| | | | |
Юрий Назаров:
"ВСЁ РУССКОЕ ИСКУССТВО — ЗА ЛЮДЕЙ!"
Савва ЯМЩИКОВ. Юра, наш с тобой разговор будет более подробным, чем с другими героями рубрики "Созидающие". Обычно вопросы я перед ними ставлю глобальные: что в жизни цените, что хотели бы еще сделать? А тебя сначала прошу рассказать, как ты пришел в кино.
Юрий НАЗАРОВ. А как я пришел в кино? Не знаю. У меня было военное детство — детство, когда по-настоящему переживались подвиги героев "Молодой гвардии" и Зои Космодемьянской. В фильме Сережка Тюленев со сломанной рукой зубами развязывал узел, спасал товарища и был счастлив, что тому удалось уйти. Ему смерть грозит, руку ломают, а он молчит и радуется за товарища. Я рева был. Смотрел на экран и думал: я бы плакал, но тоже не выдал. Войну помню с 41-го года. Немец далекой Сибири, конечно, не грозил, но к нам, в эвакуацию, приехали родственники бабкины из Москвы. Каждый вечер все слушали "Последние известия". После победы первое время даже странно казалось: война закончилась, какие могут быть "Последние известия"? На карте отмечали флажками продвижение армий. В 41-м никто не знал, что будет 45-й год, и чем война закончится. А враг прет и прет, и неведомо, докуда он допрет. На что душе-то положиться? Мне четыре года было, и помню я выступление Сталина 3 июля: "Пусть вдохновляют вас в этой борьбе имена наших великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского и Козьмы Минина, Суворова, Кутузова". Ах, значит, было! Значит, били! Значит, конец света не настал. А потом под Москвой долбанули. Кто? Сибиряки. А я-то сибиряк, я русский! Как же грудь-то распирало от восторга, от счастья, от достоинства. И потом все, что ни возьми, эту гордость укрепляло. Ростоцкий Станислав Иосифович где-то сказал, и я с ним абсолютно согласен, что ведь в нашей священной войне музы не молчали, да как не молчали! Значит, священная была, значит, праведная — как бы сегодня ни крутили ни вертели, как бы ни врала, ни изгалялась вся пропаганда Запада. Договариваются уже до того, что какая это победа, если немцы потеряли 8 или 9 миллионов, а мы — 20, а то и 26. Но вранье это, потому что, по подсчетам серьезных историков, армейские потери практически равные: у нас тысяч на 18 тысяч больше. Восемь с половиной миллионов наши армейские потери. А ведь, как известно, больше всего теряется в наступлении — оборона закрыта, а наступающие открыты. Так Гитлер-то наступал всего-навсего от границы до Москвы, потом до Сталинграда. А мы от Сталинграда, от Москвы аж до самого Берлина. Мало того, я и с Виктором Петровичем Астафьевым не соглашусь в том, будто бы Берлин брали ради 1 Мая, спешили к празднику. В книге Владимира Карпова "Генералиссимус" показано, что не ради 1 Мая, а оттого, что немцы открыли союзникам двери на Западе — идите, родные, сюда! И нельзя было этого допустить. Не думаю, что Жуков по ошибке выступил на Эльбе. Когда немцы и союзники увидели силу, да еще какую — с ними уже можно было вести переговоры. Величайшая война и величайшая, праведнейшая победа. Ещё адмирал Истомин о севастопольцах писал: "В других нациях со свечой таких не найдете, как наши защитники". И Толстой с восхищением брату сообщал, что не хуже греков наши стояли на четвертом бастионе. В толстовские времена эталоном героизма были герои греко-персидских войн.
С.Я. Каждый военачальник имеет и победы, и ошибки. В войне не может быть без ошибок. Но для меня самое главное, что Жуков был человеком верующим, икону возил с собой, и просто так наломать дров не мог. Вся его дальнейшая судьба это доказывает. Известно, как его пинал Хрущев. Нам вообще повезло с полководцами. Рокоссовский, Василевский, Чуйков Василий Иванович. Все вроде простые солдаты, а воевать умели. Я тоже помню, чем тогда были для всех "Последние известия". Как ты после войны с этими впечатлениями пришел в театр, кино?
