АПОСТРОФ

| | | | |
Владимир Винников
АПОСТРОФ

Сергей СИБИРЦЕВ. Привратник Бездны. — М.: РИПОЛ классик, 2005, 528 с., 3000 экз.
Сама по себе изложенная автором история не имеет ровным счетом никакого смысла. Следить в качестве "просто" читателя за многочисленными, разнообразными и взаимно не связанными между собой (разве что фигурой главного героя) сновидческими странствиями-похождениями в прошлом научного работника, а ныне сотрудника службы безопасности банка "Русская бездна" Владимира Сергеевича Типичнева, прикованного наручниками к батарее центрального отопления, можно устать задолго до конца текста. Пусть "сказка — ложь, да в ней намёк", но сказка (если это сказка) должна быть рассказана "на одном дыхании".
"Привратник Бездны" — далеко не сказка и далеко не для "просто" читателей. Жанр этого произведения обозначен автором как "роман-dream" (столичные притчи одиночества). Отбросив в сторону по форме иноязычное вторжение dream, то есть сновидения-дрёмы ("Жизнь есть сон" и даже — более того — переход из одного сна в другой, как о том свидетельствуют мудрецы и Востока, и Запада), в результате получаем роман-притчу.
Персонажи которого (не все, разумеется, но есть и такие) способны и во сне, и наяву достаточно непринужденно управлять не только собой, но и пространством-временем, а также совершать иные чудеса, не сильно распространенные в окружающей нас повседневности, однако вполне естественные для них, преждепосвященных из Ордена посточевидцев.
Насколько можно судить по доступной библиографии (утверждения самого автора здесь не в счет — у него, как вы теперь понимаете, могут быть со временем свои, особые отношения), писался "Привратник Бездны" недопустимо долгие для нынешней литературной реальности пять-семь лет. А следовательно, что-то такое важное для себя лично автор "Государственного палача" и "Приговоренного дара" в данном произведении высказать пытался.
Как и в предшествующих романах Сибирцева, "Привратник Бездны" переполнен всякого рода смертями, причем зачастую в роли убийцы, вольного или невольного, выступает как раз главный герой, от имени которого и ведется повествование. Впрочем, его жертвы по сюжету вполне могли и зачастую даже хотели оказаться его палачами — в этом мире смерть более чем обыденное явление. Дарвиновское struggle for life, "борьба за жизнь" оказывается здесь прежде всего выживанием, "борьбой против смерти" — собственной смерти, разумеется. И главным приемом этой борьбы является лишение жизни смертоносных для героя иных персонажей романа.
Впрочем, искать их живые прототипы в окружении самого автора, а самого автора отождествлять с главным героем никак нельзя: мы ведь имеем дело с притчей, с ино-сказанием, где важны не внешние, порой весьма узнаваемые, детали и образы, а проступающий за ними смысл. "Все нелепые образы безумия на самом деле являются элементами некоего труднодостижимого, скрытого ото всех, эзотерического знания", — эти слова Мишеля Фуко взяты Сергеем Сибирцевым в качестве одного из семи эпиграфов к своему роману-притче. Точно так же, как цитата из Лермонтова: "Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дрное подражание давно ему известной книге".
Возможно, лишь в конце происходит некое не отождествление, но сближение автора и героя, лишь тогда устами В.С.Типичнева Сибирцев проговаривает то самое важное для себя, наличие которого было предположено выше.
"Я учился подавлять самый древний, самый ежедневный и самый же подлый инстинкт — инстинкт жизни. Оказалось, что этот атавистический инстинкт во многих случаях мешает именно выживать, — выживать достойно и не в качестве холопа, раба или даже нанятого угодливого лакея... А ежели жизнь превратилась в квазижизнь, то не стоит мучить ни себя, ни окружающих своим немощным неумелым и занудным присутствием. Не стоит и вымаливать жалкую пощаду у более удачливого и сильного, который якобы с легкостью поверг тебя... А это ведь не он, не удачливый и суетный супротивник взял над тобою верхи, — это Создатель, таким образом, распоряжается со своими стадами, животными ли, человеческими ли, не суть важно".
Такой вот более чем странный вариант "постевангельского", "постхристианского" смирения образуется в "Привратнике Бездны" — "русской бездны", разумеется. И, уже совсем близко к финалу: "Я (или тот, который подразумевал меня всегда в этой жизни) — любил близких мне друзей, женщин, одна из которых потом стала зваться моей супругой и матерью моего сына, — любил! — никогда не любя... Я жалел, успокаивал, убеждал, — лишь искусно притворяясь в искренне жалеющего, успокаивающего, убеждающего... Понимание чувства человеческого, дружеского, приятельского, родного локтя, — мне, по всей видимости, было абсолютно чуждо. Следовательно, я никогда не любил ни России, ни того малого участка пространства, где обитал в полусиротском детстве, где учился, где мне пытались привить эту пресловутую — всегда недоступную для моей сущности — любовь к коллективному ближнему".
Умаление и уничтожение любви, притворство и ложь — при полном понимании как сути, так и последствий подобной имитации — вот какой безжалостный и точный диагноз ставит Сибирцев своему герою, "супермену поневоле" Типичневу, а значит, и типичному российскому интеллигенту современности, а значит — хотя бы отчасти — и самому себе, и каждому из нас. А правильный диагноз, как говорят врачи, — половина успешного лечения. А вылечить нашу больную Россию с таким диагнозом только "таблетками", даже самыми горькими, вряд ли удастся — потребуется, увы, хирургическое вмешательство. Вот к таким странным мыслям поневоле приходишь после знакомства с новым романом Сергея Сибирцева.