ОКРЕСТНОСТЬ

| | | | |
Александр Лысков
ОКРЕСТНОСТЬ

На обратном пути, вливая противную теплую минералку в собственную систему охлаждения, обедая под зонтом трактира у Оки, закипая от жары и взрываясь в пробках на Кольцевой, спасался прохладой и свежестью воспоминаний об уездном городке, об оврагах в его окрестностях, усыпанных земляникой, о ледяной воде в речке. Схваченные памятью люди русской жизни уезжали со мной. Жили во мне. Баба с тяпкой на выселках, на краю необъятной луговины, одна в чистом поле воевала за свое семейство. Видно, страшилась меня, шатуна. Как бы даже демонстрировала увесистое орудие. Чтобы не напрягать труженицу, кричу издалека: "Бог в помощь!" "Спасибо”, — отвечает, и становится гибче, пластичнее, расслабляется. Объясняет, что целину здесь подняла нынешней весной. До того обходились ближним участком, а нынче сын женился, одним ртом стало дома больше.
За оврагом в дубах лесополосы — хуторок у изгиба песчаной проселочной дороги, на развилке. Домик в три окна. Сложен из кирпича профессионально, с расшивкой швов. Хозяин — любитель отрубной, единоличной жизни — во дворе копается в старом " Москвиче" типа каблучок. Оказывается, с северов, с Печоры, буровик. Надоело ломаться с элеватором на скважине— забурился в самую глубь Руси. Тут власти гостеприимные. Кирпичом и цементом помогли, а все остальное они с супругой возвели.
Издалека этот домик — расхожий китчевый мотив. Сюжет для росписи на клеенке, на самоварном подносе, в жестоком городском романсе.
Вся человеческая жизнь — у дороги. "Если долго сидеть у дороги, то перед тобой обязательно остановится повозка друга". В качестве этой повозки кое для кого оказывается мой уаз типа буханка. В нем — диван, стол, телевизор. Гостиница на колесах. Два дня назад, добравшись до старинного уездного городка, я подыскал для своей гостиницы, как всегда, самое красивое место в сквозном березняке на крутом берегу с видом на городок. И недалеко, через шоссе, опять же стоял домик под ветвями старых тополей. На завалинке сидела старуха. Конечно, она глядела на меня, нового соседа, просто не на кого больше ей было глядеть. Глядела и днем, и вечером. Когда я улегся в своем фургоне, она все еще сидела на завалинке. Утром проснулся — уже сидит. Откуда-то у меня взялась мысль, что надо ей дать сотню. Скорее всего, какое-то внушение сработало. Выкупался, перешел шоссе, подсел к ней.
— Парализованная, — сообщила она первым делом.
— Муж есть? Дети?
Молчит. Только покачивается, вцепившись в лавку.
— Давно здесь живешь?
— Парализованная, — вторит.
А вблизи лицо совсем не старое.
— Побуду я тут пару дней, — говорю. Имя свое называю и даю сотню.
Никаких эмоций. Берет, только сильнее начинает покачиваться, будто благодарит.
Так она и до меня тут сидела, должно быть не один год. И после меня будет сидеть.
За мостом на входе в городок, тоже у дороги, — торговцы лисичками, несчастными этими желтенькими грибками. Работа называется "сидеть на асфальте". Ходить на земле, по лесу, а на бутылку зарабатывать на асфальте. Профессия такая. Один без ноги, с костылем. Другой полноценный, но оба с виду природные тюремщики — по взгляду, стрижке, по посадке — так на корточках зэки с сидорами на этапах сидят.
Интересно, видели они, что какая-то машина остается в березовой рощице без присмотра? Воспользуются и разбомбят? Скорее всего, нет. У них другой профиль и стиль. Да и старуха там глаз не спускает со своего сектора обстрела.
Мальчишки лет десяти у дороги, у пешеходной зебры. Не по возрасту перестраховываются при переходе. Научены, наверное, многими увечьями и смертями сверстников: Симферопольское шоссе городок разрезает по-живому.
Районный музей тоже у дороги. Нина Борисовна, смотритель, затягивает в экскурсию, отличные свои стихи читает и раззадоривает на покупку книг с лотка. Раскошеливаюсь с удовольствием. В то время как на плече у меня сумка с собственными книгами, и тащу я их в здешнюю библиотеку — еще года два назад заведующая Татьяна Сергеевна просила не обойти вниманием, подарить библиотечной сети — тридцать читален в деревнях района, каждой несу по книжке.
