Савва ЯМЩИКОВ. Игорь Петрович, понимаю, вам сейчас нелегко, как и всем нам. Что в вашей жизни писателя, критика, человека вы считаете самым главным?
Игорь ЗОЛОТУССКИЙ. Вы знаете, судьба, казалось бы, вела меня к тем, кто сейчас, на наших глазах разрушил Россию. Потому что таким было детство. Родителей арестовали, сам я попал в детскую тюрьму, кстати, находившуюся в Даниловом монастыре. Официально она называлась "Детский приемник-распределитель ГУЛАГа НКВД". В 37-м арестовали отца, а в 41-м году маму. И после этого меня отвезли в ту тюрьму. Так судьба распорядилась, что потом мне пришлось вернуться к этому месту уже в своей книге о Гоголе, потому что, как вы знаете, он был похоронен на кладбище Данилового монастыря. Но когда я мальчишкой туда попал, ни могил, ни оград уже не оставалось. Все было вытоптано, и рядом стояли зарешеченные бывшие кельи монахов — палаты беспризорников, сирот, оставшихся без родителей.
После приемника-распределителя меня отправили в детский дом. Детский дом эвакуировался в Сибирь, и оттуда я бежал. Я искал своих родителей и вернулся в Москву. Конечно, их тут не было. Чудом сестра, которая оставалась здесь, устроила меня в ремесленное училище. Причем опять-таки вот такой крестик судьбы. Художественное ремесленное училище № 41 должно было готовить кадры для строительства Дворца советов на том месте, где был когда-то храм, который, как у Платонова в "Котловане", разрушили, и образовалась лужа. Большая лужа, превращенная потом в бассейн. Я учился в подготовительном классе, и освободившийся из заключения отец приехал за мной, не имея никакого права не только жить в Москве, а бывать даже. Он забрал меня и увез на Север.
Не стану рассказывать всю свою биографию. Просто хочу сказать, что, казалось бы, обиды, нанесенные мне государством, как я считал, в детстве, должны были привести меня в стан непримиримых, озлобленных, мстящих. Именно поэтому мне очень близок Гамлет — тема мести, может быть, одна из главных в этой великой трагедии. С другой стороны, мне близок Монте-Кристо, который мстит тем, кто запрятал его в замок Иф, и делает это, даже не прикасаясь к своим врагам, уничтожая одного за другим. То есть, конечно, в моей детской душе накипала месть по отношению к тем, кто отправил моих родителей за решетку, а меня бросил вот туда. И надо сказать, моя юность проходила под знаком такой нетерпимости, может быть, суровости по отношению ко всему, что меня окружало. Я был замкнут, молчалив, когда все-таки опять пошел в школу.
И вот ещё парадокс эпохи. Это школа, где учился Ленин, я закончил ее, и тоже с медалью. Мою фамилию поместили на одну доску с Лениным, потому что там фамилии всех медалистов, кроме Керенского, который тоже окончил эту школу с золотой медалью. Кстати, директором гимназии при Ленине-Ульянове был отец Керенского, и несмотря на то, что старшего брата этого ученика казнили за покушение на государя, дал будущему Ленину золотую медаль. Я жил в другую эпоху, однако медаль тоже получил и направился — прямо-таки по стопам Владимира Ильича — в Казанский университет, где учился на историко-филологическом факультете. Надо сказать, был я довольно мобильным общественником, вступил в комсомол. Несмотря на то, что судьба преподнесла мне в детстве, на то, что мама оставалась еще в лагере, отец работал в леспромхозе и не имел права жить в Ульяновске и бывать там, я, как ни странно, хотел послужить Отечеству. Очевидно, такие чувства мне привили мои родители. Мама была из крестьянской семьи, и даже освободившись, никогда не рассказывала мне о том, что пережила в лагере. Отец, окончив в 1924 году академию Генерального штаба, был разведчиком и многие годы провел за кордоном. Я видел, что он делает что-то важное для страны. Даже когда случилось то, что случилось, я не разуверился в том, чему служили мои родители и чему я должен служить. То есть своей стране. Поэтому я был комсомольцем, выпускал газету и все такое прочее. Тем не менее, когда предложили вступить в партию, я отказался. Потому что в 1951 году отца моего арестовали и посадили второй раз.
