| | | | |
Николай Кормашов:
"КТО МЫ — БЕЗ РОССИИ?"
Савва ЯМЩИКОВ. Коля, как и всем моим собеседникам, задам тебе два вопросах. Первый. Что ты в своей жизни, а тебе уже 75 лет, считаешь самым важным?
Николай КОРМАШОВ. Спасибо, Савва. Вопрос очень простой и в то же время сложный, потому что, я думаю, не только в моей, но и в жизни каждого человека главных моментов множество. Все они являются определяющими, потому что Бог даёт нам жизнь и мы её проживаем каждый день, совершая какие-то события, и благодаря этому нет мест, неглавных в жизни, по-моему, они все главные… Я должен вначале поправить тебя в том смысле, что я муромец — так же, как Илья Муромец... Дело в том, что я родился под Муромом, в Тургеневе, между Касимовым и Муромом есть такая деревня. Знаешь, кто такой был Касим царевич и кто такой Турген? Турген — это один из его сподвижников, основатель нашей деревни. Так вот, в этой деревне нашей была прекрасная церковь, Иговский погост во имя Флора и Лавра. А известно, что татары — коневоды, торговцы конями, Касимов и Муром — дорога коневодов, а Иговский погост был посредине этого пути. Церковь во имя Флора и Лавра освящала ярмарку, где продавали лошадей. И вот одно из моих ранних воспоминаний, может быть, самое раннее, потому что раньше я и не помню. Я ещё на руках у матери, это значит, около двух лет, не более, был на очередном причащении в церкви, и меня как молнией ударило: я вдруг увидел — раньше, может быть, видел, но не замечал, — летящих красивых юношей с огромными крыльями и с золотыми трубами. Я был так поражён этим, что, видимо, начал мать беспокоить, и она, обернувшись, говорит: "Это, Коленька, ангелы летящие, трубящие". Теперь я понимаю, что это такое. Это западная стена, это "Страшный суд" был, и трубящие о Страшном суде ангелы. Этот удар молнии, это первое впечатление красоты искусства, которое меня впервые поразило и стало определяющим в моей судьбе. А потом таких моментов много было. Второе причастие, когда я увидел Спаса Нерукотворного. И так начались мои, может быть, самые детские, заложенные где-то внутри и забытые потом воспоминания — но они обязательно руководили, предопределяли всю мою дальнейшую судьбу. У каждого человека, у каждого ребёнка обязательно есть моменты в жизни, когда он открывает мир. И для меня таким открытием был цвет зелёной травы. Однажды весной, когда уже сошёл снег, я увидел цвет этой травы — такой, который меня поразил. Я его до сих пор не могу передать, потому что это был невещественный, удивительный цвет зелёной травы. И вот эти два момента, я думаю, являются определяющими, а потом как обычно: школа в Муроме. Война, тяжёлые годы, как у всех, голод, — это всё забывается и начинается самая счастливая пора в жизни, когда моя мечта и постоянное, между прочим, стремление со школы быть ближе к искусству — я поступаю в Ивановское художественное училище. Я не говорю о соборах прекрасных муромских, о чудесном муромском музее, где такая археология, какой нет во многих угро-финских странах — в Финляндии, Эстонии, где культура муромы, угро-финского племени, раскопанная графом Сергеем Уваровым, была настолько богато представлена… И вся эта среда являла образ мира гармоничный, культурный, сложный и глубокий. Поучившись в студии Андрея Васильевича Морозова, муромского художника, ученика академика Ивана Семёновича Куликова, я окончил экстерном за четыре года Ивановское художественное училище. Несмотря на то, что это были послевоенные годы — недоедание, голод, — я испытал невероятную радость и счастье, потому что наконец-то можно было заниматься тем, чем хотелось — рисовать, писать и жить этим. После училища была возможность поступить в московский Суриковский институт, и прекрасная была возможность, потому что мой преподаватель в Ивановском училище Аркадий Максимович Кузнецов — он вёл у нас композицию, стал проректором Суриковского института. Но мне не хотелось в Москву, потому что близко было — а хотелось чего-нибудь нового, далёкого. И у меня ровно денег хватило, чтобы доехать до Таллина. Это был второй этап судьбы, предопределения Божьего. Третий этап, когда судьба поворачивала в то русло, в котором я сейчас существую и живу: конкурс большой был — но без проблем; и шесть лет учёбы пролетели, как один миг. А после, уже в период учёбы, началось новое движение в искусстве: суровый стиль так называемый, когда были распахнуты двери для самовыражения, и безоглядное отрицание критиков — всё давало возможность художнику забыть о том, чему учился в школе и в институте для того, что проявить собственное лицо, свой стиль найти.
