"Я ВОЗВРАЩАЮ ЛЮДЯМ РАДОСТЬ"

| | | | |
Александр Недоступ:
"Я ВОЗВРАЩАЮ ЛЮДЯМ РАДОСТЬ"
Савва ЯМЩИКОВ. Александр Викторович, мы с вами ровесники, я даже удивился, что вы на год помоложе. Значит, совсем молодым были, когда лечили моих университетских профессоров. И первый вопрос у меня тот же, что ко всем участникам этих бесед. Что в прожитой жизни вы считаете главным для себя?
Александр НЕДОСТУП. Самое главное — это осознанный, серьезный приход к религии, приход к вере. Родители меня воспитали верующим человеком, по материнской линии предки все — духовного сословия, батюшки. Но поскольку время было советское, мне всего не говорили, боялись, наверное, немножко. Я знал основные молитвы, читал их утром и вечером скороговоркой, и не более того. В церковь заходил, но своим там себя не чувствовал. А потом, как часто бывает, жизнь подвела к рубежу. Как кто-то сказал, четыре стенки перед тобой — слева, сзади, впереди, справа. И можно только голову поднять: вот там свободно, там ты можешь быть принят. Так случилось и со мной, и я стал тихонечко подниматься по этой лестнице, потому что эта дорога бесконечна для каждого из нас. Она длится всю жизнь. Конечно, приход к вере — это величайшее событие. Наверное, второе в жизни человека по важности после рождения на свет. Оно все меняет: твое отношение к жизни, к людям, отношение к себе, к своему делу, к родине, к тому, что с ней происходит.
С.Я. Что стало главным в работе, в медицине? Какие-то профессиональные успехи, встречи с людьми?
А.Н.Очень важно было понять, как соотносятся друг с другом медицина и религия. Они, конечно, стоят очень близко, а когда-то храм и медицина вообще сливались в одно целое. Потому что человек состоит из двух ипостасей: тела и души. Но в душе есть еще верхняя субстанция -— дух. Этой частью души человек принадлежит к горнему миру, общается с Богом. Хотя в принципе человек неразделим, это мы так разделяем. И вот медицина занимается телом, психиатры и в какой-то степени психологи занимаются душой. А дух сегодня — прерогатива священников. Но все равно единство такое неразрывное, что повреждение духа очень часто приводит к повреждению души, а отсюда и тела. Отчасти это признавалось медицинской наукой. Но только отчасти: там говорится о соотношении души, то есть высшей нервной деятельности, мозга и — тела. В стороне остается то, что над душой, над эмоциями, над волей, над интеллектом есть еще и духовная жизнь, а ее не определишь словами. Как не определить словами понятие "благодать".
И поэтому, общаясь с больным человеком, всегда ищешь те причины, которые привели его на свидание с врачом. Не хочу сказать, что болезнь, страдание обязательно есть следствие лишь того, что человек погряз в грехах, но в очень значительной степени это, действительно, так. Ты согрешил, и совесть -— твой стопор внутренний, голос Бога внутри тебя -— подсказывает, что ты не прав. Отгоняешь, изгоняешь это из себя. Но в мозгу уже сидит ощущение неблагополучия. Оно влияет на низшие центры, где представлены внутренние органы. И пошло-поехало. Тут тебе и сердце, и гипертония, и язва. Возникает вопрос: есть люди почти святые, которые тоже страдают от страшных недугов. Почему? Вот преподобный Амвросий Оптинский — он же очень был болен, семь рубашек за ночь сменяли от пота. К большому сожалению, много и сегодняшних примеров можно привести. Как ответить на этот вопрос? Не надо забывать, что человек по своей природе не вполне здоров. После первого грехопадения, по нашему вероучению, человек стал несовершенен, его телесная сущность изначально повреждена — и значит, подвержена разным болезням. Сам человек может быть прекрасен, а эта несостоятельность телесная его подводит. Так уж устроен этот мир, такими приходим в него.