Тут между стеллажами укажут вам и на уездного интеллигента, бывшего журналиста районной газеты. И вы вдруг услышите, прямо в лоб, что ему нравится "ваша проза". Наговорит комплиментов. Хоть и ненадолго, но внушит приятную мысль о широкой известности в узком кругу читателей "Завтра".
Потом, уже вечером, на свадьбе в кафе "Встреча", как чудо из чудес слегка только подвыпивший мужик признается, что водкой заливать зенки ему не интересно. Ему праздник души подавай. Этот в память прямо-таки впечатывается. Тут бы и рассказать, как сильно и благопристойно празднуют нынче в русском уездном городке середину лета — аналог советских праздников песни, татарских сабантуев — гуляют всем миром до утра, подгадывая к этому дню не только свадьбы, но и рождение младенцев. Опять бы продолжить обрисовку милых русских лиц — и ни новых, и ни старых, а вечных. Но до праздника еще сутки. Самое время визит нанести давнему знакомому начальнику района. Обнят он и расцелован — Волков Виктор Данилович, которому, как всегда, желаю здоровья и власти. Потому что этот человек для власти рожден, как я для созерцания. Прощаемся до вечера.
Осмотрена на центральной площади карта района, примыкающая к Доске почета. Карта оригинальнейшая. Нанесены на ней все крупные помещичьи хозяйства этого административного образования, будто усадьбы и доныне существуют. Такое сращение времен. Страсть Волкова к истории своей малой родины. Передовая доярка колхоза имени Горького и рядом — отставной поручик, коллежский советник барон Дельвиг.
Снимаешь карту мобильником на цифровую камеру, и в путь по маршрутам славных русских помещиков: Толстого, Тургенева, Фета, Суворина. Все они местные люди, земляки.
Целый день гоняю свою "буханку" от села Спасского до Никольского, от Белино до Воробьевки и далее.
Тургеневский дом, как тульский пряник. Лэйбл. Брэнд. Имидж губернии. Деревья в парке еще помнят "либерала и монархиста". Как мальчиком Ваней ловил он птиц западней, пленками, сетками, так потом Иваном Сергеевичем всю жизнь весьма нелиберально стрелял в них. Откуда такая страсть к смертоубийству? А матушка розгами внушила. На склоне лет вспоминала Варвара Петровна: "Когда ты был еще ребенком, я тебя секла. И всегда до обморока. (Думаете мальчик Ваня сознание терял. Нет. Матушка сердобольная. — А. Л.). Раз ударов десять тебе дала. Чувствую, свет меркнет. А ты, ангел мой, кричишь: воды мамочке! Сердечушко! Стоишь предо мною с голой попкой...".
Люблю дворянские гнезда — центр, ядро деревенской, крестьянской, русской жизни. Поражаюсь деловой хватке, хозяйской разворотливости и стойкости помещиков. Какое проклятье было иметь поместье. Это вам не нынешние коттеджи. Это же на тебе и ярмо председателя колхоза и менеджера по продажам. Заклады-перезаклады. Платежи— кредиты. В письмах одни стоны: засуха, дожди. Управляющие — воры, арендаторы — бездельники. Оброк — барщина. И вся, как теперь говорят, социалка на тебе: пенсии дворовым, богадельни одиноким старикам, школы, больницы, дороги, мосты. Помещики кормили Россию, создавали ее золотой запас, крепили ее величие, изукрашивали. И к александровскому 61-му году взвыли от непосильной этой ноши : ослободи, государь! Крестьянам — то это вовсе не нужно было.
И вот сбили с чана обруч, расщелялись стенки, потекла кровь-водица. Уже через двадцать лет, давно размежевавшись с мужиками, раздарив, распродав им свои земли, Иван Сергеевич Тургенев ужаснулся содеянному: " Мужики пришли ведро водки просить по поводу моего приезда, — пишет он в дневнике. — Глядя на их патриархально— смиренные лица, я никак не мог отделаться от мысли, что когда-нибудь они меня обязательно на вилы поднимут"...
