понимание. Так нет же. Едет в Москву.
Я попал на тот концерт. Страшновато было за Хворостовского. С его-то сочностью звучания и свободой голосоведения да втискиваться в рамки инструменталистики — это же какое наказание. Первое отделение было заведомо проигрышное в смысле ответного жара публики. Он всех тогда просто озадачил. Но зато теперь, спустя год, в памяти остался именно резковатый голос певца в партии Ксеркса. Какой-то древне-римский. Античный. И еще, конечно, помнится от того концерта — финал, должно быть, по контрасту. На бис он пел " Ах ты, ноченька".
И сразу стал тогда родным, своим парнем в деревне. Не спел, а выговорил душой — безо всякой вокальщины-музыкальщины. Такое создавалось впечатление, будто всё то, что он озвучивал в "Ноченьке", как бы и не состояло из звуковых высот, длительностей, интервалов, а было просто и величественно, наподобие перемещения воздушных масс или увеличения освещенности окружающего пространства в час восхода.
Такое пение дается свыше. Наверное, каждый в какой-то миг своей жизни чувствовал сильные и простые звучания вечности в своей душе. Только воспроизвести их не мог.
Помнится, будучи бас-гитаристом в студенческой бит-группе, я посреди гастролей летом привернул на родину. Шел с автобусной остановки через поля и перелески до деревни. И на полевой дороге вдруг зазвучал во мне божественный женский голос на мотив, который называется русским. И до того я много слыхал русских песен в живом исполнении деревенских баб на колхозных праздниках, на покосах. Но они были частью быта. А тут звучало то же самое, может быть, но с поразительной красотой. Недолго, но сильно и отчетливо. Кажется, именно в тот день открылся во мне другой человек. Уже осенью я бросил бас-гитару, в буквальном смысле, посреди одного из вечеров в Доме офицеров. Так вдруг "обрыдла" попса. Теперь она осталась во мне как воспоминание молодости. А душу волнует совсем другое, открывшееся тем знойным летним днем на луговом просторе. И что может воспроизвести только такой певец, как Хворостовский.
Из интервью с Д.Хворостовским:
— Я с трех-пяти лет слушал пластинки Шаляпина, Неждановой, Карузо, Марио Ланца, Лисициана. И всегда пытался держаться этой высоты.
Он боялся песен. Конечно, в сравнении с оперной партией, песня — жанр низкий. Куплет-припев. Но оказывается, этот низкий жанр только потому низок, что низко исполняется. Чем больше певец, тем выше жанр. Любой. И оперный в том числе.
С "Военными песнями" получилось именно так. "Ты меня ждешь. И у детской кроватки не спишь..."
Сколько чудных исполнений этих строк довелось слышать. И чувство выражалось в них правдивое, и сердечность глубокая, и личная причастность к военной трагедии открывалась во всей обнаженности. Что может добавить к этому человек рождения шестьдесят второго года, который даже через отца, слишком молодого для фронтовика, не имел возможности прикоснуться к обжигающим годам. Но оказалось, что как раз человек мирного, отдаленного от войны времени может сказать особую правду о нем. Хворостовский спел военные песни как бы спел их Шаляпин, коли бы дал ему Бог принять революцию как факт свершившийся, прожить до нашего времени и остаться в голосе. То есть спел бы, озвучив в этих военных песнях все русское, что было на земле тысячу лет назад, что случилось в двадцатом веке, и что опять-таки кануло в историю. Мне кажется, именно для того Хворостовский и затевал авантюру с исполнением древнего барокко, чтобы "сходить в историю", попробовать подключиться к ее бездонным энергиям и затем, уже на русском материале, нанизать ее на очень простой мотив: "И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь".
Из интервью Д.Хворостовского:
— Сынишке Максиму полтора года. Дома мы с женой, хотя она и итальянка, говорим только по-русски. Первое слово сынишки было: "Папа". Только вот беда — с ударением на последнем слоге. "ПапА".