Бывает, что ты болеешь для того, чтобы прийти к Богу. Знаю людей, которые только в этот момент начинали впервые задумываться о себе -— гром не грянет, мужик не перекрестится, как известно. Я всегда думаю: если бы хороший журналист в церкви записал ответы ста человек на один и тот же вопрос: как ты пришел к вере? Такая книжка получилась бы!
Иногда болезнь дается словно в назидание окружающим: смотрите, учитесь, как переносит человек боль. Страшный вопрос: почему болеют дети? Они же безгрешные, невинные. Говорят, что это Бог наказывает родителей за их грехи. Неправильно, Бог никого не наказывает, мы сами себя наказываем. Коль скоро ты от Бога отвернулся, ты предоставил себя той, другой силе, и разбирайся с ней как знаешь. И опять же — дети бывают несовершенны телесно, поэтому их тоже постигает такая участь. Эти вопросы неизбежны, когда рассуждаешь о медицине и религии.
Так вот, имея дело с больным, всегда думаешь, как же ему помочь — таблетками, беседами, каким-то психотерапевтическим воздействием? И, конечно, очень важно привести его к исправлению духовной жизни, привести к Богу. Если врач верующий, он это сделает. А если неверующий — ему невдомек. Мы стараемся, по возможности, с больными об этом говорить. Увидишь, скажем, на шее крестик, и поинтересуешься для моды это, для формы, или есть внутреннее чувство, потребность бывать в церкви? Разумеется, не каждому такой вопрос задашь. Но нередко завязывается доверительный разговор, в ходе которого можно, не переходя границ, не учительствуя, на что ты не уполномочен, сказать человеку, что ему надо бы исповедаться, причаститься, а кому-то, может, и креститься. Конечно, было бы идеально, если бы врачи, пусть не все, были еще и священниками, но это не получается.
Правда, среди моих друзей есть бывшие врачи, а ныне духовные лица, священники. Но подавляющее большинство из них оставило медицину, потому что она очень ревнива. Оба эти служения, и медицина, и священство, берут человека полностью, без остатка. Сочетать одно с другим невероятно трудно. Хотя такие примеры мы все-таки знаем. Был Войно-Ясенецкий — архиепископ Лука. Я знаю ныне действующих хирургов-священников. Есть отоларинголог — отец Сергий Филимонов. Он настоятель храма и председатель питерского Общества православных врачей. Но это редко все-таки.
С.Я. Александр Викторович, все, о чем вы говорите, мне очень близко, я с вами полностью согласен. У меня семья старообрядческая. Правда, в молодости случалось, что утром и не перекрестишься — вечно куда-то надо было спешить. Это уж вечером мама присматривала. Не перекрестишься, не помолишься, так и благословения на ночь не даст. Конечно, основная молитвенница у нас она была, Александра Васильевна. Говорила мне: "Главная молитва — это молитва родителей за детей и детей за родителей". И когда петух клюнул, я понял, что за все мои грехи прежде всего расплачивается дочка, и я должен молиться за нее.
Сейчас из-за болезни ног я не могу ездить в старообрядческую церковь на Преображенку, и это привело к совершенно удивительной вещи. Вы знаете, откуда начался раскол? Я знал об этом, но когда мы ставили на родине Аввакума в Григорово клыковский памятник, услышал от местных крестьян подтверждение. Ведь виновники раскола Никон и Аввакум — из соседних деревень. И началось все с девушки, которая приглянулась и тому, и другому, а оба были с характером, отступить — ни в какую. Не потому что я старообрядец, но Аввакум по сравнению с Никоном, истинный подвижник. И все-таки я пришел к выводу, что сейчас мы должны забыть об этом. Ведь у нас столько сект, столько червоточины, а раскол уже принес немало крови. И поэтому я хожу в православную церковь и причащаюсь. Своему духовнику старообрядческому так и говорю: "Я же христианин, и сказано: "Пейте кровь мою, ешьте тело мое". Так что извините меня, пожалуйста". В одной церкви молодой духовник стал мне объяснять: "Раз вы старообрядец, вам нельзя причащаться". Спрашиваю: "А вам кто сказал? Это же основа, то, ради чего Он пришел в этот мир".