До Белино километров сорок узкой асфальтовой дороги. В кустах — замшелые кирпичи фундамента другой барской вотчины — барона Дельвига. В ближайшей избушке — голос. Заглядываю через плетень— тургеневский мужичок. Достаю из дорожных запасов бутылку портвейна, захожу во дворик: "Стаканчика не найдется, хозяин?" Проверенная военная хитрость. Сидим в тени вековой липы. Геннадий рассказывает, как ехал однажды на тракторе, и колесо вдруг провалилось на ровной дороге. Дал задний ход. Глянул в провал. А там — череп, ордена и "коричневый пиджак". Потом оказалось, это склеп и череп поэта Дельвига.
Я знаю, что за мысли водились под этим черепом кроме поэтических. " Теперь деревня только обещает деньги, а не дает. Покорнейше прошу одолжить мне 1000 рублей. К вам письмо двенадцатое из числа приготовленных мной для почты подобных мольб. Благодаря корысти управляющего и собственной моей оплошности в прошлый год Белино дало всего 4800 рублей. А только по закладам пришлось выплатить более трех тысяч".
А вот у Фета получалось. Он завел плодопеременное хозяйство, машины, действовал властно, в чем-то по-сталински, скор был на кулачную расправу, по-офицерски властвовал как на завоеванной территории, и Воробьевка расцвела — все об этом писали: "Фет в белом халате с медалью мирового судьи на животе выглядит весьма довольным жизнью. У него в доме европейская мебель, прислуга в ливрее, пони и ослы на дворе".
Вооруженный такими знаниями, еду к нему в Щигровский уезд. Вдоль железной дороги наперегонки с курортными поездами. По карте — верстовке 1889 года издания нахожу райский уголок поэта — голое место в подстепье. Жаворонок завис, как воздушный змей, на огромной удалении. Вместо пруда — бочажина. Монтировкой потыкал землю, не зазвенит ли камень фундамента — напрасные надежды. Пустыня.
Сначала помещики отсюда деру дали, думаю, а потом и мужичкам не пожилось. И они в города рванули подальше от этой каторги земледельческой.
Напоследок, уже в вечерней прохладе, добрался до поместья славного журналиста золотого века Алексея Сергеевича Суворина. Тут фундамент еще как крепостная стена, хотя тоже кусты кругом. Называется Никольское, но теперь пустой это звук. Глухомань. Только ряды лип еще можно рассмотреть. Темные аллеи.
Алексей Сергеевич — бедный попович, робкий провинциал — как-то сподобился наскрести денег на покупку обанкротившейся газеты. Раскрутил и разбогател. Сделался помещиком. Все доходы с газеты вбухивал в хозяйство. Так и не достиг окупаемости. Из дневника: "Сделать два пруда. На весну вычистить. Насадить рыбы. Сделать дорожки в саду. Окончить флигель. К нему — каменную пристройку. Устроить птичник, свинарник. Для коров — отдельное помещение. Канаву по огороду. Лес для школы. Нанять Платона и Никиту для постройки школы. Продать ненужный скот. Купить быка и коров. Купить гусей и кур. Покрасить полы в доме. Переделать ванную. Наломать камней для мельницы и риги. Для мельницы — вал, колесо, жернова. Толчею покрыть тесом. Ледник переделать. Покрыть уралитом. Ограда вокруг сада 1200 саженей. Вычистить лес, вычистить парк. Должен: Земской управе, Крестьянскому банку, Торговому дому Василий Красавин. Водопроводчику". Одно слово: дотации.
Еду мимо совхозных коровников по деревне, где еще видны люди. Современная русская деревня — это резервация. Хорошо. Только тогда нужно, чтобы наш “Нефтегаз” давал каждому деревенскому человеку по пять тысяч рублей в месяц, монетизируя дотации. Деньги должны поступать на личный счет Ивана и Марьи. А субсидии, как видно, убивали и убивают деревню, и в конце концов сделают из нее индейские поселения.
Давно уже русская деревня перестала быть единственной кормилицей страны. Давно уже цена хлеба не зависит от того, урожайный год или засушливый. Классический голод терзает теперь только Африку. Оттого и взгляд на русского мужичка меняется. Теперь к нему относятся как к убогонькому. Увы, уже не в нем, мужичке, заключен русский дух, а в тех русских людях, которые добывают в лабораториях водородное топливо, затевают термоядерный бизнес, рубятся в спортивных матчах, пишут либретто опер и рок-музыку.
Не только мимо наших деревень прокатывается нынче жизнь, но и — безостановочно — мимо железнодорожных станций.