Одним словом, во мне боролись разные чувства, но поскольку мать привила мне любовь к литературе и прекрасному — она читала мне книги, вслух прочла всю "Войну и мир", — то эта любовь, может быть, пересилила то, что оставалось во мне от тех страшных, тяжелых обид. Потому что, беря в руки перо, ты не можешь быть одержим злом, мщением. Это невозможно. Ведь даже Гамлет сколько колеблется, пока, наконец, не мстит за совершенное зло. Когда в начале пьесы появляется Призрак — призрак его отца, он весь в оружии. И Гамлет сомневается: к добру ли это? Не есть ли это дьявол во плоти призрака отца? С этого момента начинаются его сомнения, и даже когда отец рассказывает, как его умертвили, Гамлет не спешит вынуть рапиру из ножен. И когда его предает Офелия, разрешая подслушивать их разговор, когда он знает, что его предала мать, что отец предан, умертвлен братом — Гамлет все еще не решается оказать сопротивление. Но когда его отправляют в Англию с письмом в сопровождении двух его друзей, которые знают о содержании письма, а в письме говорится, что Гамлета, как только прибудет в Англию, надо умертвить, вот тогда он идет на поступок. Подменяет письмо и умертвляет Розенкранца и Гильденстерна. А в конце уже судьба не предлагает Гамлету другого выхода. Когда отравлена мать, когда его самого отравили ядом, он вынужден мстить. Он хотел бы исправить этот мир, но, к сожалению, другого средства, чем укол рапиры, нет. И он уходит, не утешенный и не успокоенный, в мир иной.
Вспоминаю спектакль "Гамлет", который поставил Андрей Тарковский в театре Ленинского комсомола. Я знаю, Савва, что вы близки были с Тарковским, консультировали его фильм. И, я думаю, вам это будет понятно. Поверьте, финал спектакля совершенно поразил меня. Потому что в финале, где гора трупов, Гамлет, его играл Солоницын, встает и подает руку матери, тоже убитой. И рука матери тянется к нему. Он подает руку Лаэрту, подает руку королю, и Розенкранцу, и Гильденстерну. И они все встают и со смущенными, опущенными глазами стоят перед зрителями. Их воскресило прощение. Потому что когда Призрак говорит Гамлету: "Прощай, прощай! И помни обо мне", это звучит как "До свидания. Мы расстаемся". Но в русском языке слово "прощай" имеет еще одно значение — прости. В тот момент, когда, казалось бы, интеллигенция была особенно ожесточена против власти, Тарковский поставил спектакль, который оканчивается вот таким прощением. Это было созвучно мне.
Савва, я, так же, как и вы, рассчитывал на то, что обновление, которое надвигалось на нас, поднимет Россию, как-то оздоровит ее. Чтo случилось, мы знаем. И очень рано я понял, что этому надо оказать сопротивление. Сопротивление тем, чтобы не участвовать, сопротивление тем, чтобы защитить то, что хотят разрушить. Потому что первое, что стали делать идеологи даже уже не перестройки, а “революции 91-го года”, это изничтожать классическое искусство. Изничтожать Толстого, Гоголя, изничтожать Пушкина, говоря о том, что все они нас призывали к революции. Имеется в виду революция 1917 года. И в результате мы получили то, что получили. Классику стали изгонять из школьных программ. Над классикой стали глумиться в газетах, по телевидению. Героев этого глумления мы с вами знаем прекрасно. Наталья Иванова, Сергей Чупринин, и тот же Швыдкой подключился к этому.
С. Я. Активно подключился.
И. З. Да. И несть им числа. Из-за границы подняли голос Вайль и Генис. Помню, появилась статья, по-моему, в "Независимой газете", одного из них. Она называлась "Иван Петрович умер" — речь шла о русской литературе, что она умерла. Ну, и, конечно, наш доморощенный Виктор Ерофеев, тоже взяв большую лопату, стал закапывать нашу литературу. И я, в то время работая в "Литературной газете", почувствовал, что это может привести к еще большему тоталитаризму, чем тот, в котором мы жили. На самом деле так и случилось. Казалось бы, мне не за что особенно любить Советскую власть. Хотя она дала мне образование, несмотря на то, что мои родители сидели. Я этого не могу забыть. Наконец, она спасла меня от голода — да, затолкав в детский дом, но, тем не менее, я не умер от голода. Несмотря на все это, я, конечно, отношусь сейчас к ней гораздо добрее, чем к тому, что мы получили, и тому, кого, так сказать, породила эта эпоха. Возьмите образование хотя бы. Я как-то написал статью, прочитав инструкции, которые новые руководители Министерства образования спустили вниз для учителей школ. Там было сказано, что каждый ученик должен прежде всего думать о себе, расталкивая руками других. Раз другие слабые — Бог с ними, раз он сильный — должен форсировать свою силу. И я написал статью "Не возлюби ближнего как самого себя".
