"Красота, красота". Из книги “Мгновения”

| | | | |
Юрий Бондарев
"КРАСОТА, КРАСОТА" Из книги “Мгновения”
Он издали узнал ее танцующую походку, а когда она приблизилась, его удивили ее вздрагивающие от сдерживаемого смеха брови и веселый голос:
— Вы давно не были в зоопарке?
Он поглядел на нее вопросительно.
— Тысячу лет.
— Я чуть-чуть не умерла от смеха. Сначала у этих экспонатов было какое-то важное самопоклонение. И вдруг у всех раздулись рожи на официанта, когда он подал счет. Выпятили груди и заставили пять раз пересчитать. Счет оказался точным. Денег у них не хватало. А я, легкомысленная ослиха, даже не поверила.
У всех — бабочки, черные костюмы, выдают себя за артистическую элиту. Было так глупо, что я завизжала. Все едва не попадали в обморок. Я достала все деньги из сумочки, что у меня были, и бросила их на стол. Элитные бабочки запорхали вокруг стола и запищали с возмущением:
"Нет, нет, никогда!" Но деньги мгновенно куда-то улетучились. В общем, мой сосед по лестничной площадке хотел показать мне известных актеров, а я очутилась в компании надутых шарлатанов с невероятными рожами и в бабочках, как будто удрали с рекламы.
Она оглянулась на роскошный подъезд ресторана и, озорно помахав пустой сумочкой, как спортивным снарядом, не удержалась от смеха.
А он был радостно взволнован ее хорошим настроением, не пожалел, что прождал у ресторана полчаса, и счел необходимым дерзко сказать:
— Знаете что, прекрасная незнакомка, давайте гульнем напропалую! С шампанским! Зайдем в ресторан, сядем в другом зале, чтобы они не видели нас. И немного пошалим, если вы хотите! Отпразднуем наше знакомство!
— О! — Ее брови взметнулись. — Не похоже, что вы умеете шалить. Вы известный искусствовед — и я уверена — даже рюмку разбить не сумеете, боясь оказаться в милиции.
— Конечно, люстры я бить не собираюсь. Но если вы попросите, могу по-рыцарски попробовать трахнуть бокалом об пол! В вашу честь!
— Нет, — сказала она, — вас слишком интеллигентный голос и ум беззлобный и не рыцарский. Вы лирик. Судя по вашей любви к пейзажам.
— Я вам, простите, не нравлюсь?
— Это я скажу вам, а, может быть, и не скажу, — проговорила она с каким-то нарастающим детским весельем. — Можете воспринимать это, как угарную иронию или угарный юмор кокетливой девицы от богемы.
Разговор между ними походил на нечаянную игру недавно познакомившихся людей, на некое нарочитое лукавство наполовину со смехом.
— Давайте смоемся отсюда, — сказала она. — Как вспомню напудренные дурацкие рожи с бабочками, становится противно. Вы человек мягкий, а я — не труслива, и вас не боюсь. Поэтому пойдем ко мне в мастерскую. Шампанское или молдавское красное в холодильнике я найду. Подарки моделей. И напишу ваш портрет, если будет на то согласие.
Он посмотрел на нее с ласковой мстительностью:
— Это я скажу вам, а, может быть, и не скажу.
Ее мастерская располагалась в заросшем старыми тополями дворике Замоскворечья, деревянный бывший трехквартирный дом, переделанный в мастерскую, с двумя маленькими пристройками — пестрый от красок зал, сплошь завешенный портретами, мольберт с серой пустыней натянутого холста, полки с банками, из которых торчали кисти, восточный ковер на полу перед тахтой, застелен азиатским паласом, на подставке начатый бюст, белеющий гипсом, несколько полок с книгами, лесенка, приставленная к стене. Это была обычная мастерская, без роскошных напольных ваз, без старинных реставрированных кресел, этажерок и шифоньерок, всегда теснящихся в мастерских богатых художников.
