Авторский блог Игорь Золотусский 03:00 18 октября 2005

РОССИИ НУЖНЫ ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ

| | | | |
Игорь Золотусский
РОССИИ НУЖНЫ ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ
Накануне 75-летия известного критика с ним беседует Владимир Бондаренко
Владимир Бондаренко. Редакции газет "Завтра" и "День литературы" и все читатели от души поздравляют вас, Игорь Петрович, с 75-летием. Многие удивляются вашему творческому, да и физическому долголетию. Всем бы так бодро выглядеть в такие годы.
Игорь Золотусский. Спасибо за поздравление.
В.Б. Помните популярную строчку "Если жизнь начать сначала…"? Представьте, что вам дано было бы жить сначала, забудем о мелких бытовых ошибках и случайностях, но в главном своём что-либо пожелали бы изменить, пойти другим путем?
И.З. Я не жалею о прожитой жизни. Мне не на что жаловаться, я благодарен Богу. Лишь в одном упрекаю себя: слишком поздно понял то, к чему-то можно было бы прийти раньше. В молодости я был максималист. Жизнь уже в детстве обучила меня быть готовым к сопротивлению. Отобрав у меня родителей, бросив сначала в детскую тюрьму, затем в детский дом, она ожесточила меня. В детдоме человек или погибает, если он слаб (а я не был сильным, я был маменькин сынок), или превращается в маленького волка. На каждую попытку подойти ко мне, я отвечал легким рычанием. Физически я не мог главенствовать в детдомовской среде, но замкнуться и не подпускать к себе никого — смог. Это перешло потом и в жизнь, и в литературу. Обиды, которые накопились в детстве, обрекли меня на суровость в суждениях и о людях, и о книгах. Жалей не жалей об этом, но жизнь сложилась так.
В.Б. Кстати, может быть, у вас, как у критика, я и сам учился максимализму. Школа выживания, которую прошли и вы, и Владимир Максимов, и Виктор Астафьев…
И.З. Кстати, я дружил с ними…
В.Б. …и чуть помоложе — Игорь Шкляревский, Николай Рубцов, Леонид Бородин — дала вам не только максимализм и суровость. Да, вы были все маленькими волчатами, но вы все стали сильными личностями в жизни да и в литературе. Может быть, нужен такой максимализм в литературе? Или мягкость, толерантность по отношению к жизни, к оппонентам позволяет достичь большего?
И.З. Конечно, Гоголь был прав, когда говорил, что смирение — это знамя христианина. Но в критике мягкость и толерантность недопустимы. Снисхождение здесь равно как обману себя, так и читателя. Какой же ты критик, если поощряешь бездарность? Хотя мне дорого даже одно талантливое слово. Я готов поддержать его, и знаю, что приласкав писателя даже за малый успех, можно помочь ему. Хотя, как вы знаете, я из реальной критики давно уже ушёл.
В.Б. Этот ваш уход, может быть, был почти неизбежным. Критики — это сапёры, минеры, их век редко бывает долгим. Это, вероятно, ждет и меня, и моих коллег. Следить за литературным процессом с каждым годом всё труднее. Тысячи книг нужно хотя бы просмотреть, просортировать, понять все направления, все возможные вершины — для этого надо иметь огромную энергию. А без знания литературного процесса — ты не критик. Можно читать трех-четырех любимых писателей, издеваться над пятеркой ненавистных тебе оппонентов, но это не критика. Мало чувствовать слово, мало уметь самому неплохо писать, надо всё время видеть весь литературный процесс в целом, даже, когда говорят, что его нет. Говорят те, кто уже не в состоянии за ним следить. Наверное, и я уже на грани ухода из текущей критики, займусь историей литературы, любимыми писателями, жизнью замечательных людей, еще чем-нибудь. Реальная критика — это тяжелейший труд, прежде всего само прочтение книг. Это же жемчужное зерно надо выловить из потока грязи и мути.
И.З. Вы абсолютно правы. Мне всегда казалось очень важным, Володя (разрешите вас так называть по старой памяти руководителя литературной студии), даже при минимальном знакомстве с процессом всё-таки держать высокую планку. Не только преследовать псевдоталант, как рыбак острогой какую-нибудь щуку, но и по отношению к себе не терять строгости.