Вообще в наших храмах молиться трудно — духота, люди друг друга жмут, толкают. Это мешает молитве, такого не должно быть, я уверен. Вот недавно, будучи в Суздале, еще раз в этом убедился. Там на каждые пять-шесть дворов приходилось две церкви — зимняя и летняя, потому что религия была главной составляющей в жизни. И на Афоне, в Свято-Пантелеймоновом монастыре, где мы были этой весной с Валентином Григорьевичем Распутиным и с Максимом Шостаковичем, есть что перенять. У меня ноги больные, Валентин Григорьевич тоже не очень здоровый человек, вы знаете, он практически полуслепой после всех этих операций на глазах, но мы выстаивали и утренние службы, и вечерние — по пять, по шесть часов. Помогает система кресел, так называемые стаседии. Там есть кресла, на которые опираешься, как на костыли. Есть средние сиденья, где можешь полусидеть, и, наконец, нижние сиденья, сидеть полностью. И канон поставлен с учетом того, что будут поклоны, а в какие-то моменты человек распростерт ниц, в какие-то может сидеть. На утреннюю мы шли в пол-второго ночи по московскому времени. И ничего, выстаивали все шесть часов. Иногда только поймаешь себя на мысли, что немножко ведет, но на то есть специальный человек, который постукивает, чтобы не спали. А у нас я полтора часа еле-еле выдерживаю, стула не допросишься. Не говорю о моей церкви Николы в Клениках. Там все-таки народу поменьше, присесть можно. Я в эту церковь хожу не только потому, что живу рядом. Святой праведный Алексей Мечев — один из символов нашего православия. И потом это центр иконописания, где служила матушка Иулиания, Мария Николаевна Соколова, у которой учились и архимандрит Алипий, и Виктор Васильевич Филатов. Там до сих племянница матушки Иулиании работает. Выдающийся иконописец отец Зинон, приезжая в Москву, идет в этот храм на Маросейке. Но вот где я забываю про свои ноги и высокое давление, так это в храме, который поставил между Псковом и Печерами архимандрит Зинон. Приезжая к нему, я, прежде чем беседовать, обедать, иду один молиться в храм. Он построен по образцам X века и очень лаконичен. Спаситель, Богоматерь, крест, мозаика Спасителя над входом -— вот и все. Но выхожу оттуда после молитвы и чувствую, что приблизился к высшему, меня там стены держат. Лучше всего я, конечно, себя чувствую в своем моленном углу. Кстати сказать, у меня нет ни одной старой иконы, я считаю, что на старые иконы уже молились. Поэтому у себя дома молюсь на иконы архимандрита Зинона, иконы одного из лучших наших иконописцев, моего крестника Алеши Вронского и образа Паши Аносова. Это иконы, которые мне нужны. Но там, в храме под Печерами, я понял, что такое, когда врачи говорят: "Почаще ходи в церковь". Это, видимо, не только духовное наставление.
А.Н. Да, мы же едины.
С.Я. Александр Викторович, к вам за помощью обращались сотни людей. Наверное, некоторые из них запомнились не просто как пациенты, но и как яркие, неординарные личности?
А.Н. Два человека особенно. Это Игорь Ростиславович Шафаревич, отношения с которым давно перешли границы чисто врачебно-пациентских. И архимандрит Кирилл (Павлов), духовник Троице-Сергиевой Лавры и Всея Руси, как о нем сказал наш патриарх Алексий Второй. Но, отвечая на этот вопрос, я мог бы назвать очень много имен. Ваш учитель Виктор Михайлович Василенко, совершенно уникальный Олег Васильевич Волков.
С.Я. Вы его тоже пользовали?