Вот к чему толкает нас идеология постперестроечного времени. Изгнание литературы классической из школы и воспитание нескольких тысяч мерзавцев, которые закроются за высокими заборами с телекамерами, и будут спускать на тебя овчарок. Вот к чему вел принцип "разумного эгоизма", даже не разумного, а я бы сказал репрессивного и тотального эгоизма. Таким образом, с новой идеологией решили войти в цивилизованное общество. Можно подумать, что Россия никогда не была цивилизованной страной, что у нее не было не только великой русской литературы, музыки, живописи, но и справедливой судебной системы, земельного банка, созданного Александром III, где крестьяне могли получать ссуду. Одним словом, все прошлое замазали дегтем. И этого, конечно, вынести я не мог. Потому что без этого прошлого — вот я прожил десять лет с Гоголем, когда писал книгу, — я своей жизни представить не могу. Не говорю уже о том, что в годы, когда писал книгу о Гоголе, и это неминуемо должно было случиться, я пришел к Богу. Это объясняет всю мою последующую жизнь, мое поведение. Потому что я уже не мог себе представить жизнь без тех книг, которые я прочитал. Без тех жизней, которые прошли перед моими глазами.
Говорят, что русская литература всегда пыталась создать какого-то прекрасного человека, прекрасного героя, но ей это не удавалось, мол, она была сильна в отрицании и очень слаба в утверждении… Это абсолютная ложь. Если хотите, самыми прекрасными героями русской литературы были ее создатели. Потому что они не могли писать не от себя, и литература не стояла отдельно от их жизни. Они хотели жить так, как писали. Они не могли разойтись с каждой своей написанной строкой. И в этом святость русской литературы. По существу русская литература — христианская литература. Еще раньше Гоголя произошла христианизация этого, казалось бы, светского занятия. И это то, что отличает русскую литературу от всех литератур мира. Я не хочу сказать, что там одни безбожники. Нет, но это та огневая линия, по которой прошла вся жизнь русской литературы. Я помню, как приехал в Оптину Пустынь в 1969 году. Там одни камни были, какое-то училище ютилось. И только две могилы восстановленные — братьев Киреевских, которые Вадим Кожинов помог обиходить. А потом я был там в 1989 году, когда мы снимали фильм о Гоголе для телевидения. Я разговаривал с настоятелем Оптиной Пустыни, он сейчас, по-моему, во Владимире, архиепископ Евлогий. Тогда только один храм восстановили. В пустом скиту стояла деревянная церковь. Все это принадлежало районному отделу культуры. И я спросил отца Евлогия: "Скажите, вернутся сюда старцы? Вернется сюда святая Вера, пример жизни этих людей?" Он ответил: "Вы знаете, эта жизнь ушла под землю, как огонь. И этот огонь все время где-то идет под землей. Он не гаснет, и где он выйдет, я не знаю. Может быть, здесь, может быть, в другом месте. Но он обязательно выйдет". Я мог бы подписаться под этими словами, потому что то, чем мы живем с вами, Савва, хотя и в разных местах города Москвы, но то, во что мы верим, что любим — обязательно должно выйти.
С. Я. Игорь Петрович, извините, что перебиваю. Мне так интересно вас слушать, но мысль относительно вашего прихода к Богу, христианизации русской литературы мне особенно близка, поскольку я всю жизнь занимаюсь церковным искусством и глубоко верую. Как раз по этой линии, мне кажется, проходит противостояние тех играющих, праздноболтающих, которые правят бал, делают шоу, и людей, которые отстаивают то хорошее, что было. Даже, может быть, будучи обиженными, как вы, и больше.
Разница в одном, самая главная, и в этом надо искать национальную идею. Одни верят в Бога, а другие — они даже больше, чем просто не верят. Потому что с начала перестройки и по сей день все эти "Огоньки", "Московские комсомольцы", "Коммерсанты" проповедуют тот атеизм, который проповедовали когда-то разрушители России. И я могу поклясться, что те, кто нынче делает то, с чем нам приходится бороться, — внуки и правнуки тех, кто к нам на Русь эту заразу привел.
