ТАЙНАЯ РОССИЯ ВЛАДИМИРА БОНДАРЕНКО

| | | | |
Владимир Винников
ТАЙНАЯ РОССИЯ ВЛАДИМИРА БОНДАРЕНКО
О книге «Последние поэты империи»
Не раз доводилось слышать, и в разных вариациях даже, что критиками становятся, как правило, несостоявшиеся писатели. Помимо всякой цеховой гордыни (мол, всякий кулик свое болото хвалит), тесно связанной с комплексом неполноценности, считал, считаю и буду считать подобное утверждение трижды неверным.
Прежде всего потому, что без критики нет литературы как таковой. Попросту не возникает то пространство, в котором только и возможно существование этого культурно-исторического феномена. Здесь можно было бы многое сказать о необходимости диалога между писателем и читателем, о формах этого диалога в современной культуре, о разнице между словом устным и словом письменным, о телевидении как одностороннем модификаторе-усилителе традиционной формы устного общения творца-певца-сказителя с "массой", и т.д. Но ограничусь лишь констатацией факта.
Кроме того, никто не отнесет к числу "несостоявшихся" (кстати, сами критерии писательской "состоятельности" более чем лукавы), например, Пушкина или Достоевского, а ведь их критические работы относятся к лучшим образцам жанра. Здесь само собой напрашивается возражение, что ни Александр Сергеевич, ни Федор Михайлович не были критиками-профессионалами, а речь идет именно об этой касте "отверженных". Это, разумеется, так, но подразумеваемое тем самым, вполне в духе Герберта Уэллса, деление на "чистых" писателей-элоев и "нечистых" критиков-морлоков только подтверждает нынешний кризис литературы именно как целостного феномена.
Наконец, почти общепризнанно, что труд литературного критика по уровню профессионального риска уступает только труду шахтера (морлоки, морлоки!). Но это "в среднем". Если же критик занимается своим делом всерьез, не обходя болевые точки текущего "литературного процесса" (а значит — и культурного, и социально-политического), то его можно приравнять к тем самым саперам, которые, согласно поговорке, ошибаются лишь один раз: первый и последний.
Два инфаркта Владимира Бондаренко — неоспоримое тому свидетельство. Для многих записных "патриотов" он — чуть ли не "еврей", для многих записных либералов — чуть ли не "фашист", то есть однозначно "не свой", "враг". А раз так, то можно на него при случае, что называется, повесить всех собак: от "всеядности" до "некомпетентности". Насколько тяжело постоянно вот так находиться "под прицелом", можно себе представить. Но — на войне как на войне. Владимир Григорьевич, как водится, в ответ лишь поусмехается горько, потом — после очередного прямого попадания или осколочного ранения — отлежится по больницам-санаториям и снова чего-нибудь взорвет на колосящемся минном поле современной российской словесности: статью или книгу.
"Последние поэты империи", изданные "Молодой гвардией", вряд ли можно назвать такой уж "бомбой" литературного рынка — очерки о 23 героях этой книги писались на протяжении последнего пятилетия и практически все уже так или иначе опубликованы в разных периодических изданиях, а многие — и в предыдущих книгах автора. Однако Владимир Бондаренко, вкусивший от плодов советского высшего образования, твердо знает, что количество переходит в качество — не всегда, конечно, но стремиться к этому надо.
Название книги явно перекликается с названием прохановского романа "Последний солдат империи", еще раз подтверждая, что литература — и поэзия в особенности — род воинского искусства. Характеризуя рекрутированный им взвод последних солдат-поэтов "советской империи", автор пишет: "Мне скажут: что может быть общего у "ленинградского кружка", формировавшегося вокруг Иосифа Бродского и Евгения Рейна, и московских поэтов, отнесенных к "тихой лирике", — Станислава Куняева, Анатолия Передреева, Владимира Соколова? Отвечу: одна империя, один ее грустный финал, одна принадлежность к классической русской культуре… Это поэтическое поколение на наших глазах само становится поэтическим мифом… На мой взгляд, со смертью Юрия Кузнецова в феврале 2004 года поэтический ХХ век в России закончился".