В.Б. Вы с какой-то завистью однажды сказали о молодых образованных нынешних литераторах. Пожалели, что вам такой легкости в жизни не было дано. То же самое мне как-то говорил Василий Иванович Белов. Я ценю его чувство самокритичности. Но, тем не менее, когда он, говоря о своей недостаточной культурности, завидовал ранней образованности Олега Михайлова, Виктора Петелина, Петра Палиевского, я слушал его, в чем-то соглашался и думал: где в истории русской литературы Василий Белов и где Олег Михайлов или Петр Палиевский? Я не против их культуры, но многого ли добились они, и в чем был их минус? Я сам крайний противник так называемого природного таланта, которому вредит мировая огранка культуры. Но вот этот жесткий режим выживания, о чём немало писал Виктор Астафьев, заставил их подняться на те вершины литературы, до которых наши элитарные мальчики практически не добирались. Всё-таки, привыкнув к мягкой элитной жизни, трудно перейти в солдатский окоп или лететь лава на лаву в кавалерийскую атаку. А без этого перехода большой литературы, в том числе и большой литературной критики, не бывает. Вот и ваш пример, пример Белинского, ныне всеми обругиваемого, пример Аполлона Григорьева. Вы не стали в 30 лет доктором наук, но эти нынешние молодые доктора способны ли стать сильными личностями?
И.З. Да, Белинский был недоучившийся студент — и выдающийся критик. К нему прислушивались и Гоголь, и Пушкин. О них он первым сказал то, что обязана была сказать русская критика. Я понимаю Василия Белова. Зинаида Шаховская рассказывала мне, как Бунин переживал, что у него не было законченного образования, он даже не закончил гимназию. Она ему говорила: "Иван Алексеевич, вы же Нобелевский лауреат, почетный член Академии, великий русский писатель". А он всё равно стыдился. Такое же чувство есть и у людей моего поколения, знания не помешали бы, в том числе и знание двух-трех языков. Но тем не менее, личность и в критике, и в литературе выше усредненной университетской культуры, от которой отсоединен опыт ума и сердца.
В.Б. И нет крепких моральных устоев, добавлю я, вспоминая ваше прежнее восхищение в "Литературном обозрении" высокой образованностью Виктора Ерофеева. И что ему дало знание творений маркиза Де Сада? Полный распад личности. И всё-таки, как этот маленький волчонок Игорь Золотусский стал матёрым критиком? Я не верю, что талант можно высидеть задницей, ежедневными десятичасовыми сидениями за компьютером ли, или с гусиным пером в руках. Он даётся свыше. Но человек должен его угадать, свой талант, свое призвание. Увы, множество талантов так и уходят не состоявшись. Что завлекло вас в литературную критику, а не в академическую науку, не в прозу? Как правило, люди, ушедшие сразу в аспирантуру, редко становятся реальными критиками, делая лишь редкие вылазки в современную словесность.
И.З. На меня очень повлияла мама, которая любила читать книги и пересказывала их мне. Потом это спасло её в лагере, где она пересказывала все эти книги блатным. Она была женщиной образованной, хотя и из крестьянской семьи.
В.Б. Кто она, откуда родом?
И.З. Маму звали Яна Яновна, она из болгарской семьи переселенцев-крестьян, которые из Бессарабии перекочевали на Дальний Восток. Она родилась на Дальнем Востоке.
Жили они в избе с земляным полом, на них нападали хунхузы, потому что это было на границе с Манчжурией. Мама, несмотря на то, что отец их бросил, всё-таки сумела кончить гимназию. И она меня приучила к книгам. И я уже в детстве решил, что буду заниматься литературой. Я знал, что литература — это моя судьба. Учась во втором классе, уже написал роман. О каком-то скрипаче, который начинал гадким утенком, а стал знаменитым музыкантом и получил орден трудового красного знамени. Тогда ордена и орденоносцы были в большой чести. Мальчишки бредили ими. Этот роман мои родственники носили чуть ли не к Маршаку. Таковы были мои первые попытки что-то писать. Кстати сказать, несмотря на то, что я был сыном "врагов народа" — это парадокс того времени, — я окончил школу имени Ленина в Казани, в которой учился сам Ленин, даже с серебряной медалью. Затем — Казанский университет, куда я поступил без экзаменов. Мне предлагали остаться в аспирантуре, но я поехал работать учителем на Дальний Восток. Понимаете, Володя, как это уживалось: обида на власть и совершенно искреннее чувство и желание послужить народу. Нас так воспитывали, и мы такими росли, что бы сейчас ни писали о том времени. И мама у меня так думала, и отец так думал… Он тоже служил родине, был разведчиком.
