ГУБЕРНАТОР Рассказ

| | | | |
Вячеслав Дёгтев
ГУБЕРНАТОР Рассказ
— Положеньице, скажу вам, сударь, хуже губернаторского, — произнёс граф с горечью.
— Хм, мне б такое положеньице.
— Не дай вам Бог даже подобного...
Е. Дриянский. "Записки мелкотравчатого"
У одного из моих приятелей, Сергей-Саныча, есть конюшня. На конюшне двенадцать кобыл с жеребятами и один молоденький стригунок-двухлеток по кличке Мальчик. Каждая матка стоит в отдельном станке, на каждую лошадь имеется паспорт с длиннющей родословной. В общем, самый настоящий конный завод, только в миниатюре.
Я люблю бывать у Саныча на конюшне. Там какая-то особая атмосфера (чуть не написал — аура). У него постоянно собираются молодые ребята из местного казачьего общества, он у них верховодит. На той конюшне родные мне с детства интересы и разговоры, а ещё — запахи, с которыми я вырос: лошадиной мочи и навоза, лошадиного пота, который для меня слаще французского парфюма; тонкий, еле слышный аромат седла, шершавая сыромятная кожа которого пахнет дёгтем, лошадиным "мылом" и человечьей плотью. Какой-то сладостный ток пробегает по позвоночному столбу, стоит лишь провести рукой по влажно-тёплой лошадиной спине, по исходящей паром бархатистой шёрстке, неровно примятой войлочным потником, который подкладывают под седло, кобыла нежно и как-то аристократично, без собачьего подобострастия, отзывается на знак внимания человека, на ласку друга, давнего и древнего лошадиного повелителя, конского, надо полагать, Бога, она нервно, волнами, подрагивает в ответ на грубоватую ласку и слегка даже приседает под твоей рукой, — разве можно сравнить это с чем-то, разве можно как-то передать такое счастье? Это можно только пережить, только прочувствовать самому.
Я люблю бывать у него ещё и потому, что всякий раз узнаёшь о лошадях что-нибудь эдакое. Хотя сам вырос с лошадьми и, казалось, знаю про них всё. Ну, или почти всё. Когда жил в Туркмении, видел даже, как случают кобылу с ослом, чтоб получить мула: кобыле показывают красавца-жеребца, они начинают любовно "переговариваться", и когда кобыла доходит, как принято говорить у коневодов, до кондиции, ей завязывают глаза и подводят к дощатому помосту, на котором ждёт осёл... На огромного, как слон, старого, мослатого мерина Председателя отец сажал меня, кажется, ещё в трёхлетнем возрасте. До сих пор помню восторг пополам с ужасом. Я вцепился ручонками в гриву Председателя так крепко, что еле смогли потом отодрать. В детстве меня кусал за левое плечо злобный мерин Бунчук. Всю жизнь, сколько себя помню, у нас всегда была лошадь — в советское время колхозная-совхозная, потом — личный жеребец, которого отец так и зовёт — "Жеребец". Батя служил в кавалерии, в Ставрополе, где приобрёл специальность — "ковочный кузнец"; к ним в полк частенько наведывался Будённый. Сейчас отец едва ли не один на всю округу, кто может подковать лошадь. Ещё со времён службы у него сохранилась книга "Краткий справочник ветеринара", отпечатанная в 1947 году в военной типографии, на серой, занозистой бумаге специально для кавалеристов. В книге той с крупным ("ядрёным") шрифтом, как обычно печатаются тексты для малограмотных, собраны все лошадиные болезни. Слева написаны названия, признаки болезней и способы, как болезни те определять, справа — чем лечить и как. Среди медикаментов, помню, в основном, фигурировали касторка и дёготь: одно внутреннее средство, другое, стало быть, — наружное. Характерны примечания в той книжке. Если после применения таких-то и таких-то препаратов (касторки или дёгтя) улучшения у пациента не наступало, на этот случай стояла краткая рекомендация, что дальше делать с тем пациентом — "пристрелить".
Да, лошади — это отдельный, очень интересный и необъятный мир. Давняя моя, с детства, болезненная любовь. Частенько, когда есть охота, когда лошади неуморённые, я взгромождаюсь в седло. Хозяин приказывает поседлать для меня самую большую и самую смирную кобылу единственным кавалерийским седлом, и я, под смешки и подначки молодых казаков, пускаю кобылу рысью, смешно, на взгляд зевак, подпрыгивая в странно-высоком, опять же на их взгляд, седле. Все остальные сёдла на конюшне — казачьи. Да ещё парочка спортивных сёдел. Кавалерийские сёдла тут явно не в чести...