— Все понятно, — сказал он.
— Что вам понятно?
— Бастион молодого портретиста, предоставленный, Мосхом за таланты и плодовитость. Вон сколько вы успели накатать человеков.
— Невиданная лирическая дерзость! Что это за богемная фразеология — "накатать человеков"? Может быть, "навалять", как валенки? За это я могу вас и не пустить в мастерскую. Но... так и быть, проходите, билетик я вам приобрету за свой счет. Теперь командую я, как владелица недвижимости. Во-первых, мастерскую никто мне не дарил. На первой моей выставке у меня за приличные деньги купили портреты актеров. Я приобрела эту развалюху, приготовленную на слом. И реконструировала под дворец живописи. Даже люстру повесила. — Она смеясь показала на потолок. — Будуар герцогини де Шеврез. Теперь вот что. — Она пододвинула маленький столик к тахте, достала из холодильника бутылку шампанского, бокалы, яблоки в плоской вазе, блюдечко с миндалем в сахаре и сделала театральный жест. — Садитесь на тахту и, как мужчина, раскупоривайте шампанское. Мастерская — не ресторан. Официантов нет. Самообслуживание. За знакомство коллег на вернисаже.
И она вдруг опять расхохоталась с той естественной заразительностью, какая удивила его на выставке, когда он сегодня впервые увидел ее. Тогда она стояла перед каким-то портретом и так нестеснительно, так откровенно хохотала, что посетители в недоумении оборачивались и пожимали плечами. Он подошел, заинтересованный к портрету, потом спросил вежливо:
— Простите за любопытство. Чему вы так веселитесь? Скажите повод и мы повеселимся вместе.
Она смело взглянула зелеными глазами.
— Вы видите этот женский портрет? Изумительно! Скулы, подбородок и уши — первобытный комод, стибренный из музея. Так и кажется, что он откроет свой гигантский квадратный ротик и выдвинется ящик с нижним кружевным бельем вместе. Чудесно! А какова подпись: "Автопортрет" художника Кулякина.
Ну, кулякина, балабякина, свинякина! Восторг! Вы такого художника знаете?
— Виноват, не знаю.
Он заразился ее смешливым настроением, и они вместе стали ходить по залам, от картины к картине, однако познакомились в конце концов только у выхода с выставки, и он неожиданно для себя попросил встречи у нее в мастерской для возможного интервью, несколько удивив ее. Но, подумав немного, она согласилась, шутливо сказала, что он, кстати, неплохая модель и, если уж ни с того ни с сего возник вопрос об интервью, то она имеет честь хоть сейчас пригласить его в мастерскую, для чего надо взять возле "Националя" такси.
— …Так вот мы будем сидеть сейчас на тахте, пить шампанское и наблюдать, — сказала она, сбрасывая туфли и проворно садясь на тахту с поджатыми ногами.
— Наливайте шампанское, наблюдайте и слушайте. А они, — показала она бокалом на портреты, — пусть поговорят, поспорят. Ребятки они очень занятные.
У них много тем для разговора. Вы обойдетесь без моих комментариев.
— Ребятки? — улыбнулся он. — Я вижу ряд небезызвестных людей. Депутаты, художники.
— Я их всех называю ребятки. Как только гомо сапиенс садится в позу, то есть начинает позировать, он превращается в ребятенка, и начинает играть, изображать, искать истину... Чокнемся за удачную продажу моей картины на сегодняшней выставке. Ее вы не видели. Ее купил какой-то весь в бороде и весь в каких-то лакированных штиблетах господин, и приказал сразу же увезти. Но это не портрет. Гениальная чепуха на чепухе в объятиях с дребеденью, — винегрет из реализма и модернизма.
— Хм! Любопытно!
— Возьмите свой бокал, чокнемся по-старомодному и давайте поглазеем на ребяток. А потом посмотрим на гениальную ересь, которую сегодня у меня купили. Одну копию я сделала для мастерской, для очередных болванов, любителей кисленького.