В.Б. Несмотря на разницу в возрасте, скажу, что и в моей семье было нечто близкое; и отец, украинец, неслучайно оказался сначала на первом строительстве БАМа, ещё довоенном, а потом на строительстве рокадной дороги от мурманки на Вологду, которая и дала возможность переправлять на фронт все грузы союзников, ибо мурманка была перекрыта финнами. И большего патриота России, чем мой отец, я в жизни не знал. Как-то не переносилась многими ненависть на неправедность властей на всю страну и на всё государство в целом. Да и с учебой не вам одному пришлось столкнуться с таким типичным парадоксом, и у более молодых "сорокалетних" родители оказывались в лагерях, а то и были расстреляны — у Леонида Бородина, у Александра Вампилова, у Валентина Устинова, но все они получили высшее образование. И, к примеру, всевозможные исключения из ряда вузов Венедикта Ерофеева я не связываю с арестом его отца. Это уже были его собственные заслуги. А что вы знаете об отце, где он работал?
И.З. Он работал за кордоном. В 1924 году закончил академию Генерального штаба, знал шесть языков, работал по всему миру. Сейчас вышла книжка "Внешняя разведка России", там впервые рассекретили его имя.
Как патриот я поехал в самую глушь, на станцию Амур… На берегу под Амуром Сталин велел построить тоннель. Чтобы на случай бомбежки моста поезда шли под водой. Зэки рыли тоннель, который потом, после победы не понадобился. Они жили в бараках, куда нас, после сноса лагеря, и поселили. В бывшей лагерной столовой располагалась школа. В этой школе я начинал работать. В университете нас учили латыни, польскому языку, старославянскому, а с детьми обращаться мы не умели. Поэтому я как педагог был полностью не приспособлен к этой работе. Наломал немало дров. В школе я начал писать… Сразу отрезал от себя беллетристику и прозу, понимая, что художественного таланта у меня нет. Хотя мои критические статьи, как мне кажется, не лишены некоторой образности. В 1961 году в Переделкино был семинар молодых критиков. Там были и Олег Михайлов, и Лев Аннинский, и Адольф Урбан, и Юрий Буртин, ныне покойный. Маститые советские критики над нами шефствовали. Вдохновляли нас на дерзость и свободу, извиняясь за свои былые грехи. Меня разыскал Корней Иванович Чуковский, Зазвал к себе на дачу и прочитал мою статью "Рапира Гамлета", где я достаточно сурово обошелся с прозой своих сверстников. И он меня благословил. Чуковский сказал: бросайте всё и занимайтесь критикой. Но я всё же написал повесть о том, как мы бежали из детского дома в Сибири в марте 1944 года. Это было единственное отклонение от избранного мною жанра. Я рассуждаю так: если ты судишь писателей и более того, соревнуешься с ними на их поприще, ты должен по крайней мере писать лучше их.
В.Б. Этот искус беллетристики или поэзии настигает время от времени любого критика. И надо быть сильным, уверенным и в себе, и в своем критическом даре, в своем художественном вкусе, уверенным в высокой роли критики как таковой, таким, как вы, или Михаил Лобанов, или Лев Аннинский, или рано погибшие Юрий Селезнев и Марк Щеглов, чтобы преодолеть этот искус беллетристики. Наверно, можно раз-другой поиграться, проверить, как это делается, но если ты не способен взойти на художественную вершину, стоит ли вливаться в ряды середняков? Тем более дар критика, на мой взгляд, — более редкий дар. Есть много талантливых прозаиков, гораздо меньше талантливых поэтов, и почти всегда — единицы талантливых критиков. Только средние, не очень одаренные критики, подобные, к примеру, Владимиру Новикову, легко меняют жанры, нигде не доходя до вершин. Поняв высшую значимость литературной критики, особенно в России, где она всегда сопряжена с общественной жизнью, с ролью мыслителя, отказаться от такой роли уже невозможно. И пусть сотни раз задаются вопросом: зачем нужна литературная критика. Кстати, каков ваш ответ на этот затасканный вопрос?
Может, и на самом деле, это неудачники в литературе с горя идут в литературную критику?