Шестьдесят третий год. У нас в Прибалтике к этому времени, после фестиваля молодёжи и студентов в 57-м году в Москве, была полная свобода самовыражения художников. Одним из определяющих моментов стало то, о чём ты уже рассказал в своём предисловии: это друзья эстонские, коллеги по искусству, очень доброжелательные… Так продолжалось до конца шестидесятых годов, когда в мою жизнь вкралась очень нехорошая болезнь — частичный паралич позвоночника, и я вынужден был перейти на систему питания — сыроедения, которая изменила мой духовный мир и отношение к задачам искусства. В конце 60-х годов — начале 70-х появляются новые картины, в новой технике. Этому способствовало и величайшее для меня событие, одно из главнейших до сих пор — это открытие иконы. Обычно бывая в Москве, проходя по залам Третьяковки — экспозиция кончалась искусством русских передвижников, потом начиналось искусство начала двадцатого века, живопись Врубеля и Малявина. И после этих художников можно было только заглянуть в зал икон и повернуть обратно. Так и было много раз, пока однажды я не утрудил себя войти внутрь и просмотреть все залы. И после этого я уже не мог смотреть ни Врубеля, ни Малявина. Опять такое сильное переживание, такое новое открытие — икона как бы вошла в меня. Но это было внешнее открытие. Настоящее же для меня началось, когда я её сам впервые "раскрыл". Ты сам знаешь, что такое раскрытие иконы — ведь в западной терминологии нет "раскрытия" живописи, там есть консервация, реставрация. А в русской терминологии реставрации существует раскрытие иконы, потому что икона, как правило, закрыта была поздними записями. Она была в лучшем случае прилично записана масляной живописью. И вот когда мне пришлось отмывать икону, и когда из-под записей засияла благодать удивительного света, чистого цвета — это ощущение было Божественным, ни с чем несравнимым. После тяжёлой болезни, раскрытия иконы моя манера отошла от сурового стиля и стала более пластичной. И тематика изменилась, искусство стало более многозначным. Так развивается жизненная моя концепция, кредо — от одного этапа, детского — до зрелого, принося новые качества, находки, радости и очень много разочарований, естественно, потому что не всегда всё удаётся так, как этого бы хотелось. Тем более, что времени стала очень много отнимать икона, её реставрация. Изобразительная форма самовыражения в живописи стала уходить на второй план, и я не скажу, что это приносило ущерб, потому что в то же время икона всегда меня держала на том уровне, который нельзя было свести к конформизму.
С.Я. Коля, вот ты сейчас рассказываешь об иконах, о собирательстве. Ведь это важная страница в твоей жизни — ты в поисках икон много путешествовал по Вологодской земле. И вот чтобы не уйти от России, тебе Господь всё время помогает — хутор в Тайлове, собирание икон, встречи с архимандритом Алипием. И мне хочется у тебя спросить: как ты сочетаешь выучку эстонскую, западную — и удивительный совершенно русский дух? У меня есть свой взгляд, как я это вижу; а вот что ты считаешь, просто расскажи, в чём здесь секрет?
