Авторский блог Владимир Бондаренко 03:00 26 июля 2005

ЖАБА ЗАВИСТИ

| | | | |
Владимир Бондаренко
ЖАБА ЗАВИСТИ

Когда-то, помню, рассказывал мне Виктор Топоров о некоем мемуаристе, который считает себя другом Николая Рубцова, но пишет при этом о нем одни гадости. Впрочем, Топоров об этом и в книге своей написал: "Читал я книгу воспоминаний о поэте Николае Рубцове, автор которой, негодуя на прочих — злокозненных, как ему представляется, — мемуаристов, то и дело восклицает: и ты, читатель!... ждешь от меня каких-нибудь подлых россказней? Не будет! Ну, разве что такая история… да еще такая… А по прочтении книги понимаешь, что запомнил лишь пару грязных историй, да эту вот пародийную авторскую ужимку…".
Теперь и мне довелось прочитать вышедшую только что в Петербурге в издательстве Новикова книжку некоего Эдуарда Шнейдермана. Рассказ о том, как малограмотного, наивного и с небольшими способностями поэта Колю Рубцова заманили к себе в стан зловредные славянофилы. Споили его, загубили и без того небольшие способности, да ещё и раздули из этой деревенской мухи крупнотоннажный самолет. Непонятно только, ежели эти славянофилы (Кожинов с компанией) вознамерились из него сотворить крупного поэта, зачем же они его губили. Зачем его спаивали? А ежели, наоборот, они осознанно хотели загубить выращенное в Питере Шнейдерманом и компанией литературное сокровище, зачем же они его дружно прославляли?
На первый взгляд, кажется, и автор делает все, чтобы разыграть эту игру, речь идет в книге об осознанном национальном русско-еврейском противостоянии. Автор предисловия, очевидно, издатель книги Дмитрий Северюхин, считает, что " в принципиально различном отношении к творческой свободе коренится несходство литературных судеб Николая Рубцова и Эдуарда Шнейдермана — двух друзей и ровесников, прошедших безотцовщину и трудное послевоенное лихолетье.., вместе сделавших в поэзии свои первые шаги и вместе познавших тонкости поэтической речи". Как относился к творческой свободе Николай Рубцов мы знаем хорошо: из документов, из писем, из самих стихов. Никакого насилия над собой никогда терпеть не мог. А вот Шнейдерман, похоже, всю жизнь в либеральной упряжке ходит. Только так и может хоть чего-то добиться. Типичный либеральный жандарм, прикрикивающий на тех, кто не в ногу с ним ходит. Казалось бы, уехал Николай Рубцов из Питера, надоела ему ваша хорошая компания, стал плохим, испортил свою судьбу. Вольному — воля. Захотел писать о северной деревне, о Руси, о простых людях — творческая свобода. Ты ушел в словесную эквилибристику, бывший друг потянулся к русской лирике, в свободной творческой литературной среде каждый ищет свои пути. Что же вы так его немилосердно размазываете по стенкам, разве что к расстрелу не приговорили? "Его Русь была совершенно нереальная, выдуманная целиком. Он сам её такую в себе выстроил, из отдельных отзвуков, отблесков, обломков. Но строил — по чужому чертежу… Трагедия … заключалась в том, что он окунулся в чужую природе его таланта стихию, очутился в тупике, уткнулся в стену". И ведомый Кожиновым, Куняевым, Кузнецовым, Коротаевым и другими "косорылыми", он послушно загубил свой дар в этой русофильской патриотической среде. А надо было ему и дальше идти с такими, как Шнейдерман, тогда бы и развился его пусть маленький, но талантишко. В своих стихах "Памяти Николая Рубцова" Эдуард Шнейдерман выражается еще определеннее:
Ты баб любил, лысел и пил.
Потом подался в русофилы.
Ты был мне мил.
Потом постыл
За позу, валенки, кобылу.
За апологию Руси
Остатней, избяной, замшелой.
Тебя втянули в "гой еси"
Московской секты стиходелы.