И.З. Литературная критика — родная сестра литературы. В России никогда не было литературоведения. Не было традиции литературной науки. Литературными критиками были Белинский, Писарев, Добролюбов, Иннокентий Анненский. Впрочем, от Пушкина до Блока никто из великих не брезговал этим жанром. Литературная критика была родной сестрой литературы и существовала с ней на равных. Конечно, литературная критика зависит от литературы, как, впрочем, литература зависела от неё.
В.Б. Более того, в период литературной пустоты критика и является тем мостиком от одного взлета литературы к другому, ибо ей всегда есть на что опереться, на великое прошлое, вновь осмысливая и оспаривая литературные константы прошлых эпох… Тем самым критика не даёт опускать планку высоты самой литературе, которая готова признать уже своими вершинами, скажем, Радзинского и Донцову. Лишь критика не позволяет им чувствовать себя новыми классиками, какие бы президенты ни восхваляли их творения.
И.З. Критика — это литература концентрирующейся мысли. Имеющая свой взгляд не только на конкретные сочинения писателя, но через них и на саму жизнь. Мне больно сегодня видеть, что критика стала прикладной, заказной, угодливо служащей денежным мешкам, в том числе и в литературе.
В.Б. Да, часть нынешних молодых критиков ушла в коммерсанты, в коммивояжеры скоропортящейся литературной продукции. И чтобы эта скоропортящаяся продукция не сгнила, её срочно надо раскрутить, внедрить в массовое сознание, ведь все склады переполнены тоннами книжной продукции, за хранение надо платить. Издателям выгоднее нанять за хорошие деньги толковых книжных риэлтеров. Почти исчезла полемическая размышляющая концептуальная критика, равно как в патриотических, так и в демократических журналах. Исчезла иерархия литературного таланта, когда прекрасно знали цену и Платонову, и Домбровскому, и Распутину. И тому же Сартакову, заодно с Чаковским. Когда не могли популярного и способного беллетриста Анатолия Рыбакова объявлять литературным гением. А сейчас книги рекламируют как памперсы или пиво "Три богатыря".
И.З. Да, такую литературу можно подавать только к пиву. Это уже какая-то заказная критика, которую я не могу считать критикой. Критик должен быть независим. И от писателя, о котором пишет, и от издателя. Деньги нужны всем, зарабатывать нужно, но не таким способом. Мне не раз мне приходилось сталкиваться с такого рода просьбами. Кстати, я хочу добром помянуть Георгия Мокеевича Маркова, который помог мне выпустить книгу о Гоголе, если бы не он, книга не вышла бы. Он был большой начальник, в ранге союзного министра. Вскоре после его поддержки книги о Гоголе мне позвонили из издательства "Советская Россия" и предложили написать книгу о Маркове, я сказал, что я не буду этого делать. Надо вновь отдать должное Маркову: наши отношения остались прежними. Такие предложения я получаю и сейчас, но я стал бы презирать себя, если бы откликнулся на них. В молодости, Володя, я даже не стремился к знакомству с писателем, о которых писал. Это всегда мешает. Если ты дружен с ним, то ты уже чем-то обязан ему, что-то не можешь сказать до конца.
В.Б. Это прекрасная привилегия молодых и дерзких критиков. Когда я начинал писать о Киме, Маканине, Проханове, Личутине и других так называемых "сорокалетних", я никого из них не знал. Но поневоле обрастаешь за годы и десятилетия литературной жизни знакомствами и дружбами, и уже мало кого ты лично не знаешь из ведущих литераторов, и уже меньше остается полной свободы. Ты можешь и должен не фальшивить, но, увы, иногда о чем-то ущербном умалчиваешь, пишешь между прочим. Хочешь большей свободы, переходи на молодых, которые тебе неизвестны, или же уходи в историю литературы, где ты можешь вольно выражать свои взгляды и сомнения. Знакомства с жизнью писателей, с процессом их творчества, с одной стороны обогащает, дает дополнительные знания о возникновении того или иного образа, а с другой стороны и закрепощает. Вот вы пишете о своем добром знакомом Георгии Владимове, вспоминаете встречи с ним, но вольны ли вы тогда в своих честных размышлениях о его творчестве?
