МЫ ДОЛГО ЖДАЛИ СЕРЬЁЗНОГО РАЗГОВОРА о бунте русского человека. Наконец, случилось, и собеседник подобрался хороший — Вадим Абдрашитов. До последней революции его имя много значило — фильмы-притчи, неожиданный ракурс вечных вопросов, через нестандартный сюжет и выверенный сценарий, когда ты чувствовал, что это и про тебя. Последняя его работа — "Магнитные бури". С названием всё в порядке, фильм полнометражный, в масс-медиа режиссера не часто встретишь, а художник, не ищущий славы, привлекает внимание.
Фильм Абдрашитова, едва ли не следующий после "Окраины" Луцика, посвящён современному социальному протесту или русскому бунту в пореформенной России. Можно сказать знаковое современное кино, к тому же, если "Окраина" — крестьянский вызов обществу и с нелояльным концом, то "Бури" — о городских рабочих, но столь вывернуто и в то же время хитро. Буквально притча, и социальная, и несколько нелепая.
Время действия условно, но по приметам — прошлый век: задержка денег, забастовки, притязания хозяев и наползающая нищета. С первых кадров — волнение рабочих некоего завода. Обозлённый пролетарий и так плохо управляем, а в массе — крушит исступлённо чужую плоть да растирает башмаками капли крови. Потом очухается, что-то невнятно пробормочет, попутается откровением, и заново — на кулаках — сшибаются мужчины, а ты начинаешь тихо каменеть, понимая, что произошло на этот раз.
Борьба за выживание народа в пореформенной России. Большая нелёгкая тема, редкий случай для нового кинематографа. Пока смотришь фильм, словно попадаешь под оползень валунов, они налетают, шевелятся рядом и исчезают в смутном говоре прочь. Не то зачатки классовой борьбы, не то стихийные волнения, не то порыв безысходности. Пролетарии сходятся молча, бьются под сдержанную ругань, и кто против кого, кто с кем, когда назавтра путают своих или осознанно встают с чужими? Катятся валуны ненависти день за днём, а ночью плавятся в побоях.
Рабочие похожи на легендарные зубы дракона: с остервенением бьются воины труда, давно забыв причину этой ссоры. Камень раздора — передел завода. Два сытых новых русских ухватились за контрольный пакет, стравив трудящий люд, для большего процента заводских активов, но люди не разумеют, веруя в борьбу за правду. Апофеоз цивилизованного воровства. Но вот соперники договорились: перед правлением они жмут руки, полюбовно порешив судьбу трудяг, а вокруг сияющие лица. Люди рады, кончена война, пора работать, возвратившись к прежней жизни. Лишь один — косматый друг героя, заметался, протиснулся вперёд, вопрошая о ловко упакованном обмане: "Мы же бились, вы что, так нельзя?!", но его винтят в милицейский воронок, чтоб не мешал дурману.
Зрелище безотрадное и тягостное. Всё утрировано. Дремучие работяги бегают, как псы, сорвавшиеся с цепи, в отупении молотят друг друга, а на большее ума не хватает. Главный герой не отличается от них, выхвачен наудачу, символизируя тип. Говорит он невнятно, речь состоит почти из междометий, мышление — из разрозненных односложных структур, а когда нужно потолковать "за жизнь", идёт к косматому — больше идти некуда. Тот и сам не лучше. Он охотится на танковом полигоне, внезапно продаёт ружье, обедает с героем на эти деньги, словно отвечая на вопрос: "За миску мяса проживаем время". Сюрреализм картины довершает танк, зачем-то наезжающий на жену потерянного парня.
Снято тоже не в лучших традициях: как-то неряшливо, нарочито, шершаво, а может быть, зритель не различает руку оператора за общей постыдностью действия. Но знает ли москвич провинцию, способен интеллигент понять рабочего или видит в нем смутную фигуру, готовую на нечто чудовищное? В герое-работяге всё вопиёт об уродстве: с любимой говорит уныло, её сестре тычет какие-то охи, товарищам — непрожёванные фразы, одежду не меняет, гигиену не ведает, а взгляд его, словно вчера выскочил из леса, но уже смертельно устал, и всё время куда-то бежит, подаваясь внезапному настроению. Не человек — неандерталец, но водку пьёт смачно, умело и с удовольствием.
Жена под стать ему, но всё же женщина, притом — русская женщина: работящая, красивая, хозяйственная. Вдруг приехала сестра из Москвы, вырвать её из беспросветной провинции, и та подалась прочь на поиски лучшей доли. Но какое преображение — не узнать деву при отъезде, словно накрашенная кукла из сериала: перегорело всё вконец, прощай, любимый, лечу на зов столицы. Косматый товарищ, единственный стихийный бунтарь, гибнет в милицейской облаве, как бешеный зверь. Рабочий остаётся один.
