ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

| | | | |
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

На Кожиновской конференции в Армавире часто вспоминали поэта Юрия Кузнецова.Талантливый филолог Алексей Татаринов размышлял о Христе и проблеме Божественного риска и попутно обозвал последнюю поэму поэта "талантливой провокацией". Это определение, внешне оригинальное, меня смутило своей развязностью, неумением выбрать позицию (расстояние) к поэту; слишком приблизишься — увидишь лишь колени, далеко встанешь — не разглядишь тех мелочей, что "оперяют" поэта и делают священной птицею,встанешь по-свойски, рядом — почувствуешь себя запанибрата, но не поймешь тех особенных страстей, свойственных лишь громадному поэту, которые простому смертному неведомы…
Поэта нельзя прочитать через святые писания и Бытийные книги; священные тексты своей глубиною и неразгаданностью полонят любую мудрую голову, и всё мирское станет вдруг настолько невзрачным, что ты невольно потеряешь цену предмету, о котором взялся рассуждать.В народе жило поверие, что человек, трижды прочитавший Библию, сходит с ума. Ведь и все ереси в мире произошли от тех любомудров, кто слишком глубоко погружались в библейские тексты и возглашали себя новыми Христами. А нынче многие новокрещены похваляются тем, сколько раз прочли Священные книги. Когда я был в Псково-Печерском монастыре и готовился ко крещению, то был посажен для смирения в яму, бывший капустно-огуречный погреб, напоминавший яму или зиндан, в котором бедовали в свое время несчастные Жилин и Костылин. Я должен был приблизиться к Богу, от которого сторонился столько лет. Меня трижды пытались крестить, но что-то вдруг уводило меня из церкви в последнюю минуту. И вот в этой яме я сижу уже третий день, по беленым известкою стенам бегают какие-то черные огромные существа, похоже, сороконожки, и страшно так шевелят усами. Они меня ужасно пугали — наверное, тоже были назначены мне в испытание. В потолке был люк, и оттуда мне порою опускали еду; в одной тарелке и макароны, и картошка, и пшенная каша — постное меню монашеской трапезы, но, признаюсь, подобная еда не шла мне в рот. И вот однажды под вечер распахивается в потолке люк, на лестнице показываются изморщенные башмаки, подол ряски, поддевка, и вот низкорослый сухолицый монах опускается в погребицу с бутылкой церковного вина. То был архимандрит отец Таврион. Он откупорил вино, разлил по кружкам, и у нас потек разговор. Иеромонах хотел понять, почему я сторонюсь церкви, но в этом старании уяснить не торопил меня, не увещевал и не страшил будущим, но просто и безыскусно сначала рассказал свою судьбу, словно бы особым чутьем понял, как со мной следует говорить. Я признался среди прочего, что плохо знаю священные книги, а отец Таврион сразу спохватился, всплеснул руками и, воодушевляясь, воскликнул: "И не надо, и не надо, не читайте, ради Бога. И нечего вам читать". Эти слова прозвучали в погребице так неожиданно, что во мне сразу всё разомкнулось. Ещё отец Таврион промолвил: "Если вы оказались здесь, значит вы уже в Боге". И вот следующим ранним утром под пение соловьев по росному лугу архимандрит Зенон и архимандрит Таврион повели меня крестить к быстроструйной речушке…
Иеромонах Таврион предостерег меня от излишнего погружения в ту область святых преданий, куда опасно и страшно пускаться без проводника. Юрий Кузнецов отправился в одиночку бродить там, где никто и никогда не бывал. Ведь Дантовский ад есть литературное отражение земного ада, и мучающийся грешный человек списан поэтом с натуры. Все эти огняные лавки, огняные веники, четвертование колесом, сдирание с живого кожи, опускание в чан с кипящей смолою, травля голодными крысами, деревянные башмаки, сжигание на костре "ведьм" — это пытки католической инквизиции; таким странным образом, через нестерпимые муки и страх перед пытками, они отыскивали в человеке божеское, но не приближали страдальца к Богу, но отпихивали от него и прилучали к ереси. Представить только — несчастному вдевают на ноги деревянные башмаки, а потом сдавливают, скручивают ступни, добиваясь признаний. О какой тут любви к ближнему может идти речь?