А.Н. Да. И Рихтер, и Солженицын, и с Сахаровым я несколько раз встречался, один раз как врач. Моим пациентом был и отец Сергий Желудков. Правда, уже на последнем этапе его жизни, раньше мы общались по другим причинам. Игорь Николаевич Хохлушкин, замечательный человек, которого Леонид Бородин в своей книжке воспоминаний справедливо назвал героем. И сам Леонид Иванович Бородин, конечно. Замечательный диссидентский адвокат Софья Васильевна Калистратова — она тоже из духовного сословия происходила. Священник отец Геннадий Огрызков — ныне, увы, ушедший от нас. Мой друг, тоже покойный, оператор Герман Лавров. Конечно, Марлен Мартынович Хуциев! Мама святого воина-мученика Евгения Родионова — Любовь Васильевна. Человек высокой души Лидия Корнеевна Чуковская, народный артист Дмитрий Николаевич Журавлев, с которым мы были очень близки. Я все близких людей перечисляю. И Борис Степанович Скобельцын, конечно.
С.Я. Наш псковский архитектор-реставратор.
А.Н. Судьба подарила мне встречу и с Валентином Григорьевичем Распутиным. Немножко довелось соприкоснуться с Алексеем Федоровичем Лосевым. Прекрасные поэты и люди — Арсений Тарковский, Давид Самойлов, пианист Олег Бешнякович. Семья Ивановых — рыцарей русского искусства и истории — историк древнерусского искусства Ирина Александровна, архитектор Николай Иванович и их дочь Маша, тоже искусствовед. И еще многие, многие! Каждый из этих людей что-то подарил своей жизнью. Отец Кирилл (Павлов) в особенности, конечно. Потому что это человек, бесконечно любимый всей Россией. Сейчас он очень тяжело болен. Его величие именно в том, что он всем давал такую огромную любовь! И теперь долг всех тех, кто с ним общался, эту любовь возвращать людям. Называть человека при жизни святым не положено. Но именно таких, как отец Кирилл, потом прославляет церковь, я глубоко уверен в этом. Он прошел войну от звонка до звонка, и вся его остальная жизнь — это тоже война со злом. Как-то я с ним заговорил о том, что наша деятельность гражданская не приводит ни к какому эффекту вроде злополучного письма по поводу Швыдкого. Я спросил: "Отец Кирилл, стоит ли вообще это делать? Надо ли?" И он мгновенно, без запинки ответил: "А как же? Конечно, надо, потому что иначе мы своими руками станем отворять ворота антихристу".
С.Я. Правильно. Вы сейчас помогли мне ответить моей дочке. Марфа часто говорит: "Папа, у тебя же профессия. Ты должен больше заниматься искусствоведением, выставками, книгами". Прежде всего я не отошел от профессии, и уровень моих знаний не занижается. Но если не я, то кто же будет заниматься этими письмами или спасением памятников древнего Пскова? И каждый должен так поставить вопрос. Отец Алипий, священник милостью Божией, которого считаю одним из главных людей своей жизни, рассказывал мне, что святейший Патриарх Алексий I, благословляя его на игуменство в Псково-Печерском монастыре, наказал: "Алипий, запомни: для того чтобы быть нормальным патриархом и игуменом, ты обязательно должен в правой руке держать скипетр, державу, а в левой — лопату для дерьма. Не чурайся земных дел". Мне нередко говорят: "Да что ты все борешься? Сказано же "прости врага своего" Разве правильно противиться злу насилием?" Но ведь еще есть "не мир, но меч". Я рад простить, если человек кается, потому что превыше всего ставлю принцип "Последние да будут первыми". Но только, если он идет в числе последних. А то бывает, раньше возглавлял атеистическую пропаганду, а сейчас не кается, а нас учит, во что верить.
А.Н. Как Александр Николаевич Яковлев.
С.Я. Если бы я был художником и писал картину из жизни Христа, то Иуду просто списал бы с Александра Николаевича Яковлева. Что больше всего поражает? Ведь Иуда Искариот был ближайший ученик и предал. Так и Яковлев. Он из ярославской глубинки, ярославский мужик, но каждое его слово направлено против России. Когда это делает госпожа Боннер или госпожа Новодворская, или господин Боровой — все понятно. Но когда Яковлев, тут уж и говорить нечего.