И.З. В целом это так. Хотя в случае с Владимовым было иначе. Приехал ко мне его издатель. Он очень любил Владимова и попросил написать предисловие к его четырехтомнику — решил издать четырехтомник. Я написал большую статью. Признав "Верного Руслана" как замечательную вещь, я остальное оглядел критическим оком. Георгий Владимов попросил не печатать это предисловие. И его написал Лев Аннинский. Зная Владимова, уважая его, я не мог заставить себя писать апологию.
В.Б. На пороге значительного уже юбилея вы могли бы назвать лучшее из написанного вами? А от чего бы с удовольствием избавились, посчитав творческой неудачей? Итак, ваши удачи и ваши неудачи с сегодняшней точки зрения?
И.З. К неудачам я могу отнести лишь литературно несовершенные опыты. Не потому, что мне не нравятся какие-то мысли, там изложенные, а потому, что это плохо написано. Мне не нравится язык моих первых статей. "Молодой современник" или "Тепло добра" — что это такое? Какие-то абстрактные общие понятия. Хотя в книге "Тепло добра" была, скажем, статья о прозе Василия Белова, от которой я не отказываюсь. Или "Остриём внутрь" — о прозе Андрея Битова — совершенно нелепое и вычурное название. Мне кажется, Володя, я научился писать только сейчас. Я стал писать просто и ясно. А в молодости я отбивал фразы, как телеграфный аппарат. Для меня форма стояла на первом месте и зависела от тогдашних литературных образцов. То, что написано в поздние годы, остаётся для меня неизменным.
Я говорю о себе лично. Что касается моих взглядов, я пришел к ним позднее, чем следовало бы. Поэтому теперь я не Зоил, предающий остракизму каких-то писателей. Даже ядовитые реплики о современной литературе я стараюсь закончить каким-то примирением. Подать руку тому, о ком я писал. Лучшее у меня — думаю, книга о Гоголе.
В.Б. Как вы, Игорь Петрович, пришли к Гоголю? Резкий, полемический критик, литературный рубака, максималист, уже не волчонок, а матерый волчище, один из несомненных лидеров литературной критики, и вдруг уходите от своего максимализма к такой загадочной, мистической, христианской фигуре Николая Гоголя?
И.З. У меня сложилась странная судьба в конце 60-х годов. Я появился в Москве, где существовало множество литературных партий и группировок. Тогдашние "левые" из "Нового мира" меня не приняли, я писал критические статьи о печатавшем там свои романы Юрии Бондареве, о забытом романе Паустовского, говоря, что это мармелад, а не литература, о поэме Евтушенко "Братская ГЭС", которую я назвал цитатой из неё же самой: "Поверхностность ей имя". Меня тут же записали в погромщики. И вдруг появляется моя статья о романе Юрия Домбровского "Хранитель древностей", о котором никто не отваживался написать. Статья появилась в "Сибирских огнях". И "левые" стали спрашивать: кто же этот тип, "наш" он или "не наш". Я оказался вне всяких партий. Был на отшибе. В какую-то минуту уже подумывал о тщете своих критических занятий. Тщете скорострельных ударов. Мне стало не хватать воздуха. Захотелось остановиться на чём-то крупном. И тут в мой дом вошёл Гоголь. Я пошел в архивы. Поехал в Киев, стал читать письма Гоголя. Потом очень долго работал в исторической библиотеке. Я осознал, что должен окончить ещё один университет. Благодаря Гоголю я ушел в девятнадцатый век. И на всё стал смотреть по-другому, с другой высоты, и на себя в том числе. Именно в эти годы я крестился в Церкви Святого Пимена на Новослободской. Это была не только литературная работа, но и движение души. Для начала я угробил свою рукопись, у меня ничего не получилось. Кончилось тем, что у меня открылось кровотечение здесь в Переделкино, и Гриша Поженян, Царство ему небесное, вытащил меня на своих плечах и отвез в больницу. Как ни странно, Володя, хотя я тогда сильно болел, это были самые счастливые годы в моей жизни, я начинал совсем по-другому писать практически новую книгу об открывшемся мне Гоголе. Всю комнату оклеил его портретами, объездил все места, где он жил. Иду по Погодинской улице, где он одно время жил, и мне кажется, что он выйдет сейчас из-за угла. Я и сейчас ощущаю его присутствие. Это огромный тяжелый труд, и огромное счастье. Закончил книгу в 1976 году, поверьте мне, Володя, упал на колени и благодарил Бога.
Полностью материал читайте в "ДЛ" №10
1.0x