Шесть километров в сторону от Симферопольского шоссе — станция Скуратово. Советую побывать. Вокзал, каких не встретишь и в ином губернском городе. Зачем проходной станции между Тулой и Орлом такой вокзал? Есть ответ. Охотничья это станция. Хрущевско-брежневская. Отсюда они, тоже, как Тургенев страстью к стрельбе пылая, ездили на уазах в заповедные леса, били кабанов и лосей. А потом в великолепном вокзальном ресторане пили на посошок.
Вокзал станции Скуратово — выставочный экспонат в музее СССР под открытым небом. Реставрирован с помощью технологии евроремонта. В туалете — рулоны бумаги. Запах ландыша. А помните вонь вокзальных нужников? Хотя бы даже и в Москве. Эта вонь, как воспоминание, очень мне мила. А запах ландыша напоминает морг и крематорий.
Пряничная станция Скуратово. Глазурью облитая. Паровоз ЭЛка в черно-белом окрасе со звездой в передке стоит как действующий, маневровый, будто тепленький, только что парок из-под брюха не сочится. А поодаль еще один вокзал — первобытный, бревенчатый, чеховских времен тоже раскрашен, как для киносъемок. И пятиэтажки на заднем плане искусно размалеваны по правилам камуфляжа военного времени. Совсем не режут глаз. Не станция— картинка. А все поезда — мимо на полном ходу. Как там у Блока: "Быть может, кто из проезжающих посмотрит пристальней из окон?"
Посидеть летним вечерком в скверике у паровоза под чугунный шелест проносящихся крымских, кавказских составов — не хило. Если бы не события в райцентре — тут бы и заночевать. Тишина, как в деревне. Составы стрекочут цикадами.
И от деревень, и от станций отступила русская провинциальная жизнь в районные городки. Вот и мой излюбленный этот тульский городок стал большой и единственной деревней на весь уезд. В нем-то жизнь кипит. В разгаре праздник "Тургеневское лето". Завтра всем миром поедут на "Бежин луг". Потом в Колотовку к "Певцам". А сегодня — свадьбы!
Очистили главную площадь от машин. Подмели. Вспрыснули водичкой из леек. И ударили в колокола — цифровая запись суздальских перезвонов из динамиков. Пары молодых двинулись шеренгой торжественным, литургическим, ходом. Белые невесты, черные женихи, разноцветные шаферы и родичи. Парад принимал Волков. Если и не на трибуне, то на крыльце здания администрации. Говорил: "Хорошо идут!"
Тут же под солнцем — загсовский стол. Поодаль — стол с шампанским. Когда провозгласили брак состоявшимся, Волков воспользовался правом первого поцелуя молодых жен, прося, однако, разрешения у молодых мужей. И целовал, кажется, отнюдь не по-отечески. Такой цивилизованный князь тут мне увиделся в нем. Если бы не чиновничий пиджак с галстуком, а парчовая накидка да шлем, да борода...
Когда-то в молодости по его страсти к истории ему предлагали стать директором Спасско-Лутовиново. Первым замом Тургенева. Управляющим имения. Он отказался. "Хотелось как можно шире захватить жизнь. А не только в культурном слое, — рассказывал он. — Хотелось и в базе активно поучаствовать — в экономике, политике".
Так ему сердце велело — большое и сильное. Верю, слава о нем прозвенит в веках его малой родины. И сейчас его знает в районе каждый. И он, кажется, всякого если не по имени— отчеству, то в лицо. Тысячи людей увлечь к радости и не разочаровать — это особый дар. Впрочем, и народ здешний имеет особое расположение к этому празднику. Я уже говорил. Усадили меня на свадьбе рядом с молодым мужиком. Вина кругом — залейся. А мужик, смотрю, пьет через раз и не до дна. "Трезвый на свадьбе — шпион, — говорю. — Чего так осторожно с этим делом"? Отвечено было дословно и возвышенно: "Залить глаза и весь праздник пропустить?"
Свадьба крушила пол каблуками. Невеста три раза бросала букет цветов за спину наугад. И всегда вылавливала его одна и та же проворная, лихая разведенка. Видать, страсть как замуж бабе хотелось. По примете — скоро бывать.
К будничному надрывному вою тяжелых грузовиков на склоне городка подмешивались удары бубна, балалаечный звон, качки бас-гитары. Артисты из Беларуси в расшитых рубашках выдавали славянские кричалки. Площадь заполнялась народом. Самый выход настал девушкам шерочка с машерочкой. Полдня одевались наимоднейше, красились, причесывались. И вот они — мы. Тут и там разрезают толпу победными крейсерскими курсами.