Всё просто и ясно. Шнейдерман против Рубцова, еврей против русского, чужак против своего. Модернист против традиционалиста. И главное, "поэт свободный, яркий" Эдуард Шнейдерман против поэта замшелого, спившегося неудачника Николая Рубцова. Так хочет изобразить дело сам автор книги. Точно так же в своей мемуарной книге еще один бывший дружок, только другого питерского литератора, русский православный поэт Дмитрий Бобышев клеймит и примерно такими же аргументами доказывает никчемность, творческий кризис и явную раздутость нобелевского лауреата Иосифа Бродского. И вообще, утверждает Бобышев, всё, чего достиг Бродский, он достиг благодаря еврейской спайке, еврейской мировой поддержке. Еврей Шнейдерман упрекает русского Николая Рубцова за то, что он оказался в "русской партии", русский Бобышев упрекает еврея Бродского за то, что тот всегда чувствовал за собой поддержку "еврейской партии". Но уши из этих мемуаров торчат и у Бобышева, и у Шнейдермана совсем иные. Те же, что торчат у еврея Наймана, тоже недовольного преувеличенным вниманием к поэзии Бродского. Те же, что торчат у русского патриота-графомана и плагиатора Валерия Хатюшина, когда он годами доказывает бездарность и раздутость Юрия Кузнецова. Это уши даже не мертвого осла, а жабы зависти.
Вот и мы отбросим, как несущественное, национальность Шнейдермана, иную его поэтическую стилистику, и иное место жительства. Во всех вышеперечисленных случаях (а таких случаев многое множество) причина одна — русских ли, евреев ли, татар ли, казахов или украинцев, бывших дружков "жаба душит". Такая большая и вонючая жаба.
Как так, начинали вроде вместе, на равных. А то и учили сами кой-чему, и вдруг одним пришла всемирная слава, а другим ничего. Не положено.
Вот такой обиженный вопль вырвался из уст Эдуарда Шнейдермана : не-до-да-ли!
Вообще-то, если цинично выкинуть из книги всю недоданность и ущемленность автора, какие-то воспоминания, разборы и даже замечания вполне интересны и пригодятся в дальнейшем исследователям Рубцова. Но, замечу заранее, придется эти жемчужины вытаскивать из большой и вонючей кучи наваленного дерьма.
А иначе зачем же собирать грязь о друге, если вы раньше так хорошо дружили? Хотя бы из памяти об общей молодости можно было промолчать, даже если всё соответствует истине. Или уже тогда, в шестидесятые годы, фальшиво дружил, тайно собирая и фиксируя все проколы и ошибки друга. Или сейчас, как бывшая жена, решил вынести все грязные простыни на обозрение. Но ведь первое неприятное впечатление о тебе же и будет. Доносчику первый кнут. К репутации неудавшегося поэта Эдуарда Шнейдермана добавится еще и репутация предателя и изменника. "Кто это идет? — Да этот тот, кто дружил с Рубцовым, а потом же о нём мемуарный и стихотворный донос написал".
Вот и получается, что книгу "Слово и слава поэта" написал "и не друг, и не враг, а так…" Мелкий литературный проходимец без роду, без племени. Бомж литературный, решивший подлить керосинчику в костер славы бывшего друга.
Сами начальные воспоминания, написанные еще в 1984 году, вполне объективны. Автор рассказывает о встречах Рубцова с Бродским, Горбовским, Моревым, подробно сообщает о том, как писались некоторые ныне широко известные стихи. Хотя и здесь начинаются противоречия. Когда Николай Рубцов во флотской печати публиковал свои безудержно оптимистические партийные стихи — это, по мнению автора, очень плохо. Он хотел иметь успех у своих командиров.
Я так хочу иметь успех!
Я марширую лучше всех!

Упрекает его Шнейдерман : "Но ведь не мальчик же он был — старший матрос, дальномерщик эскадренного миноносца "Острый", чтобы в эйфории от эфемерного успеха не видеть ничего вокруг, не чувствовать лживости того, что воспевает. К моменту демобилизации он был вполне сложившимся версификатором, ориентированным на официальную печать".
А ведь сказано же было Шнейдерману году в 1964-м про флотские стихи самим автором : "Это худые стихи". Зачем после этого целую главу в книге посвящать худым стихам? Чтобы доказать свое превосходство? Мол, я на Дальнем Востоке таких не писал. Зато ты и в будущем таких превосходных стихов не писал, как у Николая Рубцова. Вот о чем жалеть бы надо.
Но что для Рубцова плохо, то для Шнейдермана хорошо. Как признается Шнейдерман, в Питере Николай Рубцов официозных стихов уже не писал. Зато сам Шнейдерман по просьбе своей подружки Эстер Вейнгер для ленинградской газеты лихо настрочил в первомайский номер 1964 года стихи о космонавтах:
С бетонной площадки
Ракетодрома
С красными вымпелами,
Устремленными
Вверх,
Наши ракеты
Неслыханным громом
Мимо границ,
Рубежей,
Вех…

