РОДНАЯ РЕЧЬ

| | | | |
Александр Васильев
РОДНАЯ РЕЧЬ
Мент тащит пьяного, тот ему: "Я вас кормлю — а вы над нами издяваетесь!" Других взаимоотношений между властью и народом у нас нет. И я, как представитель вымирающей интеллигенции, вступая в неизбежный для нее, покуда дышит, спор "о судьбах", невольно натыкаюсь на такой вопрос. А мне-то, как и прочим мастерам сведенной на коммерческий расчет культуры, кой черт до судеб того вымирающего тоже от так называемой "сверхсмертности" народа?
Раз он все терпит, то над ним и будут измываться. Сам же родил пословицу: "Кого нагнут, того и набьют". И анекдот: "Собрание на предприятии, докладчик: "С завтрашнего дня зарплата уменьшается. Рабочий день увеличивается. А в воскресенье всем прийти на площадь, будут вешать через одного". Вопрос из зала: "А веревки с собой брать — или там дадут?""
В Европе, где наша повивальная "забота о людях" неизвестна вовсе, — мы все видели по телевизору, как люди сами выступают за себя. Французским фермерам что-то урезали на два процента — они тут же на тракторах окольцевали весь Париж: не замай! Английскому аграрию не потрафили — он с тракторной тележки через раздатчик закидал дерьмом весь муниципалитет: чтоб помнили! И потому их власти не заламывают обещательной брехней, как бабу, свой народ — а помнят свое место и обязанности перед ним.
У нас — не так. В одном сибирском городе я услышал по телевизору: местный банк замораживает вклады граждан, но можно по спецкарте ценой в тысячу рублей частично получить свое натурой по таким-то адресам. И уже завтра к магазину у гостиницы выстроилась очередь купивших эти карты — чтоб за свои же кровные вернуть хоть часть своих же кровных. Ну в точь, как в анекдоте: сказали, что веревок не дадут, надо самим купить их — и купили!
Испытав такими образами на местах меру народного терпения и убедившись, что оно — безмерно, родная власть решила развить опыт. И всей стране квартплату бац — под потолок. Цены на все — бензин, детские вещи, пропитание — бац вверх, на европейский уровень, при сохранении зарплат на нашем. И интересно всем: что будет?
А ничего. Народ, еще слегка хлебнув своей голодарской минералки и выплюнув какое-то еще число бездомных, утерся — и поплелся вновь путем своей "сверхсмертности". Только одно немое удивление застыло на подопытных физиономиях: за что родная власть так отнеслась к своей стране, с ее невиданным доселе миллионом беспризорников, как к побежденной на войне чужой?
Но так как по стране, запавшей на эту "сверхсмертность", уже объявлена стабилизация и, значит, ничего нового ей в ближайшем будущем не светит, можно дать на этот удивительный вопрос ответ.
Когда мы в уже прошлом веке строили свою страну — при тирании Сталина, божбе Хрущева и словесной каше Брежнева — народ был нужен для того строительства. И как его ни истребляли в лагерях, кстати, сейчас не менее насыщенных, он численно рос, являя чудеса обратной нынешнему сверхрождаемости. Теперешней свободой слова и не пахло, Ахматову и Пастернака то и дело не печатали — но их стихи знала наизусть вся читающая страна. Заклятого врага народа Солженицына вычитывали до дыр — теперь, при снятии с него того могучего клейма, его вовсе не читают. Интеллигенция при всех зажимах Сталина и оскорблениях Хрущева чудесным образом у нас цвела, как ни в одной другой стране. Литературные журналы выходили самыми большими в мире тиражами; у нас были лучшие ученые, художники, композиторы — от классиков Прокофьева, Шостаковича, Шнитке, Свиридова до классика эстрады Юрия Антонова.
Но это было отнюдь не искусство для искусства. Интеллигенция, по поводу которой еще Гете сказал: "Цензура для творца необходима, так как заставляет его изощряться", — зажигала и весь наш индустриальный бум. За двадцать лет с конца 30-х того века, в которые вошла самая страшная на земле война, страна из гужевой стала космической. В разгар войны, в 43-м, на разбомбленных и поднятых из руин "Рыбинских моторах" запустили двигатель для "кукурузника", самого массового в мире самолета, летающего и сейчас. А через двадцать лет там уже делали самые передовые реактивные двигатели, чуть позже — и для сверхзвукового Ту-144, нашего аналога "Конкорда". И все это заряжалось мощно нашим некоммерческим еще искусством — от ломовых плакатных строк: "Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд", — до утонченных пастернаковских:
Хотеть в отличье от хлыща
В его существованье кратком
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком...
За те же 20 лет с начала перестройки мы не свершили ровным счетом ничего подобного. Даже элементарную "девятку"-"жигули", передовую 20 лет назад, на ноготь не усовершенствовали.