Ю.Н.Так и пришел. Первым делом, восторг перед этими героическими ребятами, молодогвардейцами. А потом в школьном драмкружке, на сцене увидал Витю Лихоносова. Это Кривощеково, на левом берегу Оби, в Кировском районе города Новосибирска. Мы учились в параллельных классах. Витька был очень мобильный, энергичный, и нас всех "строил". Эрик Малыгин сейчас — лауреат Ленинской премии, доктор наук, со СПИДом борется в Сибири. А тогда Витька ему сказал: "Химичка тебе нравится наша, вот и иди по химии". Эрик со своей серебряной медалью отправился в Москву в химико-технологический. Витя поехал поступать в театральный институт, а я за ним следом. Вообще-то я рвался в море, хотел в военно-морское училище. Писал в Одесское мореходное, еще куда-то. Но у меня глаз косой, рефлексы не те. Короче говоря, отовсюду отлуп, не пустили меня в море. В общем, разрывало душеньку. Лошади, летчики, геологи — вот чего хотелось. Наверное, детский романтизм. И где же это все в театре? Нет, в театре все понарошку, а вот в кино — там по правде. Но кино — это такая мечта! Для жителя Кривощекова все равно что стать членом ЦК, на трибуну выходить. А какой путь? Мы с Витей в драмкружке. Он звездой был, я его поддерживал. Если он должен кому-то по морде заехать, моя морда всегда окажется рядом. Витя все четко спланировал — Москва, театральные училища. Их пять было: Щукинское, Щепкинское, МХАТа, ГИТИС, ВГИК. У меня по военной линии не вышло, значит, думаю, надо хоть Витьку поддержать.
У нас в Кривощекове он звездой был. Легкий такой, копировал всех. Мы же везде выступали: на концертах, выборах. Но в Москве Витька по-провинциальному, что ли, перетрясся, переволновался. Как увидел Пашенную, у него поджилки и затряслись. А мне это было до фени, я как бы для поддержки пришел. Но почему-то меня взяли. Вроде радоваться надо, что получилось, а я за Витьку оскорбился. Меня горе мучило: ну как же моего Витю не приняли?! Он уехал в Запорожье, к родственникам, потом домой. На заводе "Сибсельмаш" работал.
Как я в кино пришел? Это опять же надо долго рассказывать. Поступил в Щукинское, с Васей Ливановым на одном курсе были. Проучился полгода и бросил: по призыву партии и комсомола рванул на трудовой фронт. Вообще-то на целину стремился, но мама слыхала, что там не только героические деяния, а еще и пьянь, резня. Запретить не запретила, как-то почуяла, что я мужик, что бык — втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь, и остановить ей меня не удастся. Единственно упросила, чтобы ехал я не на целину, а к моему троюродному брату. Он институт военных инженеров транспорта закончил и мосты строил. Мама так рассудила: "Какая разница? Все равно это жизнь, трудовой фронт. А главное, свой человек рядом. Погибнуть он не даст". Словом, уехал я в Казахстан и четыре месяца проработал на строительстве железнодорожных мостов. А когда вернулся, поступили мы с Витей Лихоносовым в Новосибирский сельхозинститут на агрономический факультет, правда, ненадолго. Я-то документы сразу забрал, а он съездил еще в колхоз на уборку урожая. Я Витьку таскал и к Михаилу Александровичу Ульянову, и во ВГИК водил на второй, на третий год. Но он зрел сам собой, и из колхоза привез первые свои литературные опыты. Самым строгим его критиком и редактором был я. Первый опубликованный рассказ Витькин — это тот единственный, который я не читал: обошел он мою цензуру. Вот так мы жили, так дружили.