Одна из задач книги — доказать, что в Ленинграде Рубцов был другим, чем в Москве и Вологде, там он и стал поэтом, написал свои лучшие стихи, потому что развивался в неформальной литературной среде, увлекался Иосифом Бродским и Алексеем Крученых. Ну что ж, чем больше поэт знает поэзию, тем лучше. Знакомство с поэзией, даже чуждой тебе, никому из поэтов не мешало. Тем более, что о параллелях в стихах Бродского и Рубцова, к примеру, я писал еще задолго до выхода этой пасквильной книжонки Шнейдермана, и приводил те же самые примеры из Бродского : "Ты поскачешь …", "Пилигримы", "Рождественский романс". Но когда автор начинает вспоминать конкретные сцены, обязательно вспоминает Рубцова либо с книгой Есенина, либо с книгой Павла Васильева. Значит, и без Кожинова неизбежно вело Николая Рубцова от Бродского и других неформалов в органичное для него поэтическое русло русской лирики. Даже Олег Григорьев в конце своей непутевой жизни пришел к светлой "Рождественской песенке". Кстати, судьба Олега Григорьева и грозила Рубцову, останься он в питерской неформальной обстановке. Он это прочувствовал еще в "Поэте", и сбежал. А любил в питерский период больше всего Сергея Есенина. Даже Михаилу Светлову дал на подпись книгу стихов любимого им Есенина.
Последней встречей с Рубцовым весной 1964 года Шнейдерман уже был недоволен. Рубцов поступил в Литературный институт, стал меняться на глазах. А может, уже к тому времени зависть Шнейдермана заедать стала? Не понимаю я, кто же мешал другим молодым поэтам, левым, правым, поступать в Литинститут? Кроме политических диссидентов, всех других встречали там достаточно дружелюбно, да и семинары вели самые разные писатели и поэты. Если же ты сам выбрал путь неофициальной культуры, так и держись его. Не завидуй другим.
Прошло двадцать лет. Эдуард Шнейдерман превратился в злобного неудачника. И как всякий неудачник, всю вину за несостоявшуюся жизнь сваливает на других. На русский народ, на русскую культуру, на патриотов России, и уже конкретно на бывшего друга Николая Рубцова. Тут уже всякое лыко в строку, ищет лишь повод, в чем бы упрекнуть великого поэта. Вот еще во флотских стихах Рубцов пишет "На войне отца убила пуля". Кстати, о смерти отца на войне не раз он напишет во всех анкетах и автобиографиях. Даже я как-то, поверив рубцовской автобиографии, написал о смерти его отца на войне. Шнейдерман, прекрасно знающий всю историю Рубцова, начинает сочинять непотребное: "Ради красного словца в полном смысле слова не пожалел родного отца — "сократив" ему жизнь лет на восемнадцать-двадцать (Михаил Андрианович Рубцов умер в 1962 году). Это напоминает жалобно просящего милостыню, прикидывающегося сироткой ребенка… "Граждане, послушайте меня!.." И сердобольные граждане-читатели слушают, и, растрогавшись, подают".
Отец Рубцова и на самом деле не вернулся домой с войны, пропал для семьи без вести. Позже поползли слухи, что кто-то где-то его видел с другой женщиной. Но легче ли от этого было детдомовцу Коле Рубцову? Ведь, не забрал же его отец из детдома в новую семью, даже когда узнали друг о друге. И ничем никогда не помогал. Для Николая Рубцова до конца жизни так и было: отец погиб на войне. А был какой-то мужчина, с которым несколько раз встречались, но никаких отношений так и не возникло. Может, и в трагической жизни обоих братьев Рубцовых больше всего виновен этот не вернувшийся с войны отец? Эдуарду Шнейдерману в каком-то смысле было легче. У него отец геройски погиб на фронте. Он мог гордиться им и воспевать его подвиг. А что делать Николаю Рубцову? Пожалуй, это не Юрий Кузнецов, а Рубцов должен был написать строки: "Отец, ты не принес нам счастья…"
В главе, посвященной ленинградскому периоду жизни, автор дает читателю право на признание рубцовского таланта. Мол, это самое удачное творческое время в жизни поэта. Время неформальной литературы с 1959 по 1963 год, затем уехал в Москву, попал под влияние русофилов и патриотов, там погиб сразу же как поэт. Вот уж типичная соцреалистическая схема. Такого в жизни не бывает, одномоментное превращение, да и талант при всем желании не сразу же пропьешь. "В Ленинграде банальности, штампы решительно изживаются… Широкий эмоциональный диапазон, от драматизма … до чистого юмора… Некнижность, первичность таланта Рубцова… У Рубцова в ленинградский период … в стихах он то угрюм, то энергичен, то весел… К ведущим жанрам у Рубцова в ленинградский период относится любовная лирика…" И далее истории взаимоотношений Рубцова с некими Фридой и Мариной. Сожаления, что союз оказался временным. Так бы наш Рубцов и в Америку или в Израиль перебрался жить. Большим бы русским поэтом стал. Только сомневаюсь я что-то в подобном счастье. Уберег Бог еврейских девиц от неверного шага. Впрочем, может быть, и они со временем напишут свои воспоминания… Тут же и значительная тема города. Ленинград в творчестве Николая Рубцова — это достойная тема для диссертации. Но если верить книге, все развивалось в содружестве, а что-то в прямом соавторстве с Шнейдерманом. Вот почему Николай Рубцов рос как поэт, вот кто способствовал его творчеству. Что ж, каждый мемуарист субъективен в свою пользу. Но возьмем на вооружение питерские подробности жизни поэта. На этом бы и остановиться. Но конь разогнался и летит дальше в пропасть.
Пожалуй, я соглашусь с утверждением автора, что стихотворение "Поэт", написанное в Ленинграде в 1962 году и переделанное в 1963 году в Москве, переименованное "В гостях", стало для Рубцова этапным. Вообще я бы согласился со многими конкретными разборами рубцовских стихов, если бы далее не следовал расстрельный приговор Шнейдермана. Его литературоведческий профессионализм, столкнувшись с неприкрытой злобой и завистью к поэту, ненавистью к его взглядам, вынужден отступать. Даже неприятие поздних политических взглядов Рубцова не должно же было заслонять видение стихов. Конечно, машинописный авторских вариант "Поэта" резко по смыслу отличается от позднего печатного варианта "В гостях". И дело не в цензуре. Автор отрекся от того, к чему временами тянулся в Ленинграде. К примеру, вот целый фрагмент из "Поэта", посвященный приходу к Глебу Горбовскому некой ватаги смелых поэтических молодцов.
Ура! Опять ребята ворвались!
Они еще не сеют и не пашут,
Они кричат.
Они руками машут,
Они как будто только родились!
Они — сыны запутанных дорог…
И вот стихи, написанные матом,
Ласкают слух отчаянным ребятам!
Пускай в гробу ворочается Блок!