Александр Викторович, еще такой вопрос к вам как к медику. Когда я занимался практической реставрацией, для меня высшим даром был момент окончания работы. Икона укреплена, расчищена, покрыта олифой. Она уходит в музей или в храм. Это был самый главный праздник души. Сейчас, когда езжу по музеям, меня спрашивают: "Что ж ты коллекцию свою не собираешь?" Объясняю, что мне это ни к чему, потому что у меня иконы по всей России. В какой музей ни приду: реставрировал — значит, моя, изучал — моя, опубликовал — моя. Она в музее, но я ее хозяин. А что считаете итогом своей работы вы? В чем находите самую большую профессиональную радость?
А.Н. Выздоровление больного, конечно. Вернуть человека к жизни, к радости — это самое главное. Врачебная профессия безумно трудная, но благодатная. Я студентам говорю: "Вы, ребята, счастливые люди, потому что, ложась спать, можете сказать себе, что день прошел не впустую. Даже если никого не вылечили окончательно, вы работали с больными людьми, вы смогли хотя бы на минутку кому-то облегчить страдания, в ком-то посеять семена веры в выздоровление". Конечно, радостно, когда больному можешь радикально помочь. В этом смысле хирург испытывает большее удовлетворение, потому что вырезал болящий орган на всю жизнь. Терапевт в основном имеет дело с хрониками. Ты никогда не можешь вылечить до конца язву, гипертонию, бронхиальную астму.
С.Я. Или мерцательную аритмию.
А.Н. Мерцательную аритмию? Как сказать. Меня Бог привел как раз с мерцательной аритмией бороться всю жизнь. Не знаю, известно ли это вам или случайно именно эту болезнь упомянули. Когда-то, страшно сказать, около сорока лет назад, в практику вводили метод снятия мерцательной аритмии электрическим разрядом через грудную клетку. Наша маленькая группа — профессор Абрам Львович Сыркин, доктор Изабелла Васильевна Маевская и я — начинала это делать одной из первых в Советском Союзе. Было невероятное удовлетворение, когда больной, который до этого страдал от сердцебиения, слабости, одышки, болей в сердце, избавлялся от этих ощущений. Подготавливаешь его, кладешь на кровать, даешь легкий поверхностный наркоз, пропускаешь разряд — и у него прекращается аритмия. Первые слова, когда он еще не понимает, в наркозе он или нет: "Как хорошо, сердца-то нет, я же его не чувствую. Как легко дышать". Сколько было таких больных, точно не знаю. Две тысячи, три? Сначала мы вели журнал, но по-моему, на 1400-м перестали записывать. Вот это чувство, когда возвращаешь больному здоровье, радость — что с этим может сравниться?
С.Я. Еще из области моих медицинских восторгов. Когда я лежал в Институте ревматизма, меня показали старому уже академику Фрумкину. И он после осмотра сказал: "Молодой человек, вам придется сделать такую-то операцию". Мне был 21 год, обнаруженное заболевание как будто не имело отношения к полиартриту, от которого меня лечили, и я буквально закричал: "Да вы что, с ума сошли?!" — "Придется". И когда в 37 лет мне, действительно, пришлось сделать ту операцию, а доктора уже не было, я подумал: "Боже мой, каким же надо быть специалистом, я ведь столько лет никаких симптомов не чувствовал". Это то, что называется милостью Божией врачи.
Александр Викторович, я очень рад, что мы с вами, как говорится, в одной лодке и боремся. Конечно, сегодня ситуация на Руси несопоставима даже с трагедией 1612 года. Она даже несопоставима с татаро-монгольским нашествием. Вот меня спрашивают: "Вы говорите, оптимизм. А где же Пожарские и Минины будут?" Я-то, руководствуясь и Божественным промыслом, и наработками своих учителей, таких, как Лев Николаевич Гумилев, Виктор Михайлович Василенко, Леонид Алексеевич Творогов, верю, что нынешняя смута — явление временное. Великолепно сказал мне в одной из бесед Владимир Емельянович Максимов: "Если Россия, не дай Бог, погибнет, мир тут же закончит свое существование". Что вас, врача, подвигнуло на участие в этой нашей общей борьбе против, как писал Рубцов, "иных времен татаров и монголов"? Что вы считаете для себя важным в этом деле? И насколько оправдан наш оптимизм?