И. З. Могу согласиться с вами в том хотя бы, что касается литературы, в которой творили наши с вами сверстники в последние годы Советской власти. Я имею в виду так называемую "деревенскую" прозу — Распутина, Белова, Абрамова, с которым дружил, и многих других. Эта литература стояла гораздо ближе к человеку, к милосердию по отношению к человеку, чем все, что создают герои новой культуры. Тут нет любви. А вы знаете, как Пушкин сказал в очерке о Радищеве: "Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви". В этой культуре любовь отсутствует. Есть алчность, жадность. И есть высокомерие по отношению к человеку. Да Господи! Будь он даже падший человек, будь он даже Чичиков. Гоголь-то ведь писал, что он любит Чичикова, что он его поднять хочет. В конце второго тома Чичиков отправляется в путь для того, чтобы собирать деньги на построение церкви. Казалось бы, плут, мошенник — а он через страдание приходит к этой мысли. Сейчас я вижу высокомерие, презрение к человеку. Мне как-то Виктор Ерофеев стал объяснять, что Достоевский, мол, не до самой глубины человеческого дна докопался, а вот мы сейчас проникли в это дно. Я ему сказал: "Виктор, вы проникли на дно сортира, отхожей ямы и канализационных стоков. Вы думаете, что, проникнув туда, вы проникли глубже Достоевского?" К несчастью, сия армия, назову их прямо бесами, велика, велика. Сейчас в людях не только усталость нарастает по отношению к этим проявлениям, я бы сказал, зла, потому что в основе того, что разрушает, безусловно, лежит зло, недоброе чувство. Не любовь. Люди не только устали от этого зла, но уже и противятся ему, потому что нельзя закапывать человека в могилу. Человека надо поднять. Да, в человеке есть все. В нем есть и подполье, но есть и святое. Обратиться к этой части человека — вот в чем я вижу спасение сейчас.
С. Я. Игорь Петрович, они не только не думают об этом обращении, наоборот. Они совсем не знают истории, и это всегда плохо кончается. Вскользь, но затронем национальный вопрос. Вот я выступаю на “Народном радио”. Кроме бесед с "Созидающими", делаю в эфире обзоры сегодняшних событий. И как-то мне ведущий сказал: "Приходят электронные письма, что вы разжигаете национальную рознь". Тогда я ответил в эфире: "Господа, не пишите электронные письма, а подавайте на меня в суд. И я, показав одну передачу Швыдкого, или "Школу злословия", или "К барьеру" соловьевскую, выиграю любой суд". В России никогда национальный вопрос остро не стоял. Я русский, старообрядец. Да разве, учась в университете, я когда-то задавался этим вопросом? Я даже не знал, что Антокольский еврей. Разве задавались мы вопросом, что Левитан еврей? Наоборот, нас даже удивляло, что он всюду говорил: "Я великий русский художник". Разве искали мы какую-то частичку еврейской крови в Серове или в Репине? Нас это не интересовало. Или семья Пастернаков, отец-художник и сын-поэт. Разве нас это интересовало? Моим ближайшим другом был Миша Шварцман, замечательный художник. Меня никогда не интересовало, что он еврей. И не потому, что выкрестился и стал ходить в православную церковь. У меня по национальному признаку, сказал я радиослушателям, претензия одна: к мафии, которая засела в культуре, в СМИ. А то, что многие среди них оказались из Одессы — это уже ваши проблемы. Но эти люди завоевали бесстыдно все. Заполонили бездарным смехом, заполонили издевательством над литературой, над Православием. Почему у нас православный вопрос должны решать Познер, правозащитник Ковалев? Они же говорят откровенно: "Надо запретить Православие!" Гинзбург получил Нобелевскую премию и уже кричит: "Я не хочу жить в стране с Православием". Я сказал: "Нобелевских лауреатов немало. И многие из них верующие, не один академик Павлов". Они даже не понимают, что вбивают разрушительный клин всеми этими междусобойчиками и тусовками. Почему-то они стали альфой и омегой всего. И, действительно, вы правильно говорите, что люди начинают уставать. Мне недавно звонил Валентин Григорьевич Распутин из Иркутска, куда я ему посылал свои статьи. "Просто молю Бога, чтобы у тебя остались силы, потому что я уже не могу возражать, но надо, потому что они продолжают все то, против чего мы боремся".