Поскольку ситуация в стране переменилась в корне: от ее строительства мы перешли к ее продаже. Главное — по сырьевым ресурсам, ставшим для нас навроде сундука с сокровищами из стивенсоновского "Острова сокровищ". А у такого сундука сейчас же начинаются разбойничий отстрел всех лишних и дикая борьба всех против всех. Когда сокровища куются — сами кузнецы, и дух их молод, на коне. Чем больше их — тем лучше, им — все санатории, университеты и дворцы культуры. И страна, и население ее растут, и дети тоже в фаворе, и беспризорников на весь былой Союз — ни одного. А когда наступает время дележа — уже наоборот. Эти лишние люди, в которых оказалась вся оттертая от сырьевого сундука страна, идут в расход. И все словоблудие о рынке, демократии, реформе ЖКХ, перемещающей людей в бомжи, — только вуаль для этого расхода.
Но наш народ — творец, а не борец, в отличие от наших депутатов, за свое благополучие. Эта борьба ему не удавалась никогда, зато творить — левачить и левшить, подобно легендарному Левше, он был горазд всегда. Тома пословиц и поговорок, сказок, от охальных до святых, рожденных между делом им — и собранных великим делом Даля — тому захватывающее дух свидетельство.
Но еще больше нашим людям присущ подвиг этого подчас уму не поддающегося терпежа к своей ужасной доле. Так научились бы бороться за себя с их щедрыми, но словно чем-то застыженными от века душами! Но не способен русский человек бороться за себя, его душа взмывает только за великое: Отчизну, Родину, святое дело! Все может он: разбить Наполеона, спутник запустить, построить БАМ, индустриальную державу, одного не может: хорошо жить. Как только принимается за несвятое, или делается при успехе хамом и свиньей, сейчас же разводящим под собой униженных холопов, со всей мерзостью и грязью; или, при неуспехе, все теряет, идет в бомжи, в петлю, хватается безумно за стакан, потом — за нож...
А там и сам идет под нож. Поскольку, как показывает самая простая калькуляция, чем меньше его на указанный сундук, тем больше выпадет его захватчикам. И эта главная статья нашей сверхсмертности у нас уже закреплена в законе, дарующем все кассовое право первым наложившим лапу на добро, пошедшее стране во зло.
Но, возвращаясь к главной теме — что ж терзаться за такой народ, который дал себя так околпачить, безмятежно приняв правила всей истребительной против него игры? Зажитков покупать интеллигентский труд уже у него нет, вся печать и ее авторы сегодня существуют не с ее тиражей, а с рекламы благ того же сундука и заказных политстатей. А потому не лучше ль просто лечь под взявших кассу — тогда что-то реально может отломиться и тебе.
Кто он тебе, этот опущенный сегодня ниже низшего народ? Кум, сват, брат — чтобы взапрямь болеть за его гиблую судьбу?
И хоть один крутой делец дал мне совет на все случаи жизни: "Не буксуй!" — я здесь буксую в сторону царящей надо всеми нами вечности. Бог больше ей — не брат, в его рай, судя по нынешним земным делам, никто всерьез принимать не собирается, и если даже он и есть, там сдохнешь в другой раз от одиночества. Но умирать-то целиком не хочется! Надо ж за что-то зацепиться — что в отличие от самой навороченной тележки, которой не прицепишь к гробу, переживет тебя, что есть на самом деле истинного и большого!
Самым большим и истинным, что я за свою жизнь встречал, в чем никогда не сомневался — был родной язык. Со всеми его прибаутками и шутками, всей остротой и широтой — и душу отвести, и из любого личного несчастья выгрестись его всегда известной и на твой несчастный случай мудростью. Родной язык, воистину великий и могучий, переживший все наши самые ужасные провалы, всё переживет и впредь — если физически не будет истреблен его носитель. А больше равного ему бездонностью, включающей и Бога, и безбожность, и святость, и охальность, и все, что ни есть на свете, — хоть исшарься вокруг, нет.
Земля из-под ног уходит, родина уходит — мы ее, как и своих сородичей, за нашей сжавшейся границей, продали. И свою честь, и совесть — поклонившись, со всем вытекающим позором, златому, залягавшему нас всех тельцу и сокращающему нас разбойничьему сундуку. Наши друзья по СНГ, сосущие из нашего же вымени, над нами откровенно издеваются — но еще больше издеваемся над собой мы сами. Богатых, ненавистных нашей бедноте, расстреливаем киллерами, выходцами из затаившей ненависть к ним бедноты. Беднота за счет невыносимой жизни и ее сверхсмертности сама, от такой жизни, вымирает.
Что остается тогда для тянущейся за предел такого безобразия души? Только одно: родная речь, неистребимая отдушина для всех — от бедноты до наших президентов и премьеров. "Хотели как лучше, а вышло как всегда" — это же перл в сокровищницу, в тот сундук, что не в пример разбойничьему сырьевому принадлежит впрямь всем. "Мочить в сортире" — тоже перл, уж не такой сам по себе великий, но облученный высотой изволившего его выдать падишаха.
