ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

| | | | |
Владимир Личутин
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
О чем бы я нынче ни писал, все мысли невольно возвращаются к деревне, ибо как бы мы ни прятали по-страусиному голову под крыло, всё уперлось на крестьянина, и все наши чувства, наши мечтания, наше счастие и наше будущее покоятся основанием на земле, корнями уходят глубоко в землю; и как бы ни хотели порвать всякие связи с нею, с брюзгою, странным упорством и неудовольствием обходя мужика стороною, лишая нашей сердечной теплоты и участия, да и просто не замечая кормильца, — никуда нам от крестьянина не деться. И всё происходящее в России подсказывает напрямую, если что и случится благого, спасительного, ободрительного и здравомысленного в нашем отечестве, когда вновь воспрянет Россия вопреки городу и задышит в полную грудь, — то вновь придет подмога только от русской деревни, как бы ни похохатывали с экранов записные врали и пересмешники…
Однажды молодого штурмана Григория Калюжного поразила пустынность, онемелость русской земли, слишком много мрака было разлито под крылом самолета, и лишь кой-где россыпь тусклых огоньков выказывала спрятавшуюся в лесах деревеньку. Однажды летчик сравнил полетную карту сорок седьмого года с картой конца семидесятых и вдруг обнаружил, что с лица земли ежегодно пропадают тысячи хуторов, выселков, погостов, сел и деревнюшек. То, с какой скоростью, безысходностью сиротеет Россия, стало сердечным ожогом для летчика, и он вдруг прозрел; русская драма зажгла в нем поэтический светильник. Калюжный писал в те годы: "Заложник небесных скитаний, Сличая свой путь под крылом, Я видел, что не было граней Меж городом и селом, Но пропасть меж ними зияла, И в душу сомнений змея С холодною жутью вползала, Что Родина это моя…"
И тогда штурману пришла мысль создать общество "памяти", которое поначалу назвал: "Энциклопедия уходящих русских деревень". Он пригласил поклончивых русской деревне писателей, ученых, экологов, и те сразу уловили смысловую и нравственную необходимость этого общерусского начинания. Ведь Россия-это страна деревень, и история нашего Отечества — это свод крестьянских историй. Малая история, невидимая вроде бы взгляду со стороны, вливаясь ручейком в единую реку национальной памяти, и создает истинную историю России; теряя деревню, мы обуживаем память, окарнываем ее, перелицовываем по прихоти властителей. Конечно, не сразу, не в один день" "повыгарывала" русская деревня, вылетела в трубу. О деградации, вырождении крестьянства я писал еще в конце семидесятых, что вызывало у властей недоумение. Наша земля мне представляется, как гигантский образ в драгоценных ризах, а деревни — это свечи. Сотни тысяч свечей освещают этот образ земли. Каждая потухшая свеча уносит с собою оттенок образа, сгущает кисею сумерек. И может случиться миг, когда наступит мрак, и священный образ земли потухнет. Потому вся нация, неведомо для себя, вскрикивает, когда угасает свеча. Утрачивая деревни, мы позабываем не только оттенки земли, как образа, но и затушевываем, истираем краски нации, ее черты.
Даже войны не так страшны и губительны, как нашествие тиранического государства всею своей чиновной бессудной и бессердечной армией. Немцы сожгли десятки тысяч деревень — это ужасно, это трагедия, миллионы крестьян лишились нажитка, крова. Но остались зольные пятна, печные трубы, остались очертания деревень, но сохранились околицы, дороги, прежние названия, погосты, а значит уцелели границы деревень, и в эти очертания вернутся уцелевшие и в пять-десять лет срубят избы, народят детей. И деревня снова жива, пусть с тягостями, слезами, жертвами но жива. Бездушное к человеку государство напрочь стирает границы деревень, ставит на этом месте заводы и города, заращивает мелколесьем, срывает погосты, и тем самым навсегда уничтожает духовное пространство деревни и память по ней. А деревня, даже умершая, была окружена музыкой названий, философией названий, преданий и примет. Пожни, пахотные земли, тяжелые, низинные, осотные, суходольные, жирные, всякие бережины, наволочки, чищеницы и поскотины — все они имели свое прозвание, отмечали пространство, силуэт деревни, ее облик. И я думаю, что возникнет однажды момент, когда к русской родящей земле вернется любовный поклон, и попросим у нее прощения. Восстановление деревень — это реальная мечта, она может воплотиться при нашем старании в любое время, только мы пока не знаем, когда наступит оно, через пять лет или через пятьдесят. Так размышлял я в восемьдесят восьмом году, когда мы замыслили это труднейшее предприятие. И, как случается со многими сердечными начинаниями, они никнут в скором времени, не встречая деятельного практического человека.
За суетой дел я и забыл об "Энциклопедии уходящих русских деревень". И вот лет через десять случайно встречаю в Москве Григория Калюжного и говорю, как жаль, что столь мистическая и праведная затея так бездарно заглохла по нашей лености. И он вдруг отвечает: "Отчего же заглохла… Есть издательство, жив замысел. Только в этом году выпущено четыре уникальных книги. Только в томе "Истринская земля" более восьмисот страниц изысканий и более трехсот уникальных фотографий". Калюжный перечислял свой дела негромко, не укоряя меня ни взглядом, ни словом, как бы советовался со мною. Он словно бы отчитывался передо мною, баюнком, кто нарисовал однажды чудесные планы, но тут же отступился от них и сбежал. Мне было неловко, стыдно… Это не я, а Григорий Калюжный обошел пешком десятки деревень, переступил порог сотен деревенских изб, записывал песни, сказания, человеческие судьбы, сделал тысячи фотоснимков… И главное, привлек к своему благородному замыслу множество сельчан, старожильцев, чиновников, возбудил их интерес к своему роду-памяти, а значит — и к истории государства российского.
Воистину, доброе дело стоит на подвижниках, а пока они не переводятся на Руси, то и живут большие и светлые надежды на великое будущее русского народа, задавливая то уныние,что хуже всякого недуга сокрушает православную душу.