Владимир Бондаренко работает по преимуществу в рамках единого "хронотопа", предпочитая цивилизационный подход формационному, одно общее поколение — разным партиям. А то, что некоторые из героев книги в этот "имперский" хронотоп были всё-таки "забриты" автором — так и на Великую Отечественную далеко не все добровольцами шли. Особенно пришлось Владимиру Бондаренко "повозиться" с такими заметными фигурами, как Иосиф Бродский (ему в книге посвящено целых семьдесят три страницы) и Владимир Высоцкий (пятьдесят шесть страниц). Для сравнения: Юрию Кузнецову, по определению автора — "Зевсу нашего политического Олимпа", со смертью которого якобы завершился ХХ век отечественной поэзии, век Блока, Хлебникова, Маяковского, Есенина, Твардовского, — отведено всего восемнадцать страниц; непререкаемому классику Николаю Рубцову — двадцать, обожаемой Татьяне Глушковой — двадцать пять, а гениальному русскому лирику Владимиру Соколову — тридцать.
Дело, понятно, не в том, сколько о ком написано, а в том, как написано, но ведь факт, что об "имперскости" Бродского автору очевидно приходится говорить куда больше, чем об "имперскости", скажем, Куняева или Фокиной. И вот здесь мы подходим к самому, пожалуй, интересному моменту, связанному с этой книгой Бондаренко и с его своеобразным творческим методом. В качестве литературного критика Владимир Григорьевич вызывающе и намеренно провокативен, он всегда оставляет своим оппонентам, реальным и потенциальным, слабые места, как бы специально подготовленные "плацдармы для десантирования", на которые те, как правило, с удовольствием и шумом высаживаются. Поэтому его работы зачастую выглядят несколько легковесными и поверхностными рассуждениями "по поводу", внутренне разорванными. Однако это одновременно — и маскировочная, и ловчая сеть, под покровом которой не сразу удается разглядеть у Бондаренко его собственную "тайную Россию" с "засадными полками" и прочими Китеж-градами. Не "красная" и не "белая", не "коммунистическая" и не "либеральная". Вечная — небесная и земная…
Вот этот внутренний образ и интересен прежде всего — не столько даже из-за каких-то особых личных качеств автора, но в силу того, что это — образ России-империи. Слово "империя" применительно к прошлому нашей страны за годы "демократических реформ" приобрело прямо-таки запредельную популярность. Его употребляют все: от крайних патриотов (а Проханов и Бондаренко относятся к их числу) до радикальных либералов (напомню, книга А.Коха называлась "Распродажа советской империи", А.Чубайс на пару с Л.Гозманом выдвинул концепцию "либеральной империи" и т.д.). Но почему-то — в том, сугубо "западном", смысле, который впервые, еще смутно, возник при "двойном" короновании Карла Великого (на Рождество 800 г. в Риме и в 812 г. в Аахене), и был окончательно закреплен в короновании Оттона I (962 г.) и последующем установлении "священной Римской империи германской нации". Впоследствии суть римского imperium оказалась вообще выхолощена до того, что под империей стали, в конце концов, понимать любое сколь-нибудь обширное государственное образование, в ход пошли попросту абсурдные словосочетания: "империя инков", "империя Великих Моголов" и т.п.
Между тем imperium как таковой неотделим от римского гражданского права, более того — от прав римского гражданства. И означает, по сути, добровольный отказ граждан от определенной (и весьма значительной) части своих прав в пользу лица, которому предоставляется imperium. В идеале это лицо, император, должно обладать уникальными, почти сверхъестественными воинскими качествами — как цари древнего мира. Но идеал на практике осуществляется редко, и в imperium важна прежде всего возможность самоотчуждения гражданских прав. Санкция на imperium — не только и не столько сакральная, сколько гражданская, политическая. Иными словами, настоящая империя может возникнуть только на месте республики, и никак не иначе. В этом, глубинном и сокровенном, смысле Советский Союз империей не был и быть не мог. Точно так же, как не была империей Россия после Петра I.
Становление Римской империи, кстати, неразрывно связано с именами величайших римских поэтов — и если у Катулла, впервые открывшего отстраненность от собственного "Я", эта санкция еще сугубо отрицательная (в своих nougae, бранных "безделках", он последними словами поносил Юлия Цезаря и начальника его инженерных войск Маммуру), то у Вергилия и Горация — вполне положительная ("золотой век Августа"). И Овидий, покорно уехавший в ссылку по велению императора, тем самым тоже санкционировал его imperium над собой. У империи бывают первые поэты — последних нет. Кстати, одно из лучших произведений того же Бродского, на мой взгляд, — "Письма римскому другу. Из Марциала" (Марк Валерий Марциал жил в эпоху Ранней Империи, 42-102 от Р.Х.). И даже знаменитые тютчевские строки: "Я поздно встал, и средь дороги застигнут ночью Рима был", — как указывают комментаторы, являются перифразировкой слов Цицерона: "...мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем я успел завершить свой путь".