А.Н. Что подвигнуло? Понимаете, мы иногда употребляем всуе слова "любовь к России". Что значит любовь к России? Это все равно, что спросить, любишь ли ты дышать воздухом? Люблю, наверное. Люблю воздух, чистый особенно. Это такое чувство, которое нельзя характеризовать. Просто, когда тебе перекрывают кислород и не дают дышать, ты невольно начинаешь барахтаться, срывать эту маску и пытаться что-то сделать. Невероятно тяжело смотреть на то, что происходит с нами. И не только сейчас, между прочим. При советской власти тоже ведь происходило всякое. И я считаю, что на коммунистах последних времен СССР — колоссальный грех. В конце концов, их верхушка породила эти нынешние власти, и она столкнула Россию туда, где мы сейчас находимся.
С.Я. Столкнула к последней фазе революции.
А.Н. Конечно. Так что для меня это было какое-то органичное, естественное движение. Если говорить о том, как привел Бог — сначала к диссидентам, потом к патриотам в диссидентстве. У каждого свои пути. Но не случайно Он привел именно туда, где я сейчас стою. Это зависит уже от твоих личных качеств, которые были привиты родителями, верой, профессией. Путь длинный. В конце концов, от Бога все происходит. Что будет дальше? Справедлив ли наш оптимизм? Я думаю, что Россия может воскреснуть, но только тогда, когда вернется к Богу. Без веры России не быть, не стоять. Это будет тогда что-то совсем другое, потому что вся наша история, вся наша государственность, вся наша система личностных ценностей из Евангелия исходят, слава Богу. У нас это пытались отнять задолго до XX века, когда с раскола пошла трагедия компрометации церкви, колоссально усугубленная Петром, потом — масонством, интеллигенцией. Если не вернемся к вере, то ничего не будет.
Россия, может быть, и выстоит, и название это сохранится, и будут Большой театр, памятник Пушкину, и Псков будет стоять. Но это будет не Россия уже, а какая-то другая страна, и остатки русских будут вперемежку с кавказскими, китайскими и разными другими нациями. И голубые каски будут патрулировать и негры в этих касках за нами следить, и все такое. Однажды мы сидели с Владимиром Емельяновичем Максимовым и Заманским Владимиром Петровичем, тоже мой друг замечательный. Максимов тогда говорил, что надо понять: нам разрешат и хор Пятницкого, и церкви. Туда будут ходить на экскурсии, смотреть на все это великолепие, с их точки зрения византийское. Но это не Россия будет. Вот что страшно, и это уже начинается. Сегодняшняя Москва — это полу-Гонконг, на самом деле. Весь трагизм состоит в том, что люди должны прийти к Богу, а вот как приходят к Богу и придут ли, — это нам неведомо, это дело Божье. Мы не знаем, судил ли Бог России вернуться к себе или нет. Безусловно, это зависит и от воли человека — так же, как первичный выбор Адама. И поэтому я сказал бы так: судьба России нам, конечно, неведома, но я верю: придёт русский человек куда надо.
С.Я. Полностью согласен с вами. Спасение России — в вере, в православии, в христианстве. Я понимаю, что все от Бога зависит, и вы абсолютно правы, напоминая о первогреховности человека, о том, что есть непрощение. Но я живу по принципу, что Господь не дает нам испытаний тяжелее тех, которые нам по силам. Если не по силам — Он берет к себе, и там решается, куда ты пойдешь. Но пока есть у нас силы, Александр Викторович, все-таки я верю. Спасибо вам за то, что лечите людей. Дай Бог вам здоровья, потому что благодаря вам мы себя чувствуем спокойней.
Спасибо и вам за вашу светлую деятельность, за вашу энергию, за силу и мужество, с которыми вы несете свои недуги физические и, преодолевая их, даете людям радость.