Н.К.Опять спрашиваешь о секретах, которых нет. Да, действительно, Муром — это всё-таки центральная Россия, это не Вологодский север, не Архангельская область, не Пинега, не Тарнога, это не Уфтюга — совершенно другой край. Но когда я впервые попал на вологодскую землю, это давно случилось, ещё в 64-м году. Была у меня такая тема картины — "Люди новой деревни", и собирая этот материал, я попал через Вологду в край, который приковал меня, можно сказать, на всю жизнь. В Тарноге в отделе культуры, когда я пришёл заявить, чем я буду заниматься, мне сказали: "А, так вы из Лохты, вы наш. У нас тут целая деревня Кормашовых в Лохте". И, побывав там, действительно, жил я у старой женщины (там в деревне почти все женщины без мужей жили — погибли мужья). Виринея — имя уже какое! Виринея Кормашова, председатель колхоза, безногий инвалид Отечественной войны Кормашов. Удивительный край — простой, естественный. Настолько самобытный, с высочайшей культурой быта. Избы на высоких подклетях, неспешная речь, неспешный быт, непритязательность людей, удивительная открытость и доброта вселяли такую веру, такую надежду и такую уверенность, что общаясь каждое лето с людьми этих деревень я получал такую подпитку и уверенность в себе, что мог свободно не приспосабливаться, не изменять своим коренным привычкам и своему эмоциональному строю. Потому что эмоциональный строй эстонца другой, не такой, как у русских. Может быть, меня за это там до сих пор и уважают — за то, что остался сам собой? И у меня нет ни с друзьями, да и практически ни с кем стычек на национальной почве. Я не владею языком эстонским — тем не менее меня принимают таким, какой я есть.
С.Я. Коля, вологодские твои, как говорится, поисковые и творческие поездки — они мимо меня прошли, я о них узнал, когда мы с тобой познакомились. Но я абсолютно уверен, что огромную роль сыграл в твоей жизни архимандрит Алипий. Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал об отношениях с отцом Алипием, тем более, мы с тобой сегодня беседуем — 28 июля — 90 лет с его дня рождения. Мы помолились о его вечной памяти…
Н.К.Опять никуда не уйти от судьбы, от предопределения. Многие годы перед этим я искал место, дом, где бы я мог летом бывать и работать. В 62-м году я впервые приехал в Печоры. Но знакомство с Печорами было тогда поверхностное — гостиница, базар, окрестности монастыря… В 64-м году я гостил более основательно, и вот тогда судьба свела меня с отцом Алипием. Это было в ноябре, когда выпадает первый снег — это время сопряжено с туманами. Видимо, влажность повышенная в приозерье даёт такую атмосферу, и снег такой влажный, розовым кажется… И вот, работая у одной из башен — Тайловская башня, угловая, выходит как раз в сторону деревни Тайлово — над этюдом, я услышал за своей спиной голос красивого тембра: "Интересно!" Оглядываюсь — а я уже замёрз, заканчивая этюд, и вижу — в подряснике чёрном, в камилавке, с очень красивой бородой, с очень смеющимися глазами стоит человек сзади меня. "Бог в помощь! Работайте. Я архимандрит Алипий. Кончите работать — приходите ко мне, погреетесь". И он ушёл — так же незаметно, как и пришёл, потому что там с этой башней рядом захаб такой, где можно выйти только знающему человеку. Кончив работу, собрав этюдник, я действительно прошёл через ворота в монастырь, спустился к дому наместника, там уже меня ждал привратник, и сказал: "Вас батюшка ждёт". Поднялся. Стол был уставлен кушаньями и чаем. Он меня поил, кормил, сам не притрагиваясь и только расспрашивая. "Будешь приезжать работать — всегда приходи ко мне". Так началось моё знакомство с архимандритом Алипием. А в 67-м году я никак не мог дом найти в Эстонии, на всём побережье — не хотелось, не нравилось, чуждое, — приехал в Печоры для того, чтобы купить дом здесь. Была уже договорённость с местным старожилом, неким Куликовым, который собирался уйти к брату жить, а свой дом продать — но они поссорились с братом, свой дом он не продал мне, и я, расстроенный, отправился опять к Алипию. Архимандрит мне говорит: "Не унывай! Вот вернулся Верхоустьинский, это настоятель Никольской церкви в Тайлове, потомственный священник, из мест заключения — репрессирован был, он мне говорил, что там что-то есть. Иди к нему, и он тебе покажет". Отправился я по благословению отца Алипия к Николаю Верхоустьинскому, он говорит: "Вот в магазине Марья Гаврилкина. Её мать продаёт дом. Пока не ушла — иди сразу". Пошёл, Мария меня свела в свой дом, и как я только спустился в долину из леса — заснеженную розовым мартовским снегом, окружённую кольцом сосен и елей, в чаше такой — без всяких сомнений я согласился, и с тех пор 37 лет не расстаюсь с этим местом, как с самым драгоценным. Потому что благословение дорогого человека Алипия, — и место, которое, ты, Савва, знаешь, насколько оно благодатно, освящено и покойно.