Однажды весной пришёл на конюшню. Там царила странная какая-то, нервозная суета. На мангале, где обычно жарятся шашлыки, стоял блестящий, из нержавейки, бачок, в котором врачи кипятят свои инструменты, Саныч был в синем хирургическом халате и натягивал резиновые перчатки; поодаль подручные хозяина, в казачьих шароварах с красными лампасами, заломив жеребчику-стригунку хвост, намыливали ему в районе промежности. Я понял, что Сергей Саныч, похоже, собрался стригуна кастрировать — "малопородный", как принято выражаться в среде коневодов о беспородных конягах, Мальчик был уже почти взрослый, и хозяин, видно, от греха подальше, решил подстраховаться и не рисковал дальше держать в одной конюшне породистых кобыл ( у него было несколько кобыл орловской рысистой, одна будённовской, одна донской и одна тракенской пород) и "смирнягу", на которого не было даже паспорта и мать которого, вислобрюхую савраску Малку, два года назад Сергей выменял у кого-то на своего ротвейлера.
Я помнил Мальчика с мягких копытец; родился он чисто вороным — признак в будущем грязно-серой, серьмяжно-плебейской масти; с первых же дней на нём была печать изгоя, он отличался от породистых жеребят, как ребёнок уборщицы (а Малка как раз и привлекалась к хозяйственным работам, на ней возили сено и навоз) отличается от господских детей; жеребята не любили с ним играть. Он был некрасив, неуклюж и не очень подвижен, хотя саблистость — признак резвости — на задних ногах у него наблюдалась достаточно выразительно. Я частенько подкармливал его с руки подсоленными сухарями, он громко и с удовольствием грыз их своими белыми молочными зубами и беззаботно махал пушистой метёлкой хвоста; когда появлялся на конюшне, он узнавал меня ещё издали и бежал с радостным ржанием. И вот он вырос, и Сергей-Санычу нужно было решать, что с ним делать дальше.
Жеребчик тревожно раздувал ноздри, чуя, видно, что вся эта непонятная ему суета явно не к добру. В глазах его плескался откровенный испуг.
Вот его подвели к "столу повала". Верхнюю губу крепко скрутили закруткой, скрутили внатяг, так что он стоял, как бы распятый, вытянувшись в струнку, боясь пошевелиться. Крышку стола подняли вертикально, прислонили дощатую поверхность к спине Мальчика, крепёжными ремнями крепко привязали к крышке стола лошадиное туловище, задние ноги широко раздвинули и тоже зафиксировали неподвижно. После чего медленно, вместе с лошадью, опустили на место крышку, и жеребчик оказался лежащим на спине, с раскинутыми ногами, крепко привязанный к "столу повала". Смотреть на все эти приготовления было жутковато, у самого внутри всё подтягивалось и ныло, а на жеребчика смотреть было — просто жалко. Из его влажных глаз сочился сейчас ужас; ужас и мольба. Но чем можно было тут помочь?..
Хозяин поздоровался со мной, не снимая резиновой перчатки. На мой немой вопрос ответил кратко:
— Вот, будем из нашего Мальчика делать "губернатора". Сейчас на них спрос появился.
Я недоумённо поинтересовался: это где ж появился спрос-то?
— А на конных заводах...
Я молча кивнул, не понимая ровным счётом ничего, постоял ещё минуту-другую и откланялся. Никто из коновалов не обратил, кажется, на мой поспешный уход никакого внимания — все были поглощены приготовлениями к экзотическому, кровавому зрелищему. Вслед мне, пока удалялся, долго неслось жалобно-тревожное ржание обречённого жеребчика.
Я давно человек взрослый и знаю, что жизнь — штука жестокая и несправедливая, душа моя давно уже очерствела, и никого уж мне не жаль, даже иногда, бывает, и себя самого, но однако в неверной моей памяти весь день звучал жалобный, не окрепший ещё толком, голос Мальчика, мерещились его лиловые, испуганные, влажные глаза. И было жаль Мальчика, хотя понимал, что этот "малопородный" жеребчик обречён на эту свою участь с самого, пожалуй, момента своего рождения. Но что поделаешь — такова жизнь...
Появился на конюшне недели через три, а то, может, и через месяц. Хорошо там в конце мая. Конюшня находится в старом, запущенном парке, в помещениях бывшей сельхозвыставки, кругом — самый настоящий лес, вековые дубы, на которых любят распевать дрозды, тополя в три обхвата, в дуплах которых живут красноголовые дятлы, много берёзы, лип, ёлок, есть даже лиственницы. Хорошо-то хорошо, но немного всякий раз неуютно делается от запущенности и бесхозяйственности. Все постройки в парке или разрушены, или заброшены, в гуще молодого леса от прежних времён белеет единственная оставшаяся гипсовая скульптура советской мадонны, кормящей младенца, — вот и всё, что осталось от прошлого, а ещё стоит без окон и дверей старинное здание, в котором проходил в 1879 году исторический съезд "Земли и воли", где присутствовали Плеханов, Желябов, Вера Фигнер и Софья Перовская и на котором революционеры (чёрт бы их побрал!) раскололись на "Народную волю" и "Чёрный передел". Грустно смотреть сейчас на всю эту мерзость запустения... Единственное место, где всё ещё теплится жизнь — это конюшня Сергей-Саныча.