Юрий Кузнецов только из поклонения к Иисусу взялся за поэмы, и нет в его поэзии никакой "провокации", но виден лишь огромный талант, предчувствие сверхзадачи и сам поэтический подвиг, не заметить которого может лишь слепой иль вовсе бездушный. В том, с какой яростью изнурял себя поэт, сам себя пытал, — виден особый добровольный урок. Мне рассказывали: иногда Кузнецов приходил на семинар в литературный институт совершенно измученным, опухшим, всё лицо его было покрыто как бы язвами, желвами и морщинами, взгляд бессмыслен и потухл. Туго ворочая языком, Кузнецов вдруг признавался студентам: "Вы ведь не знаете, где я был сейчас… Я был в аду…"
Для чего нужны были Кузнецову добровольные страсти, зачем понуждал он себя открыть нераскрываемое? Поэт попытался приблизиться к живому Христу. Церковь, одев Спасителя в золотые ризы, за последние триста лет постепенно приотвыкла, приотодвинулась, призабыла живого Христа и невольно отлучила от него и свою паству; мы постепенно лишились того любовного сыновьего очарования, что испытывали к Сладчайшему наши предки, постоянно видя Его на земле-матери совершенно иным, духовным зрением. Он вроде бы и вознесся, но и оставался тут; он был везде сразу. В представлении русского крестьянина Христос всегда был живым, он постоянно "ходяе" меж изобок, и если ты искренне веришь в него, если ты совершаешь добрый поступок, то Он обязательно войдет в твое ветхое жилище и поможет в самые горестные минуты. Христос "седяе" на небесах на лавочке в хоромах рядом с Богом-Отцом и Святым Духом, потягивает винцо и дозирает за нами грешными. Это было, быть может, упрощенное, но сердечное вхождение в веру, лишенное всякого суемудрия и гордыни… Если взглянуть на икону Рублева "Троица" глазами древнего русского, то мы увидим трех живых человек в Божественном чине.
Нынче, когда я спрашиваю священнослужителей, где находится живой Христос, все уводят взгляд в сторону и не могут (или пугаются ответить). А Юрий Кузнецов решил встретиться с Ним. Ведь до вознесения Спаситель мира был плотским человеком. Как писал Аввакум: "Христос через ухо к Матери Марии вниде, но изыде из врат родильницы, как все племя человеческое, а по рождении и молочка из материной груди сосал, а после и хлебца ел, и рыбки кушал, винца испивал". Значит, Христос и жил опытом простого земного человека из самых низов, ходил в народе во вретище, может и милостынщиком был, чтобы понять всю горестную судьбу отверженного, и питался из самой скудной горсти. И Юрий Кузнецов решил восстановить путь Христа.Это стало неким послушанием для поэта, он как бы поклялся Богу исполнить завещанный урок, может, было ему какое-то видение,вещий знак? — об этом мы, может, и не узнаем. Его поэмы о Христе — богопоклончивые,благоговейные. Да и за что судить поэта и по смерти его? Лишь за то, что он пошел тернистым путем, полным исповедальных мучительных размышлений? Эта дорога, на самом деле, открыта для всех, она осиянна, но мало кому по плечу. До Кузнецова о Спасителе написаны тысячи томов и после будут созданы новые тысячи книг; как жизнь Христа бесконечна, так и раздумья о нем будут со скончания века сопровождать человечество.
Святые отцы учили: "Богу не надобны ваши хождения в церковь, ваши моления и поститвы, если вы не делаете добра ближнему". О том же мне толковал отец Дмитрий Дудко; он высоко оценил поэмы Кузнецова о Христе, считал их возвышенными и глубоко православными. Архимандрит Таврион, отправляясь крестить меня, сказал: "Главное — любите ближнего и делайте добро, и тогда Бог всегда будет рядом с тобою". О том же говорил крестьянский философ из Твери: "Бог — это любовь". И если размышляющие о Кузнецове подойдут к подобному пониманию Церкви, вся догматика об аде и рае, коей опутывают поэта, невольно отступит и не заслонит собою уникального русского человека в его постижении Божественных истин, каким был Юрий Кузнецов.