Апогей волнений — распятие героя, запястьями в тисках, причём зажали руки свои же хлопцы. Почти восхождение на пролетарскую Голгофу, а освободила его будущая подруга, оглушив молотом стража-мужичонку. Нагнетённое напряжение обернулось абсурдом ночных схваток, полным тупиком протеста и маразмом. Да разве это бунт — голодное неистовство бешеной толпы. В финале герой наш, смешавшись с трудовым людом, шагает на работу: что-то тревожит его, но пустое. Рядом новая спутница — грузная некрасивая крановщица, не баба — бетонный монумент. Любила она его давно, но вот открылась, и мужчина принимает поддержку в трудную минуту личного перелома. Эта, по сути, как прежняя, разве не привлекательна, но не в обводах тела прячется жена. А нужна ли другая герою? По Сеньке и шапка, обжёгся на красивой — довольствуйся верной.
Нынешний рабочий класс в кинопритче предстаёт выродившейся оравой трудяг, снующей в страстях по хлебу, которой не то что понятие "борьба" — знание, кем были раньше, в диковинку. Элементарно: не надо загонять людей в лагеря, достаточно не платить им зарплату месяца три-четыре, и они тотчас присмиреют, а, получив место, махнут рукой на любые извращения и перекосы вокруг в стране и во всём свете. Полное падение, ничтожный социальный балласт. Такова кирзовая правда о народе. Почему — нет, и название открывается: неведомым магнитным импульсом повредилось что-то в мозгах граждан, перестали они понимать жизнь свою, превратившись в послушное стадо, и нет силы, могущей поворотить их к трезвости о течении бытия. Красотища!
Ошибается ли художник в суждении о россиянах, таков ли человек наш, неважно. Не спорит он — обобщает, пытаясь в грубой зарисовке увидеть существо современного характера. Интересен финальный штрих: трудовой люд буднично вливается в ворота завода, как при царе. Вообще-то, есть проходная, но символизм повествования таит намёк: всё вернулось в прошлое, как было до Революции. Считать это началом будущих потрясений или радоваться возрождению кастовости, когда вайши-ремесленники и хозяева-брахманы возвратились в отведённые им кармой рамки, или прорвалась горечь человеческая в режиссёре о судьбах, стёртых в жерновах реформ? Притча не предполагает однозначности на пути к просветлению.
Картина неприглядная, отталкивающая, без сантиментов на эстетику и успокоение. Можно ли объемнее снять, когда чёткость позиции не пойдёт во вред художественности? Вряд ли. Наши режиссеры работают на пределе сил, что-то оборвалось в них, когда взвесь перемен осела, словно умер кто: ни этот мир принять, ни в тот плюнуть. Оспаривать ход истории глупо, без причин не изменяются системы. Смолчать на духовную нищету — подло, настоящее уже напоминает электронное облако, где с равной вероятностью мораль существует и отсутствует в любом месте. Искать в прошлом силу — смелости не хватает, хоть при социализме были мы сверхдержавой, но через такие пафосы и рутины, да и отвыкли. Надеяться на лучшее — немыслимо, разврат лишь усугубится в новом застое. Остаётся фиксировать реальность с зажатыми в тисках терпения помыслами.
Вечный вопрос: "Что делать?" — разрешен по-интеллигентски. В предшествующей "Окраине" ответ прозвучал оглушительно и ясно, здесь внешняя чугунность скрывает аморфное — "Так есть". Смогут ли пролетарии разобраться в "магнитном притяжении", станут ли смотреть и думать после, а одумавшись — встрепенуться ли? Да ни за что: они уже подрывались на зарплатах, второй раз не заманишь бедствовать, а со спившихся и спрос невелик. Кому ещё адресовать кино? Студентов, служащих, коммерсантов, их менеджеров и грузчиков, пенсионеров и учёных отразим, а тонкий пласт понимающих и так знает. Тупик. Некому разбираться, а стало быть, и незачем было тратиться на съёмку.
Зря, выходит, мама сказку о голом короле читала, если сын при камере да продюсере не осмелился точнее выказаться. Зрелище довольно неловкое, столько художник впустую тратит времени. В том же действии раздвинь междометия диалогами, обнажи идеи живостью, наполни символизм характерностью — и быть ударной ленте в прокате, действительно сотрясшей разум от стыдной покорности. Невозможно. Не решится продюсер, да и автору незачем: по нынешним временам на призыв к бунту потянет. А надо бы призвать, чтобы природные стихии не заслоняли от человека предназначение переступать физиологию, когда порядочность требует распять нерешительность на кресте ещё существующей совести для спасения в собственных глазах.