Что это за отчаянные ребята, видно по цитате из "Еврейского кладбища" Бродского "И не сеяли хлеба. Никогда не сеяли хлеба". Почему-то об этом заимствовании у Бродского Шнейдерман умолчал. В "Поэте" эти "отчаянные ребята" кажутся оптимистическим выходом для русской литературы. В новом фрагменте, заменившем "отчаянных ребят", звучит совсем другая тема :
Куда меня, беднягу занесло!
Таких картин вы сроду не видали,
Такие сны над вами не витали,
И да минует вас такое зло.

Картины с сынами запутанных дорог относятся уже к несомненному злу для литературы. Понимаю неприятие такого поворота сюжета у Шнейдермана. Но можно же оценить, что и новый фрагмент поэтически очень хорош.
Как говорят: дальше в лес, больше дров. Когда автор начинает отрицать всю деревенскую лирику Рубцова, считая её полным поэтическим провалом и кожиновской скверной, я уже усомнился в критических способностях Шнейдермана. Не буду утомлять читателя умозрительными доказательствами из книги. Как говорят, статистика — это высшая ложь. Собери вместе из Пушкина или Гете, из Пастернака или Твардовского перечисления одинаковых слов, одинаковых рифм, и ты получишь представление о полных графоманах. Собери из Гейне десяток звучащих ласково слов о Германии, и ты получишь еще одного нациста.
Шнейдермана тошнит от строк "Россия, Русь! Храни себя, храни..", "Россия! Как грустно…", "Русь моя, люблю твои березы!.." Тут и "смысловая монотонность", и "риторичность", "обращения к родине чрезмерно громки и слишком часты", "употребление … в качестве "паровозиков"…". Интересно, а как бы Шнейдерман оценил такие стихи Павла Когана:
Я патриот.
Я воздух русский
Я землю русскую люблю!

