ТВЕРДЫНЯ

| | | | |
Александр Лысков
ТВЕРДЫНЯ

Собрал старый "Восход", завел. Поехал по лесной дороге к дальним Потаповским лугам. Поперек колеи, словно шлагбаумы, то рябинка, то березка. В тиши леса нестерпимо жжет комариным огнем. По чистым участкам на полном газу, в отрыв. Заливаю дымом дряхлого мотоциклетного мотора гнусное пожарище. Рывок через хляби Олениного ручья (какая-то Олена по-весеннему половодью тут утопла). И далее в памяти расчет на простор, на езду с ветерком по площадям Потаповских лугов, а въяви — топь дурного подроста, сосенки по пояс, ольха — с головой. Стоп — машина. Пятьсот лет косили тут предки, неделями жили в избушках, дымом головней выгоняли гнусь за порог. Варили на костре. Ставили копны, зароды, острови. И вот — отстрадали. Отмучились. Сдались и отступили в города. Лет через сто лесники отведут здесь делянку. Русские, ну по крайней мере славянские или угро-финские мужики двадцать второго века вырубят эти молочные пока, а к тому времени заматеревшие сосны. Потом опять сто лет потребуется для набора лесной силы. В двадцать третий век уже заглядывать бессмысленно. Одно ясно. Корчевать, чистить эту землю, жечь, сеять на ней и косить никогда никто больше не будет. Только на картах останется название Потаповских лугов. Эпоха Великого Возрождения здесь налицо. Власть Гео и Био воцарилась навеки. Самая законная, самая легитимная власть всех времен и народов. Твердыня неба. Коммунизм Космоса, в котором все равно: и кик-стартер мотоцикла и моя левая рука на крючке сцепления. Здесь грибы и ягоды будут произрастать в то время, как в городах кому-то памятники воздвигнут. В городах будут чьи-то имена в анналы вносить, но сии исторические пометки будут так же тленны, как байки легендарных здешних потаповских косарей и засечки лесорубов на стволах сосен.
В таких местах России трагедия ничего не объясняет. Бунтарь здесь жалок. Человек насмешливый ближе к истине. А более всего правды у смиренного.
Бросив мотоцикл, пробираюсь в мелколесье стилем брасс. Много лет назад по этому маршруту ездил я на конных граблях. Впервые именно на этих Потаповских лугах колхозный бригадир дозволил мне сложную технику, а не дровни возчика сена. Кобылка была запряжена Взметная — порывистая, неудержимая, соловой масти. А механизм подъема гребенки у граблей оказался сломанным. Приходилось вручную, рычагом освобождать награбки, десятки, сотни. Уломала меня колхозная техника, убила морально и физически. К вечеру один оставался свет в окошке: на скачках с пожни в деревню на Взметной гарантированно буду первым...
Какими глупостями живет человек на земле по слабости своей. Чему же удивляться. Истовый монах в келье и тот по пояс в мирском мелколесье. Нам, грешным, как бы сам Бог велел.
А вот печки смолокуров на окраине Потаповских лугов целы. В глинистой горе вырыты пещеры и огнем прокалены на метр во все стороны. Только распорхай палый лист в устьях, и хоть сейчас заводи прибыльное дело — сажай березовые поленья и гони деготь.
Смолокурни, мельницы, кузницы, токарни, шорницкие — все достижения первой русской цивилизации, давно сметены временем. Теперь уже Хронос приканчивает навесы машинных дворов, шасси и бункера комбайнов, кормораздатчики грандиозных коровников цивилизации номер два. А третьей здесь не бывать. Люди нашли места получше, поглубже.
Вброд через речку. На другом берегу — кладбище. Километров семь от ближайшей деревни. Хотя кладбище молодое. В самом дальнем углу от дороги могилы датированы 1961 годом. Там лежат люди рождения восьмидесятых лет позапрошлого века. А самая свежая могила — 1992 года. Значит, вот уже более десяти лет смертность в округе на нуле. Все померли в селениях, административно тяготеющих к этому погосту, к этим родовым могилам.