И. З. В статье, о которой вы упомянули, я написал, что все-таки Москва еще не вся Россия, и все-таки есть интеллигенция русская в провинции. Интеллигенция, которая бережёт архивы, в музеях хранит картины. Которая работает библиотекарями, учителями. Она бескорыстна. Таких людей я видел и в очень мною любимом Орле, мы там делали фильм о Лескове. Вот, кстати, Лескова будто не существует в русской литературе. И между прочим, Савва, ведь эта так называемая тьма бесовская, она паразитирует на Достоевском. Все время пишет, говорит о Достоевском. Все время использует Достоевского, хотя мы знаем, что Достоевский не давал ей для этого повода, хотя, может быть, отчасти и давал.
С. Я. Он был всеобъемлющ.
И. З. Мы забываем, что в 1872 году в одном и том же журнале "Русский вестник" было напечатано две книги. "Бесы" Достоевского и "Соборяне" Лескова. Вот вам два крыла русской литературы. Вот вам прекрасный русский человек — священники, которых описал Лесков. Да, у него есть архиерейские мелочи, есть и юмор, ирония по отношению к Церкви и священникам. Но такие люди, каких он описал в "Соборянах", — такие русские люди были, и я уверен, они есть. Понимаете, не зная даже их в лицо, я опираюсь на них. Хотя, конечно, вы правы, все-таки русский народ порушен. Коллективизация больше всего порушила в русском человеке.
С.Я. Генофонд.
И. З. Да, и это генофонд не только нашего народа в смысле труда. Но это генофонд языка русского. Жизнь которому, кстати, продлила деревенская проза в свое время. Как-то несколько лет назад Распутин с горьким таким чувством мне сказал, что народ уже превратился в население. Потому что такими катками прошли по нему, и взад, и вперед. Сколько в войну положили людей. Да, выиграли ее, но сколько положили людей. Мы знаем, что осталось сейчас в деревнях, правда? Мы знаем, какой народ живет в крупных городах. Это, по существу, криминализированная толпа. Как трава, которую нужно всю вырвать, и посадить новую, что почти невозможно. Это может сделать, конечно, начиная с детей, со школы, русская культура.
С. Я. Это обязательно, Игорь Петрович, только с детства. Вы рассказали о своих годах в Даниловском детприемнике. Опять судьба — я ведь жил буквально в трехстах метрах, через железную дорогу. Бараки мои стояли рядом с вашим спецприемником, отец у меня, кстати, в войну раненный, тоже был похоронен на Даниловском кладбище, от которого ничего не осталось. С детства все шло, и первая книжка, взятая в библиотеке, и совет учителя любить Пушкина, любить Гоголя. Нам повезло с учителями, у которых и вы учились, и я. Это были люди культуры XIX века. И сейчас надо думать о том, чтобы то, что остается, то, что могут донести крупные ученые наши, такие, как археолог академик Янин, и иже с ним, их много, и в провинции много людей замечательных — чтобы все это воспитывало молодых. А у нас бесовская клика. Вознесенский пишет, что Твардовский не может называться поэтом, потому что у него нет любовной лирики. Это о Твардовском, когда даже злой Бунин сказал про "Теркина", что это поэма номер один.
И. З. Вознесенский, прежде чем судить Твардовского, лучше бы помолчал. Твардовский положил живот, что называется, за то, чтобы остался журнал, где печаталась настоящая русская литература. Чего никогда не сделал эгоист Вознесенский, про которого Солженицын в свое время сказал: "Деревянное сердце, деревянное ухо". Хотел бы, Савва, продолжить наш разговор о музее Николая Васильевича Гоголя. Да, у Достоевского семь музеев в России, между прочим. Хотя, конечно, образ Достоевского обезображен многими современными толкователями его. Потому что у Достоевского не только есть "Бесы", но есть "Мальчик у Христа на елке", есть "Мужик Марей". Об этом не пишут. У него есть прекрасный образ матери в "Подростке", а не только эти инфернальные женщины, интеллектуалки злые. Не только они.
С. Я. Тарковский ведь больше всего мечтал не "Бесов" снять. Он все время, когда мы с ним работали, говорил о "Подростке".
