ВСЯКОЕ РУССКОЕ МЕСТО ЖИВЕТ СВОЕЙ КРАСОТОЙ, ни с чем несравнимой. Закрою глаза и порой вижу эту северную студеную реку, похожую на серебряную лаву, бесконечно истекающую из занебесных плавильных печей, насквозь прожигающую уступистые красные косогоры, и вода под берегом алыми, семужьего цвета ломтями; глухие непроходимые чернолесья, и вода там, как черненое серебро; беломошные красные боры и бородатые елушники, в наплесках серы, и черные сучья упавшего дерева похожи на длань великана, уцепившего недвижные малахиты. Река шумно разговаривает на порогах, свиваясь в косицы меж камешников, разбирается на пенистые белокурые прядки, грозно ревет, наотмашь охлестывая пеной замшелые покати камня-баклана, упершегося грудью посреди стремнины, -и вот здесь, в глубоких провалищах, между переборами, где вода кипит и кажется ничему живому уже нельзя зацепиться на быстрине, отстаивается перед броском через порог рыба-семга, идущая на нерест. Семге надо пробиться в вершины реки, в вековые родильницы, посеять икру, отплодиться. А человек норовит достать "светлую", у него азарт на сердце, он в соперниках" золотой рыбке" и её, гулящую, надо бесперечь облукавить, вытянуть, хотя бы это последняя хозяйка из крайних сил попадает в родные домы.
Кто знает, может, рыба и вопит из родимых глубин о пощаде, бьется, пытаясь сойти с крюка, всё её родящее чрево полно истомы, но, увы, человек никогда не услышит её мольбы. Поединок горячит, захватывает сполна и невольно украшивает такую будничную постную жизнь. Достав семгу на блесенку и остынув от жара, рыбак может без сожаления тут же отдать добычу за бутылек, а то и просто за стакан белого вина.
…Однажды мы спускались с деревенским знакомцем по реке: день махали спиннингами, цедили воду, руки "отвалились". И хоть бы тебе одну "никошную" рыбешку на уху. А друг мой Викентий (ныне покойный)— был большой знаток; это для меня река — темный погреб. А он чуял каждое улово, каждую каменистую коргу, родничок, спадающий из береговой кручи, омуток у лопушистой куги, где в тенечке в жаркий день отдыхает "светлая", чтобы в ночь двинуться дальше в верховья. Словно бы особым глазом проникал мужик в укромины и потайки, где хоронилась семга. А тут оказался мой товарищ с глубокого похмелья и потому капризно— злой, по всякому пустяку горячился, сметывал на меня недовольство и видно, потому, что рыбалил не в душах, без зажига и азарта, его леска на "ленинградской" катушке постоянно путалась, блесенка летела не в заветное место, цеплялась за траву. Я понимал мужика; у него нутро жгло, трубы горели, просили винца, а где взять его за сотню верст от деревни? Это я, городской гость, неожиданно вмешался в незатейливую запойную жизнь, в которую окунулся приятель, вернувшись с далеких озер, — и вытащил из дому в самый неурочный час, когда душа у человека спала и была так далеко от природы, в которой рыбак обитал с самого рождения. Веня и появился-то на белый свет в таежной изобке под вой пурги… И сейчас, не выпуская изо рта сигарету, черный с лица, он кидал на меня презрительные взгляды, мысленно костерил, и на всем белом свете, наверное, не было для него более неприятного человека … Мужик смотал лесу, сунул черемховую" палку" под брезент и направил лодку в травянистый берег. Здесь река загибалась, неожиданно темнея и приглубляясь; этот омуток имел в народе неблагозвучное название "пердунья" (хотя случаются и более "красочные" ). В расстроенных чувствах я вышел из лодки, закинул блесенку в улово под противный берег, и едва железка коснулась воды, как спиннинг резко дернуло. Кто бы знал, как все вспыхнуло и закипело во мне, даже нутро как бы вспотело. Десятки семог я выловил за жизнь, но каждая поклевка не притуплялась, казалась неожиданной, а переживания всякий раз новыми и острыми. Рыбина взяла неугомонная, она то сваливалась в глуби,так что трещала катушка, то делала свечки, то неожиданно бросалась навстречу, и я едва успевал убрать слабину. Это была настоящая борьба, от которой мы оба устали. Наконец-то я вытащил семгу на травянистый покатый берег. Она лежала беспомощно у моих ног, вся одетая в серебряный панцырь, светлозеленый глаз умоляюще и покорно глядел на меня, сизо-темные костяные щеки дышали, выказывая алые жабры. Я не скажу, что во мне колыхнулась жалость к"светлой"; голова моя была в угаре и слегка кружилась, когда я тупо озирал добычу от вильчатого упругого хвоста до загнутой клювом головы и невольно восхищался необыкновенной красотою. Но и практический ум уже прикидывал вес улова. Про таких семог говорят рыбаки: "Полено… полотуха… чурка". Я привычно потянулся за ножом, чтобы прикончить и освежевать, а его на поясе не оказалось. Не было возле ни палки, ни камня, и я крикнул приятелю: "Притащи что-нибудь, чем убить!" " Как ловил, так и убивай", — угрюмо отозвался Викентий. И с этими словами семга словно бы очнулась и нерешительно подпрыгнула, как бы примериваясь к свободе. Я кинулся удержать, но ладонь моя оскользнула от толстой костяной головы. Семга снова рванулась, я упал на рыбину, но она выскользнула меж рук. И в третий раз взвилась матуха, почуяв волю, и угодила в реку. Я прыгнул следом, но… Поднялся из воды, горестный и опустошенный, слепо направился к лодке, ещё слыша дух свежей рыбы, ощущая ладонями её литую кольчужку. К пальцам прилип серебряный клёцк, каждая чешуйка с монету, грудь моя была заляпана рыбьей слизью…. Приятель равнодушно, с какой-то змеиной улыбкой оглядел меня, отпихнул шестом лодку от берега. "Веня, — жалобно спросил я, чуть не плача, — ну что же ты не помог-то а? Трудно было нож подать ?" — " А ноги-то тебе нашто? Ударил бы ногой и всех делов", — просто ответил мужик. "Как это ногой? — не понял я. — Разве такую красоту можно ногою?.." Веня посмотрел меня, как на придурка, пожал плечами и дернул пускач мотора…
Эта семга одно время навещала меня во снах. Я любовался ею, но и горько сожалел, что сплоховал на таком пустяке. Но и по прошествии многих лет так и не решил: можно ли такую красоту убить ногами? Казалось бы, какая разница: нож, камень иль нога прикончат жертву…