На курсе я был еле-еле душа в теле, никаких амбиций. С "тройкой" по мастерству выгоняли за профнепригодность, а "пятерки" я не получил ни разу, за все шесть лет. Вообще-то в Щукинском учились четыре года, но у меня побольше вышло. В 54-м поступил, в 55-м бросил. Вася Ливанов меня встретил, обнял: "Возвращайся!" Я попробовал на следующий курс — опять что-то не получилось, сорвалось. Вместо экзаменов вагоны разгружал, не веря в свои актерские силы. В 56-м уже окончательно явился в училище и в 60-м закончил его, на два курса позже Ливанова. Кто-то из известных карикатуристов изобразил Щукинское училище, всех наших артистов, в том числе Бориса Евгеньевича Захаву, ректора. Что-то вроде "яйца самой свежей кладки, но порой не те цыплятки". Борис Евгеньевич в виде наседки, а из яиц вылупляются какие-то стиляги. Доля истины, наверное, в этом была. Надо сказать, щукинцы были весьма ушлые. Тогда выпускников распределяли по всей стране, но наши почему-то оседали в Москве. Из Киева, из Свердловска, откуда угодно — все равно в Москве пристроятся. А я зимой 60-го, на последние каникулы перед окончанием, приехал в родной Новосибирск, зашел в театр "Красный факел", представился: "Так и так, заканчиваю Щукинское училище".
С.Я. Юра, я тебя на секунду перебью. Вот считалось, что в Щукинском "не те цыплятки", стиляги, но ведь и Стриженов оттуда, и Самойлова, и Ливанов — да несть им числа.
Ю.Н. Нет-нет, я Щукинское училище боготворю, обожаю. Та карикатура и прочее — это перегибы, конечно, но на чем-то они все-таки зиждились. И вот я единственный со всего курса подписал распределение в родной город. Новосибирску тоже деваться некуда: какой я, что в училище играл — знать не знали. Ни черта не играл! А все-таки марка, московское театральное училище. Даже в журнале "Театр" было, что новосибирский "Красный факел" пополняется выпускниками, в том числе Назаровым из Щукинского училища. Но я тогда до театра "Красный факел" не доехал. Расскажу, почему.
У меня роли дипломные какие? Первая — "милиционер на мосту", это "Весна в Москве". Что и говорить, "большая роль, могучая". А вторая — в "Слуге двух господ" Гольдони. Там мне вообще делать нечего было. Но поскольку ребята знали мою, может быть, какую-то ответственность, а в актерском деле я себя никак не проявил, то все дружно решили, что я должен быть на спектаклях ведущим. Это то, что в театре называется помреж. Рабочими сцены у нас назначали первокурсников, а ведущим четверокурсника. И это был первый и последний раз, когда я вызвал восторг нашего художественного руководителя Веры Константиновны Львовой. Я, действительно, по бумажке провел всю генеральную репетицию без единой накладки. Не перепутал, где какой текст, когда открывается занавес, что в какой сцене куда ставится. Вера Константиновна подошла потом и говорит: "Назаров, выражаю вам свой восторг". Добился, значит. Спектакль уже на зрителей шел, учебный театр только-только открывался, но сцена у нас была. Вот вечером стою я у боковой двери, гоняю первокурсников: пуфик принести, с чердака что-то достать, туда-сюда. И подходит ко мне незнакомая женщина: "Вы работаете здесь?" — "Нет, студент". — "Актерского?" — "Да, актерского". — "А я с киностудии "Мосфильм". Я хотела бы вам дать сценарий почитать". И дала "Последние залпы", по Юрию Бондареву. Сценарий добротный, отличный. Все мои мечты детские военные там отражались. Я понимал, что если меня только до милиционера на мосту допустили, то в фильме какого-нибудь солдатика, может быть, доверят. Прочел сценарий, прихожу на студию. "Ну, как?" — "Очень понравилось. Все замечательно". — "Кого бы сыграть хотели?" — "Не знаю, какого-нибудь солдата". — "А что-нибудь покрупнее?" Говорю: "Может быть, лейтенанта Алешина?" Это вторая роль. Сказал и тут же себя ругаю: "Идиот! Господи, куда я лезу?" Но мне вопрос: "А капитан Новиков не понравился?"