Городок мертвых среди тайги опровергает ложь о запущенности русских кладбищ, о нашем пренебрежении к праху предков. Всюду оградки железные и деревянные на бетонных основаниях, кресты и обелиски покрашены. И в каждой оградке пророщено дерево, словно в этих деревьях могут быть вторые жизни усопших, их души.
Много здесь уже и городских жителей захоронено, в том числе московских. Везут в горшочках пепел из крематориев. Кажется, я выступил с почином. Тетю с Красной Пресни устроил к отцу и матери в домовище. Помню, укладывал горшочек с пеплом на полке в вагоне, подтыкал подушкой. Но гипсовая обмазка на крышке раскрошилась от тряски, и часть пепла просочилась в открытое вагонное окно, разнеслась по обочине Северной железной дороги в районе станции Няндома. Остатки я честно предал родной земле. И с тех пор думаю, а не завещать ли мне развеять и свой прах к примеру вдоль шоссе Москва-Архангельск, в самых красивых его местах. Есть несколько излюбленных. Там всегда притормаживаю, еду медленно. Да и самый отвязный дальнобойщик, думаю, тоже светлеет душой на этих гористых поворотах среди леса, где по гребням луговых холмов разбросаны избы деревень, а у подножья серебрится на перекатах речка с названием Серебреница...
Почему-то кладбища никогда меня не печалили. Какой-то необыкновенный свет в них и чувство абсолютной свободы. Целый день из отпуска отвожу на паломничество.
От Потаповского погоста до Судомского километров восемь. Тут уже вовсе мотоцикл едет на мне, а не я на нем: завалы, колеи, топи. Но вот и просвет после долгого подъема. И трехметровый синий крест из бруса на месте сожженной церкви. И надо же! Нынче ко кресту дорожка прокошена капитальная, в то время, как до сих пор приходилось продираться в бурьяне. И вокруг креста трава заботливо свалена. А в оградке вгустую посажены маки. Видать, на Пасху горсть семян сыпанули, не меньше. И теперь пучит землю маковым цветом. А чуть дальше, за крестом, что-то совсем новенькое: дерн содран, земля посыпана толстым слоем гравия и речной гальки. Утрамбована. И посреди этой площадки, обнесенной цепями, взгроможден бетонный обелиск с вмурованной мраморной плитой. Подхожу, читаю: " На долгую память потомков о жестокой и глупой гражданской войне. О белых воинах, погибших в сражении у деревни Гремиха 20 октября 1918 года". Далее перечислены шесть местных фамилий. Последний — Дмитрий Орлов. И ниже подпись автора памятника: " Правнук Михаил Орлов. 17 мая 2005 года".
Если учесть, что в двадцати шагах на этом старинном погосте могилы красных партизан, убитых в том же сражении у той же деревни и официально призираемые с того самого 1918 года, то появление нового знака можно расценить как попытку примирения земляков, соседей, родственников — русских людей Судомской волости спустя почти девяносто лет после "глупой и жестокой войны".
Пирамидка с ржавой звездой и камень с новеньким никелированным крестиком на заброшенном погосте — символы утраченного согласия мертвых русских и желанного единения нас, живых. Два памятника на погосте, как две шахматные фигуры. Первый ход был сделан красными, второй, ответный — белыми в лице потомка-бизнесмена из Архангельска. Хорошо бы, партия закончится патом.
Еду дальше по трассе кросса с прыжками на ухабах, волоком в бочажинах километров за пять, в пойму другой реки — лесной, мрачной с исконно зырянским названием Пуя. Там еще один погост и церковь на три четверти цела.