Он скосил брови и попробовал иронически улыбнуться.
— Мм... Вы считаете меня... мм... Этим самым насекомым? Любителем кисленького?
— И даже гаснут звезды, и умирают гении.
Она опять засмеялась своим звучным молодым смехом, чокнулась с ним почти по-мужски размашисто, отпила глоток и показала бокалом на ряды портретов, завесивших стену.
Ему показалось, что он оказался в тесной толпе, в окружении незнакомых людей, и навстречу ему вроде бы сразу бросился человек с выражением жгучей беспощадности в мелких наблюдательных глазах; рядом — некто с иссиня выбритым оскорбленным лицом, со зло поджатым ртом неудачника упорно смотрел в пол перед собой; вплотную толстоватый господин выделялся крупными губами, весь багровый, ленивоглазый, любитель хорошо поесть, на толстом безымянном пальце огнисто сиял солидный перстень в золотой оправе; правее от сияющего перстня возвышался чей-то высокомерный профиль, гордо воздетый подбородок, грозным навесом топорщились брови, видимо, какого-то театрального актера, привыкшего в исторических пьесах играть сильных личностей, всем видом выражая власть и непочтительность перед жестоким и несправедливым миром; слева — человек с узким коричневым морщинистым лбом в очках, вероятно, кабинетный жрец, книжник, близкий к тайным бумагам, жрец этот как будто шепотом переговаривался с косматоволосым соседом, имеющим жесткое лицо непрощающего дьявола, зажавшем в костистом кулаке заостренную, как нож, бородку. Вблизи него сидел в кресле человек в роскошном костюме, дорогом галстуке, завязанным широким узлом, с бесстыдной улыбкой, восточный красавец, победительно насмехаясь над чем-то в пространстве перед собой; по соседству с ним выделялся явный уголовник, коротко остриженный, со святыми светлыми глазами убийцы, молитвенно возведенными к небу; по правую его руку заметен был добела напудренный нос и лоб, должно быть, дорогой проститутки; тут же почти касалась ее плечом долгозубая женщина в иностранной шляпке; затем мелькнули чьи-то слезливые глаза, беглая порочная ухмылка, затем, как серое тесто, рыхлое лицо, на котором сверкал сухой непрошающий блеск глаз, готовый смертельно мстить за что-то, шершавое лицо рыночника, напружинившего бревнообразную шею...
— Минуточку! — воскликнул искусствовед и обалдело схватился за лоб. — По-моему, я начну сейчас визжать, как вы визжали в ресторане! Зачем вы соединили столько лиц, как на рынке?
— Вы кто — торговец? — спросила она преувеличенно серьезно.
— Отнюдь, с вашего разрешения. В некотором роде я теоретик.
— Тогда почему вы, уважаемый гость, употребляете слово "рынок"?
— На рынке мне всегда страшновато в окружении милых физиономий соотечественников, где одни смотрят алчными глазами, а другие хотят проглотить тебя живьем! Виноват, но зачем вы выбирали такую натуру?
— Впрочем, чудесно сказали — рынок! Это и есть наше московское общество! А еще точнее — столичный зоопарк! Но представьте — я всех их люблю, как друзей, как родственников! Мне дорога каждая их морщинка!
— Хм! М-да! Родственники! — пробормотал он в изумлении. — И даже вот это костистое лицо, злобно опущенные губы, и особенно, словно бы из-за угла прислушивающиеся глаза... Глаз предателя — тоже дорог? У него, наверно, занозистый или шипящий тенорок?
— Представьте — нет. Гремучий бас. Администратор театра. От него ушла жена. Ненавидит весь свет. В том числе женщин, жена ушла к своей подружке, к этакой здоровой бабелине, похожей на кобылу. Позировать мне бабелина отказалась и запретила своей козочке, как она назвала свою подружку.
— Господи, спаси и помилуй, — застонал искусствовед. — Неужели вас интересуют эти... ро... рожи?