С.Я. Это место, мне кажется — там природой настолько ухожена даже трава вокруг дома, по всей долине, что я думал, что Кормашов её подстригает газонокосилкой, а на самом деле здесь настолько чистая природа… Коля, ты мне как-то поведал одну историю с иконой, которую архимандрит Алипий тебе помог получить. Расскажи об этом.
Н.К.Да, это была удивительная история. Жил в одной из деревень близ Лохты, в Тарногском районе, где, как я уже говорил, где моих однофамильцев очень много, у старых моих друзей — Вячеславовых. И приходит ко мне некая Марья Парфёнова и говорит: "Николай Иванович, я давно тебе хотела сказать и показать, но всё стеснялась — на вышке (это чердак) есть у меня икона, вдруг она тебе понравится? Иди, посмотри". И когда я пришёл к ней на вышку, а там вышки — это огромные пространства летнего жилья, то увидел доску, которая мне показалась шестнадцатого века, порядочной величины, стояла под стропилой и закрывала часть прогнившей крыши. Я её вынул. Одна половина доски была мокрая, левкас совершенно разбух, другая часть абсолютно чёрная. Конечно, я её ругал — ругал, что допустила до гибели такую икону. Тут же этот левкас я высушил, укрепил — и удалось с небольшими утратами сохранить образ Корсунской Богоматери… Это начало истории, связанной с Алипием. По соседству жил Мухин Пётр Иванович, родители которого были старостами церкви разрушенной, и у них дома тоже были иконы. И он, видя, что Марья мне отдала образ, сказал: "Иди, посмотри, у меня что-то есть". Он снял выносную доску с рукояткой. Отслаивался левкас вместе с паволокой, я говорю: "Пётр Иванович, надо её реставрировать, отдайте её мне". Он говорит: "Николай Иванович, я бы отдал, но у меня дочь учительница, а вдруг она узнает, устроит мне нагоняй и не захочет отдать. И вообще, мне бы не хотелось отдавать в музей или просто кому-то. Я ведь вас не знаю настолько хорошо. Подождём, может, ещё, Бог даст, приедешь…" Так и уехал я ни с чем, в расстройстве, потому что думал: до следующего раза она вообще может погибнуть — отвалится паволока с живописью. И об этом случае при встрече я рассказал отцу Алипию. Он говорит: "Знаешь, оставь мне адресок этого Мухина". Я написал. И где-то в Рождество, то есть в середине зимы получаю извещение: мне посылка из Долговиц. В Долговицах кто только — Вячеславов мой знакомый — и Мухин. Непонятно. Получаю, сам волнуюсь… Что ты думаешь? Очень красиво упакованный ящик, рукоятка вынута — она вставлена была в пласт доски в своё время, распилена пополам, всё сложено, обёрнуто газеткой, с паволокой — даже не отвалилась паволока. С письмецом: "Николай Иванович, простите Христа ради, что сразу не поверил вам".
С.Я. Вот это одно из чудес Алипия… Сейчас мы готовим книжку, там будут и твои воспоминания, там таких случаев с архимандритом немало. Коля, ещё один человек в нашей жизни — и с Алипием он тоже связан, я его с ним познакомил — и тоже фронтовик, и тоже человек выдающийся, тоже сыгравший очень большую роль и в твоей, и в моей жизни — Василий Алексеевич Пушкарёв, директор Русского музея. Мы готовимся отметить его 90-летие в будущем году, и открыть мемориальные доски в Петербурге. Я знаю, что этот человек неравнодушно относился к твоему творчеству и покупал картины для Русского музея. Я знаю, как он умел отбирать работы, но мне хотелось бы, чтобы ты рассказал немного об истории своих творческих отношений с этим потрясающим совершенно человеком, как мы его называем — "музейщиком № 1" в России.