В глухом лесу навстречу трое мальчишек с пластмассовыми ведерками. Один голосует. Останавливаюсь. "Дяденька, закурить не найдется?" Развожу руками. "А вы куда, ребята?" Отвечают хором: "По ягоды". Это детдомовцы. Одеты все в одинаковые курточки. Стоит тут недалеко в лесу, в чащобе детдом. Обнесен колючей проволокой, будто маленькая зона. И растут дети в лесу, и зимой и летом наблюдая из окон одни и те же деревья и кусты. Волчатами растут.
А храм, вот он, в деревне за холмом. Иконы Тихвинской богоматери. Конечно, без креста и без шатра. Ножичком поскоблил бревна под дощатой обшивкой — желтые, смоляные. У меня на доме бревна в срубах мертвее, тесаны в начала прошлого века. Значит, эта церковь построена в двадцатых годах, перед самым русским апокалипсисом.
В тени церкви на чурбаке сидит старуха. Ребенок в мокрых колготках возится в песке. На выселках стрекочет лесопилка. Года четыре назад я подбил мужиков с этой лесопилки продать мне сотню левых досок — нащельниц. А потом описал всю эту операцию и мужиков под вымышленными именами забавы ради читателей "Завтра". Мужики расстроились. Два года меня стороной обходили. А нынче вдруг — с улыбками, с поклоном, с ручкой. Отчего такие перемены? Оказывается "директора сняли", который фигурировал в очерке как ново-феодал, и использовал сюжет и похожесть для давления на мужиков против меня. Разборка в клубе происходила. Выволочка мне устраивалась по всем законам партийно— профсоюзной работы в советские времена, хотя уже за миллениум перевалило. Я был за то, чтобы мужики сами распоряжались продуктами своего труда на лесопилке. Не воровски, а честно. Без оглядки на конторских нахлебников. Но тогда директор еще был в силе. Мужики боялись его. С его "съемом" почувствовали свободу. Правда оказалась на моей стороне. Хотя, видит Бог, писал я тот очерк только ради красного словца. Но русский человек в любой байке умеет политику разглядеть...
Вечер. Белые тучки одно к одному, рыбьей чешуей обсыпали небо. Плавники у рыбы розовеют на западе. Рыба держит небо. Путешествую по ее утробе.
Последнее кладбище, индивидуальное. Единственная могила у дороги. Столик. Скамья. Сажусь. Поминаю Тольку Попова квасом. Хотя сам он был крутой, огнеметный, весело пьющий мужик. Был смел и ядовито-насмешлив. Всякая работа в руках горела. На своем "Москвиче" не вписался в этот поворот, машина нырнула с насыпи в ручей. Ноги у него зажало. В ледяной воде по грудь сколько ему удалось прожить? Утром хватились. Пока искали — кончился Толька. Я тогда этот столик соорудил, сиденье. Каждый год поминаю.
Живые и мертвые — это естественно и навсегда. Странно только, что иной мертвый для тебя живее живого.
В дальних дорогах кресты на обочинах, венки, памятники, даже часовенки мелькают справа и слева. На асфальте жизнь кипит, а за кюветом, как за некоей стеной, — благодать небес. Гонишь свой "Восход" под сотню, ликуешь, песню "Любэ" орешь. А чуть немного оплошал — и псалом тебе.