А сойти ниже — и видать, что даже такая паскудная эпоха, как сейчашняя, уже примкнула к вечности путем тех же добытых из нее словесных перлов. Эта же "забота о людях", включающая сразу массу смыслов — в том числе, что сам заботодатель уже несколько не человек, разве не перл? Милицейскую дубинку эпохи нашей сразу разогнавшей всех недемократов демократии наш скорый на слово народ сейчас же окрестил "демократизатором". Или из той же серии: "У кого танки — тот и демократ". Или всю помпу за приватизацию, съевшую несметно по оплате соответствующей заказухи, родной язык убил одним словцом: "прихватизация". Или назвав однажды плачущего олигарха "канарским сиротой", определил его моральную прописку навсегда. Тот же язык, верный завету: "ради красного словца не пощадит и отца", — не утерпел уесть и своего языкотворца: "электорат — одноразовый народ". Таскающего похабель из интернета интеллектуала он тут же прозвал — "дрочер". Трепливое, как тещин язык, "Яблоко" — "ябло". Или еще сорвавшаяся невзначай с того же языка крамола в адрес кукольного падишаха — "лилипутин".
Еще больше этих перлов было в прошлую эпоху, когда та же цензура больше заставляла изощряться и родной народ. Чего стоят эти не вымершие и поныне "членовоз", "одобрямс", "народ и партия едины, но пищу разную едим мы"! Эти крылатые словечки, что и песком не оттереть, может, и вынесли главный приговор той мощной, но погрязшей в ее нестерпимом словоблудии эпохе.
Все знает наш язык и может, кроме одного — как ответить на рожденную уже другим афористичным духом заковыку: "Если такой умный, почему такой бедный?" И почему-то вся наша языковая мудрость никогда не переходит в более насущный прагматический расчет. Не спасает своего оракула, давно сказавшего, что "деньги не в деньгах, а в делах", ни от того же дармового сыра в мышеловке, ни от прочих, даже не весьма затейливых сетей — и это впрямь какая-то загадка. Хотя и сам Христос, шагая в вечность, почему-то не прибег к своей чудесной силе — а отказался от нее, дав длинному хвосту своих наследников безбедно жить на сборы с обессмертившего его слова.
Но этому бессмертию, заложенному в нас, как животворная программа в ничего не стоящее без нее "железо" современного компьютера, кто главный ангел и хранитель? Он, пролетевший во всем остальном, родной народ. И потому, когда я в спорах об его дурной судьбе хочу понять: кой черт мне в нем? — то нахожу всего один ответ. Язык, в который он вложился без остатка, от души — это и моя привязка к вечности, что так или иначе всему голова. Отрежь все остальное у меня — еще не сдохну, выживу, как выживают и бомжи, и осужденные на черти сколько, с конфискацией тележки. А вот язык, что на тюрьме и зоне развит в его самом изощренном блатном варианте, отними — и точно амба.
Тележки к гробу не прицепишь никакой, и все кладбищенские монументы уркам, и их гробы в сто тысяч долларов с кондишеном и встроенным источником питания — все блеф и суета сует. Но сказанное в точку слово — как стрела, которая, попав в цель, летит вечно — сразу вход в бессмертие. Кто б по сей день помнил Хрущева, если б не его не то что угодившая в цель — разорвавшая ее "кузькина мать", вошедшая во все анналы по истории? Кто б генерала Лебедя запомнил — и избрал всем чуждым ему краем в губернаторы — если б не его рогатый, доходящий до сердец, хоть и продажный, и лукавый, но народный все равно язык? Да кто бы Путину сегодня дал никак не равный его лилипутинским успехам рейтинг, если бы не его "мочить в сортире", "цугундер" — и еще несколько удачных, повторенных всеми телепародистами словечек?
И потому, когда обманывать народ на выборах и между ними стало за главный хлеб родной интеллигенции, к которой так или иначе отношусь и я — за нами, как сама Москва, только одно: родной язык. Он, прорывающийся все равно и из казенных спертых коридоров, и из уст бандитов, и гнилых чиновников, и президентов, и премьеров — одна лишь оправдательная для всех нас статья. Но если кончится народ, который сочиняет анекдоты и самые крылатые словечки и примочки — то будет и конец всем пользователям этого пока еще соединяющего всех нас оператора.
Нам, жителям сегодняшней страны, не славной ничем дельным — только в родном языке, который, может, выпишет нам в будущем самый обидный приговор, и можно сохраниться. И потому я, как любая тварь, дрожащая главным для нее инстинктом самосохранения, держусь, насколько в силах, за родной язык, не отделимый от родного же народа. Другого языка — как входа в вечность, как пароля во всемирную сеть интернета — у меня нет.