В своей предыдущей книге Бондаренко уже сравнивал послевоенную советскую культуру с Серебряным веком: "Когда смотришь на этот единовременный могучий прорыв русских простолюдинов, крестьянских детей в мировую культуру, уже понимая его завершенность и классическую законченность, постигаешь истинную красоту свершившегося чуда. Если ХХ столетие началось изумительным исходом Серебряного века поэтической интеллигенции, то завершилось оно не менее изумительным Серебряным веком русского простонародья". Поневоле возникает вполне естественный вопрос: может ли эпоха упадка, эпоха гибели рождать художественные произведения, равноценные тем, которые порождает эпоха творчества и созидания? Ответ — да, несомненно. Но — только потому, что в истории оба этих процесса выступают зачастую нераздельно и неслиянно — примером тому послереволюционная Россия.
Художественное новаторство, художественные открытия неразрывно связаны с фундаментальными изменениями общей "картины мира", с мощными социально-политическими и культурными сдвигами. В такие периоды люди начинают жить, действовать и чувствовать по необходимости иначе, нежели было принято до того, как бы в ином пространстве и времени. А художник (живописец, скульптор, архитектор, поэт) воплощает черты этого нового бытия в своих творениях.
Так, явление Сервантеса очевидно было связано с открытием и завоеванием Америки; Шекспира — с превращением Великобритании во всемирную "владычицу морей"; Пушкина — с нашествием Наполеона и его разгромом русскими войсками; Шолохова — с мировой войной и революцией. Так что если в русской литературе второй половины ХХ века действительно существует феномен, который Владимир Бондаренко назвал "последними поэтами империи", то где, в каких сферах надлежит нам искать истоки этого феномена?
Позволю себе предположить, что — в массовом "раскрестьянивании" России, приведшем к окончательному слому единой государственной общности русского народа. Деградация романовского "имперского" дворянства как воинского сословия, столь очевидная в гражданской войне, когда офицеры и политики моментально разбежались по национальным и региональным углам, сталинская попытка заново сформировать это сословие из трудового "простонародья" на коммунистической партийной основе с марксизмом в качестве "новой религии", поражения и Победа в Великой Отечественной войне, — всё эти процессы с точки зрения теории иерархических катастроф необходимы и закономерны. Точно так же, как закономерно усиление "пророческой" функции литературы (и поэзии в том числе), если можно так сказать — "функции Кассандры", в ущерб функции собственно "воинской" — "функции Гектора". Поэт-пророк, поэт-свидетель как идеал пришел на смену поэту-воину. Пушкинский "Пророк" — более чем знаменателен, даже эпохален (Лермонтов, кстати, в этом смысле был очевидно "другой крови").
Но окончательный перелом пришелся не на годы коллективизации и даже не на войну, хотя и то, и другое сильно повлияло на динамику процесса, — но численность городского населения сравнялась с сельским в России в 1956 году, а в Советском Союзе — в 1962 (этот период односторонне и приблизительно, а потому неверно был назван "оттепелью"). Само собой, неизбежным становилось возникновение двух формально противоположных и противоречащих друг другу, а на деле — неразрывно взаимосвязанных точек зрения: "городской" и "деревенской". Первую, в некотором приближении, представляла "авангардная" проза и "эстрадная" поэзия, вторую, соответственно, проза "деревенская" и поэзия "тихая". Так что дело тут не в "гибели империи", которой не было, или, вернее, которая существовала формально, — дело в гибели всего традиционного уклада русской жизни. Выживет ли после этого сам русский народ (русское простонародье) — вопрос пока открытый. Как сказано в Писании, "не все умрут, но все изменятся". А потому, вглядываясь в галерею творческих портретов, написанных в "имперском" стиле Владимиром Бондаренко, мы должны помнить, что находимся на пороге еще более масштабных потрясений — уже не внутригосударственного, а глобального характера. И потому нам волей-неволей приходится искать в этих лицах не черты "имперского" прошлого, прекрасные или уродливые, притягивающие или отталкивающие, а отблески будущих битв. Как писал Владимир Соколов:
"Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека —
Я давно уже не человек…"
А поскольку эту проблематику отечественной поэзии второй половины ХХ столетия впервые сформулировал и очертил Владимир Бондаренко в своих последних книгах и особенно — в "Последних поэтах империи", — низкий поклон ему за это.