Как всегда, хозяин конюшни сидел на пригорке, за летним столом, под навесом, у векового дуба. Он сидел, покуривал, хитро улыбаясь в усы, и сверху иногда покрикивал чего-то молодому коневоду в затёртых шароварах с красными лампасами, который внизу, у ворот конюшни, крутился вокруг пары лошадей; рядом, как всегда, торчали зеваки.
— Ну, ты галстук-то снял? — подкалывал кто-то из зевак казака, и мне помимо воли вспомнилась старая побасёнка об одном колхозном ветеринаре, который в резиновых сапогах, шляпе и цветастом галстуке взялся случать лошадей, и при этом яркий, весь в "петухах", галстук попал у него в такое место, где, прости Господи, галстукам бывать уж совсем не место...
— Да помоги ж ему! — кричал с горки Саныч. — Он же молодой, вишь, стесняется... Тем более, никогда не видал, как это делается.
— А я, думаешь, видал? — отзывался снизу молодой и ещё, похоже, неопытный коневод.
— Так я ж тебе рассказывал... А ты теперь вот практикуйся.
Внизу Мальчик пытался запрыгнуть на гнедую тракенскую кобылу, но у него никак что-то ничего не получалось, — не получалось, хоть убей! — а тут ещё кобыла брыкалась, уворачивалась, в общем, вела себя, как законченная стерва, всячески, чисто по-женски, что называется, выделывалась. Я оторопел. Странно! Малыш-то ведь теперь — мерин?!
Хотя чему на этом дворе удивляться? У Саныча жил в конюшне очень вонючий козёл, которого он держал именно из-за вони — ни крысы, ни ласки, которые страсть как любят "заплетать" лошадям гривы и хвосты, просто на дух не переносят козлиного присутствия. А ещё жила странная парочка: петух и утка. Когда-то Санычу подарили цыплёнка и утёнка, и они выросли, никогда не видя своих единоплеменников. Петух весьма галантно потчевал подругу сладкими зёрнышками и жирными червячками, которые он находил в навозе, а ещё принародно топтал её чуть ли не каждые полчаса, приводя присутствующих зевак просто в дичайший восторг. Кто-то из друзей решил проверить крепость этой странной межвидовой любови: принёс втихаря настоящего селезня — и что же? Петух заклевал селезня чуть не до смерти, и утка ему в этом активно помогала. Так что удивляться тут было нечему — на этом дворе и меренья, оказывается, способны исполнять жеребячьи обязанности...
Поздоровавшись, я всё-таки выразил своё удивление по поводу увиденного: как же так, дескать? Сие, сударь, совсем уж противно природе... Мало тебе петуха с уткой. Саныч засмеялся.
— Отнюдь. Я ж тебе за "губернатора" толковал, а не за мерина. Всё прошло нормально...
— Что прошло? Как вижу, операция у тебя не удалась.
— Да всё удалось. Теперь вот проверяем его. Ведь прежде чем продавать на конезавод, нужно удостовериться, что "губернатор" он самый что ни на есть полноценный. Понял?
— Ни хрена ничего не понял. Может, с головой чего...
И тогда Саныч расскажет мне такое, про что я не слыхал даже от своего отца, который всю жизнь провёл, как сам он выражается, "с коньми". Оказывается, раньше у нас на донских, ставропольских и башкирских конезаводах был в основном табунный способ разведения, описанный Шолоховым в "Тихом Доне": жеребцу-производителю выделялся табун маток, их выпускали в степь на всё лето с одним табунщиком. Жеребят на втором году разделяли, на четвёртом году жизни молодняк поставлялся в русскую армию. Брались только мерины и жеребцы; кобылы допускались изредка, и лишь высокоэлитных пород, под офицерское седло.
В Европе нет таких просторов, как у нас. Поэтому лошадей там содержали и до сих пор содержат в стационарах, лишь днём выпуская в загон, куда привозится сено или свежескошенная трава. Несколько заводов на западный манер существовало и в России, например, графа Орлова, где разводились знаменитые орловские рысаки и орловские верховые (когда они бегут, высокие, серые в яблоках, кажется, что летят, парят в воздухе, так как "фаза подвисания" у них скрадывается), а также был завод Ростопчина, проданный впоследствии в казну, — там разводилась очень рослая и красивая верховая лошадь ростопчинской породы; впоследствии её соединили с орловской верховой и стали называть русской верховой, из которой комплектовались гвардейские и кавалергардские эскадроны. Когда из Крыма уходили последние пароходы с Белой Армией, за одним из них долго плыла подласая кобыла князя Черкасского, плыла несколько вёрст, уже и берег пропал из виду, пока денщик князя не пристрелил её из карабина — это увековечил в стихах казачий поэт Туроверов...