Тут я уж не помню, что и отвечал, потому что капитан Новиков — главная роль. Когда делали фотопробу, у меня одна мечта и задача была: добиться кинопробы и посмотреть на самого себя. Ну, почему же у меня ничего не получается? Ведь в душе все горит и пылает. Встречаюсь с ребятами: "Что играешь?" — "Отелло, Александра Ведерникова". А у меня тот "милиционер на мосту", и все. В общем, прошел я фото— и кинопробы, и был утвержден на роль. Но в Москве-то у меня временная прописка, студенческая. А дальше как? Поэтому посылаю в Новосибирск две телеграммы. Одну: "Прошу принять меня актером в связи с договоренностью". И вторую: "Прошу отпустить посниматься в кино". Так я до Новосибирска и не доехал. Так я застрял в кино. А Щукинское училище, конечно, боготворю. Они разные — Мхатовское, Щепкинское, Щукинское. Но все могучие организмы, с могучими традициями, культурой. Я никогда не забуду и наших дивных педагогов. Вот Борис Николаевич Сималин. Блестящий, гениальный. Как он читал историю изобразительных искусств! Меня не любил, но я его обожал. Александр Сергеевич Поль по зарубежной литературе, Павел Иванович Новицкий по русской. Господи! Я же Витьку воспитывал. Он не зря говорит: "Ты мой эпистолярный воспитатель и наставник". Потому что все, что в училище получал, я Витьке в письмах расписывал: ох, это, ах, то. Он в Краснодаре поступил в педагогический. И в общежитие к Эрьке я со своими восторгами прибегал — наши сукины дети артисты так не изучали культуру, как эти химики-технологи. Они мне гетевского "Рейнеке-лиса" читали и много чего еще.
С.Я. Да. Юра, скажи, а на "Рублева" тебя как пригласили? Ты знал, что готовится такой фильм?
Ю.Н. С "Рублевым" вот как было. Опять же это связано с "Последними залпами", потому что мы ведь поступили параллельно: Шукшин, Тарковский в 54-м во ВГИК, я в Щукинское. У них учеба пять с половиной лет, а я как раз два года туда-сюда прогулял, и заканчивал в 60-м. Короче говоря, в 1961 году "Последние залпы" показали во ВГИКе. И молодые вгиковцы почему-то меня заметили, отметили, что ли, умение носить оружие. В общем, чем-то их "зацепило". И Тарковский пригласил меня попробоваться в "Ивановом детстве", на роль, которую сыграл Валя Зубков. Но я был сопливый, а Зубков — шикарный, восхитительный, красавец. Тут никаких сомнений и быть не могло. Но, видно, в душу я Андрею как-то вкрался, потому что меня пригласили в "Рублева". Дали почитать сценарий. К этому времени я уже в восьми или девяти фильмах снялся. Прочел сценарий про Рублева и понял, что не на главную роль меня туда зовут. Прихожу на студию. "Здорово"— "Здорово. Как сценарий?" — "Все путем, все нормально"— "Кого бы сыграть хотел?" — "Не знаю, какого-нибудь мужика" — "Чего ж так мало? А что-нибудь покрупнее?" И я опять же покрупнее: "Может, Бориску?" Сказали, что нет, не Бориску. Хотя Андрей его сначала взрослым задумал. Молодцы вы, что на Бориску Колю Бурляева взяли. Понимаешь, я абсолютно убежден, что, кроме исторических всяких дел, у Тарковского в фильме есть два автопортрета духовных — Рублев и Бориска. Оба даже ногти грызут, как сам Андрей. И, естественно, Бориску он поначалу своего возраста видел. Это было бы хуже. А у Коли получилось полное попадание. С заиканием этим. Великолепно.