Тоже как паровозик? Такие вот горе-специалисты препятствуют публикации в России стихотворения Иосифа Бродского "Народ", посвященного русскому народу, считая его всего лишь "паровозиком".
Живой сельской жизни у Рубцова он тоже не видит, население в деревнях у поэта немногочисленно и молчаливо. И вообще, по мнению Шнейдермана, Николай Рубцов ненавидит русскую деревню, взаимно и в деревне все не любили Рубцова.
Но еще глубже проваливается поэт,— утверждает автор, — когда обращается к русской истории, которую и не знает, и не любит. "Рубцов не имел страсти к истории, того глубокого интереса к ней, переходящего в ее глубинное понимание, какой, к примеру, лежит в основе живых, оригинальных стихов на древнерусские темы Виктора Сосноры". Надо же, и "Видения на холме" бездарны, и "Шумит Катунь". Оказывается, поэт не ощущает прошлого России, а описывает его лишь по приказу Вадима Кожинова.
Кожинов в представлении не только одного Шнейдермана, но и Владимира Новикова, профессора МГУ, кстати и того же Валентина Сорокина, становится некой мифической демонической фигурой, повелевающей всем поэтическим миром России. По его приказу поэты меняют темы, взгляды, жен и даже национальности. Конечно, авторитет у Вадима Валерьяновича был велик, но не до такой же степени? И вряд ли он повелевал историческими темами в поэзии Николая Рубцова.
Для меня интересны и примеры влияний Пастернака, Блока, Бродского, я бы и сам мог продолжить этот ряд. Ну что в этом плохого? Все поэты во всем мире заимствовали друг у друга и темы, и сюжеты, и фамилии героев, и удачные рифмы. Маяковский даже покупал рифмы. Но все равно в стихах оставался Маяковским, а Есенин — Есениным. И Николай Рубцов узнаваем во всех перечисляемых Шнейдерманом примерах заимствований. Вообще, это плохо или хорошо : центонность поэзии, включение мирового контекста в свой поэтический мир? В своих обвинениях Шнейдерман начинает путаться: то Николай Рубцов и книжки в руках никогда не держал, и литературу плохо знает, то заимствует темы и сюжеты, рифмы и созвучья у десятков лучших поэтов России. Да написал бы сам Шнейдерман хоть десяток стихов рубцовского уровня, чтобы зазвучали они по всей стране — стали бы мы допытываться, чье влияние чувствуется в стихах? Вот Иосиф Бродский прямо заявлял, что многому учился у Евгения Рейна, но почему-то нобелевскую премию дали не Рейну, и слава у Бродского иная, чем у Рейна.
Самое мерзкое в книге, конечно, не исследования, а выводы, обвинения, кидаемые в адрес великого русского поэта. Эпигон, вторичный, нетребовательный к себе поэт, перепевает сам себя, устаревший, малообразованный, унылый и безрадостный, нежизненный, автор мертвых образов, игрушка в руках славянофильствующих политиков. И так далее. Его внутренний мир был не интересен "широко образованному" Эдуарду Шнейдерману.
Самое страшное, что сделала жаба в этой книге с Эдуардом Шнейдерманом, это заставило его, вослед за воплями страдающего завистника, опубликовать свои стихи, посвященные памяти Николая Рубцова. Всё встало на свои места.
Ты отшумел, подвел черту,
А я — шумлю и возникаю.
Поговорим начистоту!
Грешу?
Когда-нибудь покаюсь.
….
Дела в столице шли на лад,
Боюсь, ты стал бы постепенно
Подтявкивающим впопад
Решеньям съездов псом степенным

Песня спета. Нет поэта.
Выбыл. Вылетел в трубу.
И лежит второе лето
В легких тапочках в гробу.

Стоило ли ради этой стихотворной публицистики, этой откровенной галиматьи и газетной риторики такой огород городить? Ведь, надо же "Мы с ним по городу сновали, / высматривая, кто тут есть…", а теперь об одном сотни статей выходят, десятки книг ( вот и шнейдермановская добавилась, и всё во славу поэта. Пока нет своего клеветника, вроде бы чего-то в венце славы не хватает. Это как Иуда перед Христом, кто-то же должен был донести). А другой и к семидесятилетию своему, и бывшего друга своего все шумит, как пустая бочка.
Ежели Николай Рубцов такой подражательный, вторичный и монотонный, зачем было о нем целую книгу писать?
Во-первых, её бы никогда не издали. Издатели рассчитывают на интерес к поэту. Во-вторых, сам Шнейдерман уже зациклен на теме Рубцова и ни о чем другом писать не в состоянии. Но по этому поводу уже к психиатру обращаться надо.
А в-третьих, начитавшись мутных мыслей Шнейдермана, откроешь лирику Николая Рубцова, и вся муть уходит в сторону. Начинает жить поэзия.
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный.
И шум порывистых берез

Как будто вечен час прощальный.
Как будто время не при чем…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.

1.0x