На заводе на каждую матку имеется паспорт с родословной. Жеребцы-производители содержатся в станках, и на каждого из них расписано примерно по двадцать маток определённых породных "линий", ведь даже у арабских лошадей существуют четыре "линии", со своими особенностями: "сиглави", "хадбана", "кохелайн" и самая редкая, самая красивая — чисто вороные — "ибрагим". Если хотя бы раз породистую матку покроет непородистый жеребец, кобыла та выбраковывается из прозводителей навсегда; точно такие же жёсткие требования относятся и к жеребцам. В общем, налицо евгеника и телегония — существуют такие науки...
Когда матка приходит в охоту, её подставляют строго определённому жеребцу. Ведь всякая культура — есть система запретов.Это главный принцип любой селекции. Только исходя из этого принципа и была выведена чистокровная английская порода с феноменальнейшими данными: очень красивая, выносливая и резвая. Однажды на знаменитых башкирских скачках под Уфой, которые у них называются аламан-байга, против десятка хвалёных башкирских скакунов был выставлен невзрачный и совсем невыдающийся английский жеребчик. Бежали они десять вёрст, и к финишу чистокровка обошёл башкирцев на два с половиной круга...
Но как же определить, когда и какая кобыла приходит в охоту? Не все кобылы в это время начинают вести себя беспокойно, есть кобылы-"молчушки", которые не показывают никакой озабоченности . Вот для этого-то и существуют на конезаводах жеребцы-пробники, или как у нас их называют — "губернаторы".
— Но почему именно "губернаторы"? — перебил я Саныча.
— Подожди, сейчас поймёшь... Да помоги ж ты ему! — крикнул он казаку, который всё ещё впустую бился с лошадьми. — Поставь его на пригорок, что ли...
Выдержав паузу, стал просвещать меня дальше:
Есть два вида "пробников". Первый — это когда кобыл пригоняют из загона в конюшню, пропускают по одной мимо такого жеребца (его держат двое дюжих конюхов на крепких вожжах), жеребец выявляет кобылу в охоте, начинает с ней "переговариваться", заигрывать, ласкаться, та отвечает на его заигрывания и ласки, и вот уже кобыла начинает "моргать" и становиться в характерные, сладострастные позы и наконец позволяет ему запрыгнуть на себя. Тут уж конюхам зевать нельзя — они стаскивают "пробника", а "разогретую" и "обмятую" кобылу ведут к тому жеребцу, которому она "расписана". Этот способ "проб" трудоёмок и малоэффективен. Да и живут такие "пробники" недолго, они худеют, становятся беспокойными, злыми, колотятся головой о стенку, сходят с ума, тогда у них появляется "медвежья качка" с ноги на ногу; бывали даже случаи самоубийства.
Второй вид "пробников" — это "выворотные" жеребцы, их-то как раз и называют "губернаторами". Это когда молодому жеребчику, не знавшему ещё кобылы, разрезают промежность, и в образовавшуюся щель выводят, выворачивают его "достоинство". Рана вскоре заживает, он ходит с кобылами в табуне, охраняет и сражается за них с другими такими же "пробниками" или случайно приблудившимися жеребцами, кобылы считают его своим вожаком, беспрекословно подчиняются ему, когда приходит время, он прыгает на них, давая понять табунщикам, какая кобыла готова к спариванию, её отбивают от косяка и гонят к производителю, — от "губернатора" же, в силу изменённой физиологии, жеребят уж не бывает никогда. Всю жизнь он колотится и хлопочет за чужие интересы и чужих детей...
Грустно было смотреть на молодого жеребца-"губернатора", впервые в жизни наконец-то всплывшего над кобылой, слышать его победный, радостный, ликующий храп, и понимать, что всё это обман, иллюзия и тщета. Бедный, бедный Мальчик!..
Я произнёс эти свои мысли вслух. Саныч лишь криво ухмыльнулся в усы.
— Роль его в жизни незавидна и мелкотравчата, согласен. А что делать? — он выдержал характерную для него паузу. — Как думаешь, было б гораздо лучшей, ежли б я сдал его на мясокомбинат? Иль, например, мать его — Малку? Кстати, лошадь по-венгерски — "колбас"...
А ведь и в самом-то деле — что тут "лучшей"?
Ах, до чего ж неблагородно и жестоко устроен этот наш лживый и несовершенный, этот наш "выворотный" мир!