— Да что с вами? Вы, кажется, побледнели? Совсем не по-мужски. Что вас пугает? Некрасивые лица? — Она решительно подвинула к нему бутылку. — Командуйте по-мушкетерски, наливайте, я хочу еще...
Он нетвердой рукой налил в бокалы и проговорил неуверенным голосом:
— Мне как-то наивно представлялось, что женщину, особенно художника, должна привлекать красота, а не аномалия.
— Так-с! Что вы считаете красотой в живописи?
— М-м... Ну, скажем, когда соприкасаются два цвета... Скажем, красное и синее. Красное тронулось синевой, синее краснотой. Посредине возник фиолетовый. Соедините цвета, и они не будут ни кричащими, ни холодными. У вас все подернуто холодом, простите, сударыня!
— Черт знает что! — Она расхохоталась. — Эстет! Любитель пейзажиков! Гурман! Вы чистый, неиспорченный теоретик! Вы — идеал прекрасного человека, по мечте Достоевского! Неужели вы не видите, что человечество в большинстве своем некрасиво. Неуклюже, даже в чем-то уродливо, безобразно. Красота! Гармония! Все это встречается так же редко, как гений, как милость, как награда божия! Но мы вне должны брезговать, презирать несовершенство современного человека, которое достойно жалости и вселенского плача. Но жалеть я его не хочу и не собираюсь, дорогой мой искусствовед! Перекраивать костюмы лица и фигуры мне противно, я не портной и не косметолог! Я художник, а не автор научно-фантастических романов! Я прекрасно знаю, что синий от голубого до черного передает таинственность, понятие вечности, печали, свинцово-синий — солнце. Я знаю, что такое золотистая тональность у Тициана, рыжая у Рембрандта, серебристая у Веронезе. И знаю, кроме того, что чем точнее подражание, тем оно бездарнее.
Ее зеленые глаза потемнели, блестящие каштановые волосы упали на лоб — вся она возбудилась, в ее лице, даже в джинсовой куртке, в джинсовых брюках появилось нечто вызывающее, дерзкое, молодое, не признающее никаких преград, и невольно подавленный ее безоглядной искренностью, ее смелостью, он молчал и не отводил глаз от ее взгляда.
— Ваш любимый пейзаж — это слезливая лирика живописи, воздыхающая элегия или в конце концов лишь тень духовного начала! — продолжала она с той же страстностью. — Красота, красота! — Она неприятно поморщилась. — С тех пор, как искусство добралось до обнаженного человеческого тела, оно разрушило тайну красоты. А вы думаете создало ее? Так ведь? Красота осталась только в законе противоположностей, создаваемых на миг природой: скажем, серый цвет вечерних облаков переходит почти в голубой. И это чудо! Не так ли, глубокочтимый мной теоретик?
— Наконец-то, — трудно вздохнул он и провел ладонью по влажному лбу, — значит, вы чувствуете красоту. А не уродство считаете красотой, как вы неосторожно сказали.
Она насмешливо наморщила брови.
— Никаких выводов! Для меня красота — это то, что я представляю... что воображаю о ней! Искусство древних греков со всей его красотой некогда пришло в абсолютный упадок, и только через тысячу лет, в XIII веке прекрасное было возрождено итальянцами. А в XVI веке, как вам известно, господин искусствовед, все великие задачи живописи были почти решены: совершенство рисунка, изящество композиции, бесподобный Рафаэль, светотени у Корреджо, у Тициана... Кстати, один Тициан — это абсолютно истинный цвет. Рубенс и Ван Дейк — это колористы ложной школы. Что вы округляете глаза? Это именно так! Да и гениальный Рафаэль не был подлинным колористом!.. Вот Рембрандт — Бог, его тень обретает цвет, оживляет полумрак. Вспомните, у Рембрандта — старая стена, тусклые синеватые тона, а между тем она, эта стена, несравненно богаче ярчайших красок! А в общем, придет Бог цвета и развеет пепел всех ложных тысячалетних школ, пустив их по священным водам Ганга, то есть все не в меру раскрашенные шедевры унесет вода вечности в небытие. И забудется все, что нас бросало в жар и восторг! Выпьем, почтенный искусствовед, за это!