В общем, пришел, я на студию, как всегда, небритый, почему-то в черной рубашке, волосы в разные стороны. Позвали Сашу Виханского, ассистента оператора, он фотографировал очень хорошо: "Вот пощелкай его, так, сяк". У вас это называлось "разложить пасьянс". Раскладывали фотографии и прикидывали: "Эту рожу куда? А ну-ка ее в князья". Князей этих я в сценарии и не заметил. Потому что там все-таки не про них, про другое. Вообще в истории таких персонажей не было, ты знаешь, что это, грубо говоря, Василий Дмитриевич и Юрий Дмитриевич — дети Дмитрия Донского. Свару и междоусобицу затеяли дети Юрия Дмитриевича, а сам он сидел тихо, не возникал. Но тут надо было свести все воедино, и для остроты коллизии в фильме они близнецы. Только один появился на свет первый, а другой следом. Игорь Дмитриевич Петров, второй режиссер, говорил мне, что Андрей хотел озвучить князей разными голосами. Но Игорь Дмитриевич сказал: "А что ж он, не актер, что ли?" И я озвучивал двоих князей.
С.Я. В общем, я так понимаю, большой след в твоей жизни "Рублев" оставил. Работа с Тарковским, с Юсовым.
Ю.Н.А как же, как же! Серьезным делом занимались.
С.Я. Скажи, Юра, сколько всего у тебя фильмов? Так, навскидку?
Ю.Н.Полтораста, что ли.
С.Я. Вот из этих полутора сотен сразу, не с трех раз, а сразу: какая роль самая-самая-самая близкая? Одна.
Ю.Н.Одну я тебе так сразу не назову. Потому что во все вкладываешься.
С.Я. Понимаю, но неужели нет такой?
Ю.Н.Нет, такой одной нет. Потому что по-разному роли близки. Если бы не Тарковский, то, может, и князья ни к чему. Другое дело, что всю жизнь сниматься только у Тарковского я тоже бы не хотел. А были фильмы, где я что-то находил и убеждал, увлекал режиссуру. И говорили: "Ох, ты! Вот так и будем делать!" Это, допустим, "Встреча на рассвете". Фильм три года уродовали. Он несчастный, забитый, загубленный, вытащенный после перестройки, показанный без рекламы по телевидению и забытый навсегда. Вот одна из драгоценнейших моих ролей. Или малюсенькая роль "безногого" в картине "За облаками небо" Юрия Егорова. Она мне дороже больших ролей, потому что столько надо было вложить! Когда-то опытные старые актеры говорили, что хороший актер играет одну линию, гениальный может две сверхзадачи решить, а уж три — никто. Не знаю, сколько каких линий, но я штук пять насчитал в одном только этом "безногом". В общем, в душеньку влезть, поковыряться и до чего-то там докопаться, доцарапаться — это было. Может, сыграно не безупречно, но за решение роли я отвечаю.
С.Я. 150 фильмов. Значит, масса режиссеров. Кого выделяешь? Кто ближе тебе по духу, по качеству работы?
Ю.Н. Понимаешь, какая штука? Мне журналистка одна говорила, что с кем бы она ни общалась по поводу Тарковского, в основном, раболепие: ах, ах, ах Тарковский. А я вот спокойно: он своя планета, и я своя.
С.Я. Раболепие, потому что сами слабаки. Не буду называть фамилий, но знаю двух человека. Один практически себе жизнь сломал на Тарковском. Другой по сей день всюду машет, как флагом: "Андрей, Андрей!" А они Андрею были не так уж близки. Но, кроме Тарковского, кого из режиссеров ты бы выделил?
Ю.Н. Были у меня режиссеры, у которых я снимался по пять раз. Это изумительный Георгий Калатозишвили, бывший оператор, моя любовь, нежность, сын Михаила Калатозова. Как мы с ним работали — это длинная история. Я ему безумно благодарен, хотя он не знал нашей профессии, ничего "направляющего" не мог сказать и не пытался, и не говорил. Но он видел и чувствовал в своем будущем фильме каждую мелочь: то это или не то. Не зная, как сыграть какой-то эпизод, я делал его, как говорится, с запятыми. Авось сойдет. Сделаю и гляжу на Тито — Тито его звали. И вижу, что он мучится, будто живот у него болит, очень ему нехорошо. Нет, думаю, что-то я не так сделал. Стал искать, выдумывать, какие-то ассоциации нашел. Гоголя вспомнил, Тараса Бульбу. И гляжу, у Тито "живот" прошел. Слава тебе, Господи! Другой режиссер, с которым мы работали душа в душу, — Ниточкин Толя, Анатолий Дмитриевич. Тоже по образованию не режиссер. Оператор. А главное — человек со вкусом, с умом, с душой, совестью.