Гуси из-за заборов перекликаются с певцами. Валит дым от жаровен — пахнет шашлыком, который здесь на вкус — обычное на углях сготовленное в русской печи мясо. Покупаю пиццу. Одно название. Шаньга шаньгой.
Молодые русские парни заправляются пивом. Стайка чеченских (их много осело в окрестностях городка) пьют колу. Вера не позволяет. По крайней мере на людях. С балконов смотрит местная знать. А возле певцов уже пляшут две молодухи. Видел, как они прежде хватили по стаканчику беленькой, заели шашлычком, и теперь пляшут неугомонно.
Вот и пара мужиков гоголями пошла за ними — выманили. Потом, можно сказать, мужики бросились за дамами. Темп взвинтился. Один туфли скинул. Новые. Жмут. И в носках по асфальту. А другой такой продвинутый — свистит, орет, кричит, как рок-фанат. Патриотическую идею подводит: "Белорусы — вы настоящие русичи!" И одновременно хвать пляшущую бабу за мягкое. Она его, конечно, огрела основательно. "Не люблю я так!" — поясняет. А мужик с укоризной: "Сама раскочегарила, а теперь отлуп? Я на тебя в суд подам!" Вглядываюсь, а это знакомый член нашего писательского союза. Поэт-маринист.
Да, еще днем я слыхал на улицах: писатели приехали! Прямо-таки ветром разносилось по крутым улочкам. Писателей сперва потчевали концертом. Потом писателей водили напоказ. Одни важничали, другие ломали простака, а некоторые позволяли себе весьма критические замечания по поводу увиденного, можно сказать, брюзжали. И никого из местных жителей это не удивляло — такие они и должны быть настоящие московские писатели.
Ходили они по городку, как туристы. Ночевать их увезли в пионерский лагерь. Только один, видать, решился на самоволку, и вот откалывал номера под языческие ритмы.
Пели белорусы заводно, чистосердечно. В самую что ни есть глубину национального завитка проникали. Но кроме четырех отважных, никто в пляс не пошел.
Потом по программе была Верка Сердючка, в записи, конечно. И уже половина площади запрыгала. А когда местные крутые диджеи наладили рэп — тут, кажется, весь городок заскакал. Ритмы, бит были, по сути, те же. Видимо, все дело в обработке, приспособлении к современному уху...
Ночью я сидел на пороге раскрытых дверей моего дома на колесах. Вода в реке мерцала словно нефть. Огни улиц поднимались по склону гирляндами. Все так же хрипели МАЗы на подъеме. Бил барабан. Рассыпался фейерверк. Корова откуда-то подпела "мэ". Сверчок был неумолим: "дзеррр". Мужик в темноте прошел "хорр, тьфу". Мерцало небо в звездной наколке.
Во вторую ночевку в машине я уже чувствовал себя местным жителем. Всякие страхи исчезли. Так всегда. Быстро обживается русский человек на родной, в пределах золотого кольца, земле. Здесь под каждым кустом ему дом.
На все бы лето — по Руси. В бачке сзади под воздействием тряски и порошка стирается белье. Сушится на сквознячке в фургоне. Трактиры, деревни, автозаправки. На ночлег — самое красивое место. Просыпаешься — где ты? На земле или на небе?
Дверь ногой нараспашку — перед тобой земляничная поляна, как здесь на берегу речки в виду сонного после вчерашнего буйства уездного городка. Две проворные бабы уже сидят посреди поляны на корточках, обирают свою ягоду. Босиком на поиски собственной под линялой голубизной небес, покрытых молочным маревом и поволокой, перьями и клоками — молодость неба. Травы после короткого ночного дождя пошли в последний, урожайный рост, под косу. Всходы кукурузы по пояс. Еще неделю, и в ней будут сновать перепелиные выводки.
На пути к Москве — косяками трейлеры с "Оками". Навстречу им один за другим похожие на дирижабли туристические автобусы в первопрестольную. По обочинам кресты, как столбы верстовые — память о несчастных путниках.
Включить сидюшник с хорошо темперированным клавиром в исполнении Гульда. Мчать в устреннем холодке тенистого шоссе и не путать: чернь — злобное население. И Чернь — славный городок на границе Тульской и Орловской губерний.