И он воскликнул поперхнувшимся голосом:
— Что вы говорите? О чем? Вы же художник! Что с вами? Это чертовщина какая-то! Немыслимо, чтобы живописец отвергал величайших мастеров! У вас от шампанского не кружится голова? Простите.
— Нисколько!
Она сама разлила шампанское, твердо чокнулась с ним, смеясь своим звучным нестеснительным смехом.
— По-моему, вы хорошо знаете, что два одинаковых предмета всегда освещены солнцем по-разному. Как найти необходимое "чуть-чуть"? Не сомневаетесь, конечно, что когда два решительно цвета соприкасаются, то они обкрадывают друг друга. Знаете вы и то, что композиция — безнадежное совершенство!
— Если не поймали "чуть-чуть", — поправил он. — Вы обрушиваете на свои портреты массу эмоций и страсти! У вас исчезает "чуть-чуть"! У вас — обвал на лицах!
— К черту! Я ненавижу это ваше "чуть-чуть!" И вообще — к черту все ваши теории цвета, придуманные Гете и Ньютоном! Живопись и, впрочем, литература — это пересыхающее озеро! Вот посмотрите сюда, налево! Внимательней!
Он вгляделся, и боль колючим острием шевельнулась у него в груди. На картине в сумрачных тонах было изображено среди чахлого гниющего леска коричнево-гнилая вода круглого озера с торчащей на середине хаотично спутанной, выросшей на дне травой, с желтым безжизненно сухим камышом, вылезшим из ила возле грязного оголенного берега, с неподвижно мертвыми, будто впаянными в мелкую воду догнивающими стволами берез, облепленными мусором. И на середине озерца стояла по колени в воде прекрасная обнаженная женщина, в безумной тоске прижав руки к груди, и ничего не видящим и ничему не верящим взглядом смотрела в воду, из которой выпирало отвратительными буграми заиленное дно.
— Это автопортрет, — спокойно сказала художница. — Ищу красоту, а она — пересыхающее озеро. И в человеческих лицах тоже.
Он встал, растерянно улыбаясь, сказал глухо и чуть-чуть иронически:
— Спасибо за гостеприимство. И за странную беседу. Я боюсь таких женщин, как вы.
Она поглядела на него невозмутимыми глазами.
— Ах, да, вы наивный поклонник классической красоты. Но красота жить осталась только в современном уродстве, сентиментальный вы эстет! Золотая середина между чересчур большим и чересчур малым исчезла. Тициан писал обнаженных женщин, а Буше раздетых. Середина между ними — всегда отвратительная пошлость, которая перешла в современную живопись. Таковы и современные человеческие лица. Их красота — лишь в отрицательном обаянии. Нравится, вам или не нравится, но мои портреты — это наше родное... ай-ай, родимое общество, в котором мы живем. Спасибо за компанию. Вы можете идти! Я вас отпускаю. Дорогу вы ко мне знаете. Если вы вздрогнете от чего-то, непременно заходите. С вами приятно поговорить. Хотя вы почти все время молчали. Но вы — чисты и наивны. А я люблю молчаливых оппонентов. Это признак воспитанности. До новой встречи. Не споткнитесь на пороге мастерской.
— Да, да, — пробормотал он, услышав за спиной ее заразительный смех неунывающего, полного здоровья и энергии человека, и почему-то тоже неловко засмеялся и сказал:
— Я уже споткнулся на вашем пороге, когда входил.
На улице он постоял некоторое время несколько ошеломленный, как бы соображая, что ему делать, затем махнул рукой, произнес "А!", зашел в ближнее и кафе, с жадностью выпил рюмку коньяку не закусывая, и задумался, подперев голову рукой.