С.Я. Какие у нас с тобой удивительные совпадения. Я в кино работал много, а друзей среди актеров мало, режиссеров вообще нет. Основные друзья в кино — операторы. И знаешь, почему? Думаю, по той же причине и ты выделяешь Ниточкина, Калатозишвили. У оператора профессия ручная, он руками работает, а это человеку от земли, как говорится, всегда близко. По-моему, в этом дело.
Ю.Н.Главное, они нормальные люди. Шумский Вячеслав Васильевич — ну, ласточка, он какие-то вещи втихую, в стороне от режиссера делал. И все очень точно, как раз так, как надо. Спасибо ему, низкий поклон. Меня после съемок "Андрея Рублева" про Юсова спрашивали: как Вадим Иванович работает? Я думал, думал и отвечал: "Да не знаю, как он работает". Нас там на лошадях бешеных ипподромских вместо торной дороги гоняли по болоту. Люди за жизнь свою опасались. А Вадим Иванович просто говорил: "Вот здесь пройти надо".
С.Я. Вадим Иванович хитрый.
Ю.Н.Как он работал, я не знаю. С Андреем что-то спорили, сцеплялись.
С.Я. У хорошего специалиста никогда не видно, как он работает. Ты же не видишь, как хороший футболист или хоккеист тренируется. Тебе результат покажут, и все.
Теперь такой вопрос. Переиграл ты с массой актеров, актрис. Кого бы выделил? С кем была гармония в работе?
Ю.Н. Стану перечислять и кого-нибудь забуду. Понимаешь, почему-то это не звезды, а те, что немного в стороне. Валерочка Носик, покойник. Жора Совчис, покойник. Ну, девчата замечательно работали — Жанна Прохоренко, Галя Польских, РитаТерехова. С ней было непросто, но актриса-то, слава Богу. И Зайцева, Светлана Тома. К ним у меня претензий почему-то нет. К одной есть, но я ее не назову.
С.Я. Юра, и вот, возвращаясь к нынешнему времени. Все-таки прошло почти 20 лет с начала гибели нашей державы. Как ты пережил эти годы? Что они значат для тебя как артиста, человека?
Ю.Н.На эту тему я много думал. Понимаешь, в чем дело? Я в школу в 44-м пошел, и для меня как-то этих военных лет предательство было чем-то невозможным. То есть этого быть не могло! Извини, я отличником был, пока дурью не начал маяться. А кто такой отличник? Для всего класса, конечно, подлиза. И я всегда сидел на задней парте, с второгодниками. Я им там задачки решал. Никогда в жизни я никого не выдал — меня предавали, выдавали. Было дело, парнишка себя спасал, нас выдавал. А я нет, никогда. Поэтому я абсолютный совок, с потрохами. Я марксист, коммунист, хотя с роду в партии не состоял. Комсомольцем был, дважды даже секретарем — в 10-м классе и потом в училище, на курсе. Через полгода, правда, меня из секретарей с треском выгоняли. И почему-то выбранные после меня очень ко мне хорошо относились — когда сами врезались в эту ответственность. А сегодня в чем мой коммунизм и твое православие? В том, что мы за громаду, за людей. Это влезло в меня еще в Казахстане, когда строил мост с работягами. Они люди, они не быдло, не навоз для будущих поколений. И в этом мой марксизм, твое православие. Почему мы и не ругаемся, не сходимся в смертном бою на эту тему. Сегодня Америка, этот Запад трижды, а может, больше раз проклятый, считает, что у них золотой миллиард, а все остальное быдло, все остальное для нашего "процветания", чтобы мы в три задницы жрали — и этого я не приемлю. Все русское искусство, начиная со "Слова о полку Игореве" и еще раньше, с "Поучения" Владимира Мономаха — все оно за громаду. Вся величайшая, замечательная русская культура на этом стоит.