Н.К.Опять надо возвратиться к твоему первому вопросу — что главное в моей жизни. Видимо, самое главное — это люди, благодаря им я состоялся. А людей таких в жизни очень много встречалось — прекрасных людей, которые спасали от каких-то неприятностей, помогали быть независимым, поддерживали в творчестве. Василий Алексеевич — один из них.
После выставки в Москве в 1964 году в зале Союза художников приехал ко мне человек в Таллин. Сказал, что он директор Русского музея, видел мою выставку в Москве и хотел бы посмотреть работы в мастерской. На меня произвело впечатление то, что он не представлялся как какой-то наукообразный человек, он был очень прост, язык его был очень располагающий, естественный, и я вначале подумал грешным делом: "Почему он вдруг захотел посмотреть мои работы?" Все мы искусствоведам не доверяли… И вот я ему показываю одну работу, вторую — и он откладывает эту, другую, третью. И именно те работы, которые у меня не только не покупали, но и критиковали за "суровость" стиля, за открытость какую-то, за критицизм — одним словом, всё моё творчество я считаю критическим реализмом, — за социализацию творчества. Работы не только спорные были, но и критикуемые — и он эти работы у меня отбирает. Говорит: "Эти работы, если сможете, пришлите вот по такому адресу — мы их купим". Я рад был — пакую, отсылаем работы, приходит прекрасное благодарственное письмо, и перевод денег — в два раза больше, чем если бы у нас в Таллине покупало министерство. С этого момента началось моё общение, знакомство с Василием Алексеевичем. Это как раз один из людей, которые помогают в жизни определиться очень многим.
С.Я. Ты сейчас говоришь о людях, с которыми тебя познакомил Василий Алексеевич. И у тебя, и у меня одни и те же люди! И вот такой будет вопрос, последний, пожалуй, в нашем разговоре. В прошлом году я привёз к тебе своего старого немецкого друга, причём друга влиятельного в международном масштабе. Господин Андреас Майер-Ландрут в течение десяти лет был послом ФРГ в Советском Союзе. Потом он стал государственным секретарём Германии, затем возглавлял "Даймлер Крайслер" в России. Сейчас он живёт в Москве. Удивительное совпадение: он таллинец, ревельский немец, и когда я его привёз к тебе, мне было радостно наблюдать, как вы говорите о Таллине, о знакомых общих, о премьер-министрах и простых людях. О Патриархе, с которым Андреас мальчиком играл в одной песочнице у церкви, где служил отец Патриарха. А ты с Патриархом сталкивался, занимаясь реставрационной деятельностью. И вот у меня такой вопрос в свете того, что Андреас мне сказал в одном интервью: "Эстония без России — ничто". Что ты по этому поводу можешь заметить?
Н.К.У меня нет опыта видеть, как Эстония может без России жить. Но мне кажется, что ей надо отдохнуть от России немножко. Отдохнёт, а там видно будет. Страхов у эстонцев больше, предвзятости, чем оснований для этих страхов и предубеждений. Поэтому освободиться на время Эстонии нужно.
С.Я. Я сам пострадал от обкомов, райкомов, но не нужно забывать про то, что такое Россия. И я-то о чём думаю: я хочу приезжать в Таллин, хочу, чтобы ко мне приезжали — вот сейчас Эри Клас дирижировал на вечере памяти Галины Улановой в Москве. И давай попросим Бога, чтобы на твоём хуторе собирались и немцы, и эстонцы, и русские, и все, кому дорога красота и то, что тебе было пророчеством — те ангелы, которые летели в "Страшном суде", на этой фреске, чтобы эти ангелы хранили наш мир и покой. Спасибо тебе, Коля, за беседу.
1.0x