И. З. Берут у Достоевского только негатив. Пункцию делают из Достоевского. Кстати, из Гоголя тоже. Вот смеялся он, так сказать, над Русью. Повторяют слова Розанова, что гоголевский смех прокатился по России, как гром, всё круша на своем пути. И забывают, что сам Гоголь сказал: "Смех светел, мой смех". Это так и есть. Вот я, например, очень люблю Хлестакова. Это дитя, завравшееся дитя. Такой гений вранья. Несчастный человек, который попал в этот город. Он же не берет взятки — просто думает, что ему искренне дают взаймы. И говорит: "Я завтра отдам, я завтра отдам". Я о спектакле "Ревизор" у Товстоногова даже написал статью "Обманутый Хлестаков". Он понимает в конце, что его приняли за важную персону, и дают персоне, а не ему. А до этого, когда еще не понял, он говорит: "Нигде мне не было такого хорошего приема". Несчастный мальчик, понимаете? Вот у Гоголя этот мотив жалости и сострадания даже к, казалось бы, этому пустышке, Хлестакову, есть. А это, собственно говоря, и есть любовь.
Так вот, возвратимся к его музею. Еще тогда, Савва, когда мы с вами делали первые передачи, помните, Дмитрий Сергеевич Лихачев тоже участвовал в этом. И он как-то сказал на съезде писателей, что нужно создать музей там, где Гоголь трудился, где сжег "Мертвые души", где скончался. Это, действительно, единственный сохранившийся в Москве дом, где жил Гоголь, где он страдал, где, наконец, он принимал актеров Малого театра. Все права этот дом имеет быть музеем. Но какое сопротивление мы встретили! И так до сих пор. Нам не хотят отдавать этот дом. Господин Швыдкой предлагал какой-то дом в Трубниковском переулке, и я ему сказал, что Гоголь там не жил. Это место Гоголя, где стоит, пусть высланный, и андреевский памятник из Донского монастыря. Пусть там останется, пусть будет рядом со своим оригиналом, то есть с самим Гоголем.
И, наконец, Савва, не знаю, может быть, наш с вами разговор как-то поможет этому — я озабочен тем, что нет ни одного музея Гоголя в России. На Украине, надо сказать, вашему покорному слуге удалось создать — там, где была усадьба Гоголя, теперь заповедник все-таки. Это дело наших рук и нескольких полтавских интеллигентов. Но я озабочен вот какой мыслью. Приближается 200-летие со дня рождения Гоголя. Вполне возможно, что в век полного равнодушия к культуре истинной и этот юбилей пройдет так же, как юбилей Тютчева. Не хочется в это верить. Может быть, все-таки так называемая мировая общественность вмешается? В том смысле, что сделает год 2009-й годом Гоголя.
С. Я. На уровне ЮНЕСКО обязательно надо.
И. З. На уровне ЮНЕСКО, да. Я озабочен самым малым сейчас. Чтобы в первоначальном виде восстановить могилу Гоголя. Ведь вы знаете, Савва, конечно, что при поднятии гроба из могилы он был вскрыт, разворован. Писателями нашими, советскими. Присутствовали Тынянов, Лидин, Сельвинский.
С. Я. Лидин, который переплел, и этим гордился, книжку в ткань из гоголевского захоронения.
И. З. Переплел "Мертвые души" куском сюртука Гоголя, который тогда отрезал. Чудовищно. И признается в этом, есть записка. Она опубликована в "Российском архиве".
С. Я. Игорь Петрович, я уверен, что министр культуры Александр Сергеевич Соколов, потомок Соколова-Микитова, примет активнейшее участие в гоголевских торжествах. Уверен, потому что это человек, близко к сердцу наши проблемы принимающий. Но ведь Соколов дает указания, план составляют. А давать деньги или не давать, решает Швыдкой. Как председатель дутого агентства.
И. З. Я сказал господину Швыдкому вот еще что. В завещании, которое Гоголь поместил в книге "Выбранные места из переписки с друзьями" и которое он, Швыдкой, конечно, не читал, написано: "Не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном". Мы должны выполнить волю Гоголя и убрать этот бюст. Восстановить Голгофу и бронзовый крест, который был утверждён на его могиле. На могиле истинного христианина.
С. Я. Обычно я задаю своим собеседникам вопрос о планах, но те дела, о которых вы сказали, — музей Гоголя и воссоздание могилы, снимают мой вопрос. Я, если Бог даст здоровья, буду вам помогать всячески на чернорабочем уровне осуществить эти замыслы. Потому что понимаю, что они у вас идут от души. А это душа человека, который о столпе нашей русской культуры знает больше, чем кто-либо. Игорь Петрович, хочу пожелать вам одного — здоровья. А остальное у вас все есть, и все вам Бог дал. Здоровья, здоровья, и еще раз здоровья.
И. З.И вам то же самое.
С. Я. Спасибо большое.