С.Я. За други своя.
Ю.Н. За други своя, а не за собственную задницу. Это понимает даже кое-кто на Западе. Черчилль замечательно понимал. Надо, говорил, серьезно относиться к делу, а не к самому себе. Как только человек начинает серьезно относиться к самому себе — сразу перекосы, перегибы. Сколько я знаю блестящих, талантливейших людей, которые очень серьезно относились к самим себе и вредили себе этим, с моей точки зрения. Так что сегодня надо все-таки за други своя. Вот вычитал дивные, гениальные слова Сергия Радонежского: "Любовью и единением спасемся". Да я другой такой страны не знаю — мы же добровольно в колонию сдались этому проклятому Западу! А что они могут нам дать? Нет, конечно, было там у них что-то, но опять же — когда? Когда за други своя, как этот фильм "Судьба солдата в Америке". Если так, то это наша картина, она в нас сидит.
С.Я. Раз двадцать я ее смотрел.
Ю.Н. Я смотрел один раз, и я ее расскажу всю подряд. Она во мне. И вот эта их избранность. Тополь очень хорошо написал в открытом письме Березовскому, что если мы с тобой избранная нация, так, наверное, Господь нас избрал не для того, чтобы мы в собственную мошну гребли. А для того, чтобы свет людям несли, если мы избранные. Сейчас эта избранность понимается по-другому. Мы — золотой миллиард, мы имеем право на существование. Все остальное — к чертовой матери. С этим я никак не могу согласиться. Так что "Любовью и единением спасемся". Замечательные вещи есть у Паршева в книге "Почему Россия не Америка". Вот, скажем: "Русский народ хреновый, конечно, но лучше его нет, и страны лучше нету". Мне это очень ложится на душу. И еще: "Кто делал реформы? Идиоты, жулики и враги". Ну, идиоты — это идеологи, которые ничего с реформ не получили, хотя как-то их, конечно, прикармливали. В идиоты мы все попали. Боролись за свободу — и вот свобода! Извини меня, при Иосифе Виссарионовиче очень было несвободно, но мы завоевали свободу. Мы не легли под эту могучую машину, а вся Европа и даже куски Африки лежали под ней. Мы не легли.
С.Я. Абсолютно с тобой согласен.
Только великая вера спасет человека. Это не значит, что ты должен с утра до вечера в церкви стоять. Сейчас столько показушников со свечками. Но помнить нужно одно и всегда. У меня по линии мамы семья старообрядческая, верующая. А вот отец из деревни пришел, стал кадровым военным. Он не шумел, не говорил: "Выбросьте иконы". Но всегда посмеивался и над бабушкой, и над матерью. В начале войны он под Москвой командовал защитным бронепоездом, и однажды, в декабре на него случайно обрушилось несколько тонн ледяной воды. Началась скоротечная чахотка, сразу кровь горлом пошла, и он, крупный мужчина, умирал до 44-го года, потому что не было ни лекарств, ни нормальной еды. Мама и бабушка мне потом рассказывали, что они ни в коем случае не давили на него, и молиться не просили. А за два дня до смерти отец сам сказал: "Возьмите икону, слейте воду с креста и умойте". Потому что, когда приходит высший час, мы вспоминаем Того, Кто нас на эту землю пустил.
Вот на этом, Юра, держится и твое творчество, и творчество всех, кто противостоит нашему разнузданному глобализму. А он хуже любого западного, потому что у них те, кто борется с глобализмом, тоже на "мерседесах" ездят. Я вам так благодарен, что вы, актеры того поколения, держитесь и продолжаете лучшие традиции нашего театра и кино. Благодарен и тебе, и Георгию Степановичу Жженову, и Алексею Баталову, и Василию Ливанову. И дай Бог вам счастья в трудной вашей работе.
1.0x