Но сегодня на этом двенадцатикилометровом пути по шоссе мне песни не поются. В душе — молитвенные мотивы. Хотя всегда с радостью навещал фермера Красова, крестника своего на ниве свободного земледелия. Еще в горбачевские времена публикацией в "Молодой гвардии" сманил я его с семьей из тесноты кубанских черноземов сюда на волю комариной Руси, на пустующие земли в брошенных деревнях. За двадцать лет он чудесным образом укоренился, два дома построил— кирпичный и деревянный, четыре трактора заимел разного хода и мощности. Комбайн. Мастерские — деревообделочную и автомобильную — с подъемником. Молокозаводик открыл. Вырастил здесь дочку и трех сыновей. Выучил их в Вологде, сняв там квартиру и обеспечив "Волгой" для поездок домой, когда соскучатся. Поседел здесь, высох до жил. Дедом стал. Средний сын перенял у него хватку и вкус к самостоятельности. Стал отец уже понемногу от дел отходить. Сын в коренники впрягся. Для меня этот парень вслед за отцом становился светочем, русским героем-первопроходцем, счастье добывающим своими руками, всем серым мужикам живой пример. А нынче приезжаю на родину в отпуск, разворачиваю местную газетку, на тебе! В отделе объявлений весь перечень названной мною выше техники вижу в рубрике "Продается". И адрес: ферма Дудинская. И подпись: Красов Н.А.
Спрашиваю у соседа, что стряслось со знаменитостью? А сын у него, говорит, погиб в аварии. Его "Волгу" протаранила грузовая десятитонная фура.
До сих пор из "маузера" выцеливает в небесах над Русью Верховный комиссар людей высокого полета. Унижает жизнелюбивых и дерзновенных. Равняет с пресными. Трудовой азарт, служение родной земле, революционный опять же замах — все на мушку берет. А на меня еще один грех вешает: не вводи во искушение, не соблазняй людей в своих писаниях землей и волей.
Съезжаю с асфальта в соснячок, по песчаной дороге километр и вот она— ферма Красова. Глушу мотор. Тихо как на кладбище. Оба дома на замке. Даже собак нет.
Как-то купят это хозяйство? Целиком или по частям? На вывоз или с землей? Кто теперь обоснуется на этом высоком берегу одного из притоков Северной Двины? А мне это уже и не интересно. Прощаюсь навсегда. Бью подметкой кирзача по стартеру мотоцикла. Усилием воли стараюсь унять активность слезных желез. Еду к живым.
Сенокос в этом году идеальный. Месяц — стойкая жара, убедительная сушь. Чувствуется — так и до сентября простоит. В отличие от Потаповских лугов Верхние поля все еще косятся. Правда, уже по двупольной системе. Такая новация введена в обиход смекалистым северным мужичком в период его борьбы с наступающей экологической девственностью. Половину площадей он скашивает в один год, половину в следующий. Такая получается художественная стрижка лугов. Потому что сена кооперативы требуется в два раза меньше, чем растет на его землях. Скоро введут мужики трехполье. А дальше мельчить без потерь уже будет невозможно. За четыре года некошеная земля прорастает ольхой в палец толщиной. Бульдозер для корчевки потребуется. Уже и на Верхних полях запущены под лес полянки и низинки. Уже и тут, если и косят половину, то только где поровней, где меньше трясет тракториста. Отступают под напором дикой зелени. Потому что нет заградотрядов в виде голодной, ревущей скотины. Потому что теперь никто не контролирует поголовье. Голодная, орешь благим матом, сена требуешь — под нож тебя, буренушка. Не выступай. У остальных от этого только удои повышаются. Производительность растет. Все бы хорошо, да только тенденция настораживает. Сейчас в кооперативе шестьдесят голов, хотя еще в прошлом году было восемьдесят. Значит, через два-три года может остаться десять красавиц удоистых. И это на двадцать человек работников. А помнится, у "архангельского мужика" Николая Сивкова, у одного, было около ста голов. С сыном и наемным работником он управлялся с сенокосом для такого стада. И тоже, как вспомнишь, Бог его рано прибрал. В шестьдесят лет, в самый разгар славы единоличной трудовой, силы и желания "всем доказать", сгорел "Борода" от болезни за месяц...
Нравится мне, как сенокосят нынешние "кооператоры". За всю страду нога мужика не ступит на пожню. Точно сказано: механизатор. Он валит траву с трактора. Ворошит с трактора. Закатывает в рулоны— опять же со своего любимого "Владимирца". Потом клыками стальными с помощью тракторной гидравлики грузит рулоны на платформу КамАза. А машина эта, как известно, самосвал. Кнопку нажать — и рулоны под навесом.
Конечно, для такого удовольствия солярки и запчастей требуется немеряно. Конечно, рентабельность отрицательная. Естественно — на дотации одна надежда. На бюджет.
А спрошу я вас, когда были рентабельны деревенские хозяйства на Руси? А до середины прошлого века, до самых до шестидесятых годов. Когда косилки запрягали парой коней, наши матери махали деревянными граблями времен Рюрика, наши уцелевшие в войну отцы метали сено в зароды пятиметровыми вилами, а мы, мальчишки, подвозили им сено на санях и волокушах. Ни бензину тебе, ни запчастей. Не шучу. Доходные были даже наши северные деревни. И страну кормили, и "на палочки" трудодней мы что— то получали.
А сейчас сельское хозяйство в зоне рискованного земледелия, что и составляет коренную нашу Родину, как гонки на аква-байках — дорогое удовольствие.
И единоличникам нынешним про секреты рентабельности объяснять не надо. У них-то до сих пор в ходу коса времен крещения Руси. И Вадик, мой сосед по деревне, у которого я одолжил электронный прерыватель зажигания для мотоцикла, все лето с косой на плече.
После экстремального заезда в сумерках сижу на крыльце и пью чай. Гляжу, как он с косой и баклажкой в целлофановом пакете ползет в густой траве на горку. По вечерней росе ладится "робить". Мне кажется, он не косить, а траву кушать ползет. Он и в самом деле травой питается, только пропустив ее через корову. Такой большой кузнечик. Насекомое. Дзинь, дзинь в траве косой. Травоядное. И очень рентабельное. Хотя богатеет, конечно, не с земли. С отхожего промысла сына Алешки. Ну и немножко еще с совместных супружеских пенсий. Конь-мезенец Орлик и статная кобыла Верная в их семейном хозяйстве— для выезда. Алешке "для души". "Владимирец" почти новый — это уже настоящее рабочее тягло. На солярку и запчасти Алешка в городе зимой зарабатывает. Дотирует себя самого. И сварочный аппарат у него с тех заработков, и бензопилы, и электроинструмент. Про двух коров, овец и всякую прочую мелкую живность не говорю.
А лет пять назад, когда Алешка из армии пришел, имелся в семье только мотоцикл "Минск" 1990 года выпуска. Парень два года гулял напропалую, я думал и этому конец. Потом вдруг женился на бабе с двумя детьми. Третьего родил. И таким хватом обернулся. В Москву на заработки поехать не побоялся. На стройках в вагончиках жил. И что ни зима, привозил домой под пятьдесят тысяч чистыми. Новый дом затеял. Технику, лошадей купил. Приодел всю семью.
Как-то я с его матушки срисовал образ в очерк, по обычаю иронично. Ей, женщине строгой, трудовой, свой литературный двойник не понравился. В то время как Алешка смеялся, удивлялся, как это получается: и похоже вроде, и совсем другой человек. Он свободный мужик — чувство юмора тому подтверждением.
А нынче эта матушка Ирина ко мне с цветами заявилась вечерком на соседскую беседу. Как бывало и до изображения ее в газетной строке, мы сидели у окна. Палевый закат, одинаковый, стандартный во весь июль, остывал за лесом. Оводы, слепни уже притомились. А комары пока что не отошли от дневной жары, млели в траве. Марлевой сетки в окне не требовалось. Час райский на севере.
Говорили о жизни Ирины в нашей Черницыне. Лет десять назад она бросила райцентр и переселилась в эту глухую, заброшенную деревню. Здесь сенокосов вдоволь. А зимой трактор дорогу в три километра чистит до магазина. Хорошо ей здесь живется. Видит она в своем переселении и общественную значимость: "Если бы мы тут у вас ни косили, вам бы теперь до реки просеку пришлось рубить". Рассказала, как вылечила язву желудка у своего Вадика, этого неустанного кузнечика-косаря, настоем березового гриба-чаги. Поведала Ирина о второй семье, тоже следом за ней переехавшей в нашу деревню с теми же целями выживания на покое. Супруги моложе Ирины с Вадиком. Тоже взялись хозяйствовать на просторе, добро наживать. Но у них вместо сыновей — девки. Никто в отходе не бурлачил. И теперь едва одну корову обиходят. Сенокос с большим трудом одолевают. Сена весной прикупают на последние деньги. Еще, конечно, не бедствуют, не побираются. Но уже без радости живут.
Так и выросли на моих глазах кулацкое семейство да бедняцкое, хотя стартовые условия были у них совершенно одинаковые. В лени и пьянстве Ирина не упрекает конкурентов по своему благородству, но и не оправдывает. Удачей и зажиточностью своей гордится тоже сдержанно. Знаю, что и бедная Елена никогда не сетует на свою судьбу, никакой классовой вражды к Ирине не испытывает. Справедливость торжествует в деревне в условиях полного неравенства, как велось на протяжении веков. Мирный русский дух чую. Вечностью веет от голоса Ирины...
Слишком много было в этом году солнца в деревне. Река не успевала за ночь остынуть. В девять часов мужик уже сено ворошит. А дачник на бережку почесывается. И вот слышу однажды сынишка шепчет: " Папа, смотри, все работают, одни мы ничего не делаем". Объясняю, мол, так уж устроено, мы летом с тобой отдыхаем, а мужик придет пора зимой на печке загорать в то время как ты в двух школах будешь учиться, а я на двух работах пропадать.
Говорю, а сам думаю, откуда в этом московском мальчике 1992 года рождения чувство народнической жалости к мужичку и чувство собственной ущербности. Наверно, оттого, что он в свои двенадцать лет не горбатился на сенокосах, как я, не отдал долг земле. Что-то возвышенное видит в крестьянине игроман-компьютерщик, превозносит его в своем представлении. Почему в городе не задается вопросом о тяжелой доле водителя метро, сантехника, дворника, а на пленере вдруг толкнулось что-то в его душе, и он стыдится беззаботно плескаться в воде в то время как мужики с бабами сено ворошат. А ведь никакой пропаганды о передовом классе он уже не слыхал. Мечтает ездить на дорогих машинах, модно одеваться, путешествовать по миру, зарабатывать много денег. А мужичка на пожне увидел, и вот те раз: всемирную отзывчивость обрел. И грустно мне, что и этот душу свою нагружает безответными вопросами, и понятно: кому же, как не русскому мальчику, открыться для этих вопросов.
Что-то произошло с ним этим летом. Не расставался с фотоаппаратом. Пять пленок отщелкал. И все пейзажи, закаты, цветы, облака. Ну, конечно, еще кузина Алена в стиле папарацци, из-за угла, преодолев робость первого чувства. Девушка все лето на пианино занималась. Готовилась к поступлению в Гнесинку. Ей был отведен мезонин. Остальной дом в двести квадратных метров, включая поветь и сени, тоже был плотно заселен молодежью. Внуки, племянницы, сводные сестры, двоюродные браться, сыновья, невестки. Милые дачники.
Гуляли они по лугам разряженные, звонкоголосые, похожие на фламинго или попугаев. Раскачивались в гамаках. Играли в прятки, скрипели качелями, врубали на полную магнитофон, купались. Забывали малыша в огороде. И он, голенький трехлеток, на надувном матраце в тени черемухи засыпал первобытно.
Я кинулся было оводов и слепней от него отгонять, а гляжу — ни одной гнуси рядом с ним не вьется, в то время как в трех метрах от него меня жалят напропалую. Вижу, будто ребенок сияние источает, купол над ним, неприступный для нечистого.
На родной земле он, как на небесах.