"ВСЁ, ЧТО ПРОЖИТО, — ЛЮБИМО"

| | | | |
Сергей Разгонов:
"ВСЁ, ЧТО ПРОЖИТО, — ЛЮБИМО"
Савва ЯМЩИКОВ. Сережа, мне с тобой легко беседовать, и в то же время сложно. Так всегда бывает у близких людей, которые знают друг друга досконально, вплоть до истории болезни и семейных коллизий. Но все-таки я тебе задам тот же вопрос, что и всем героям рубрики "Созидающие". Они действительно "герои", потому что каждый всегда делал свое дело честно, не щадя ни здоровья, ни времени. А самое главное, эти люди умеют работать и, как говорится, положить голову за други своя. Мы с тобой ровесники, большая часть жизни пройдена. Что ты считаешь из этого прожитого, сделанного тобою и донесенного до людей самым важным для себя? О чем хотел бы рассказать читателям?
Сергей РАЗГОНОВ. Савва, мне трудно тебе ответить. Ведь мы привыкли к другому языку — бытовому, житейскому. Пользовались им пятьдесят лет, но при этом умудрялись говорить и о серьезных вещах. А сейчас в твоем маленьком кабинете, завешанном старинными иконами, картинами, ты подводишь некие итоги, и мы разговариваем о вещах очень сокровенных, о которых можно сказать только на исповеди. Поскольку ты не исповедник, я не кающийся, от исповедальных моментов откажусь. Твои слова меня сильно взбодрили. Потому что, когда так живешь, живешь, работаешь — в общем-то, не задумываешься над тем, чтo ты сделал, чем занимался. Хотя, конечно, по ходу жизни каждый дает себе какую-то оценку. И мне приятно, что ты довольно высоко, может быть, выше, чем я этого заслуживаю, оцениваешь мою работу в журналистике, в писательстве, в искусствознании.
Что мне дорого, что любил? Я бы ни от чего не отказался из того, что прожито мною в этой жизни. Не все было очень удачно, не все получалось, но все, что прожито, — любимо. Сейчас, уже на склоне лет, я испытываю удивительное чувство: я люблю свою жизнь. Люблю людей, с которыми прожил, люблю дело, которое мне выпало. Я бы не захотел иметь никакого другого дела, ни за что не стал бы поступать на другой факультет университета или в какой-то другой институт. Снова пошел бы на филологический факультет к Сергею Ивановичу Радцигу, и опять изучал бы никому не нужную латынь. Может быть, это странно звучит, но мой путь — это путь практикующего идеалиста. Разумеется, работая в журналистике, тем более в газете ЦК, нельзя было абстрагироваться от реальности. Но мне выпало счастье заниматься только тем, что я любил. А любил я историю, русскую культуру, наши святыни. Сначала — как ученик, как школьник, и главным были музеи, памятники. А потом возникло что-то более высокое. Из школы выросло творчество, которое выражалось даже не в чем-то конкретном, а именно в мироощущении — я по-новому стал воспринимать горизонты истории и сознавать, что прошлое отзывается в каждом сегодняшнем дне, в судьбах людей. Понял, что прошлое никуда не ушло, оно стало путеводной звездой в моих делах, о которых ты так ярко сейчас рассказал.
С.Я. Сережа, из сделанного что тебе ближе всего? Чему отдал большую часть своей души? Будь то работа в газете, книги, путешествия?
С.Р. К сожалению, я не написал "Анны Карениной" и "Преступления и наказания". Мне не удалось подняться на высочайшие вершины творчества, хотя некоторые из моих книг нравятся людям, они хорошо читались, хорошо продавались. Не думаю, что я сделал что-то чрезвычайно выдающееся. Но у меня были любимые, очень дорогие вещи, которыми я мог гордиться. Не обязательно книга, иногда это была скромная заметка об одной картине. Скажем, о картине "Река-царевна" с выставки Ромадина Н.М. Я попал в больницу в тот день, когда вышла газета. Ромадин звонил в редакцию, он был очень болен и просил передать мне слова благодарности. По этому поводу была даже устроена специальная летучка. Маленькая заметка, но я ее люблю. И были другие, тоже небольшие сочинения, которыми я могу гордиться.
Писал много, но совершенно сознательно всю жизнь свою газетную, а это ровно 25 лет службы в "Советской культуре", может быть, несколько монотонно — меня порой даже в этом обвиняли на редакционных коллегиях — я держался одного вектора. Главным всегда было историческое наследие, его защита. В 60-70-е годы это означало не пробу пера, не игру, а совершенно серьезную борьбу. Причем борьбу с конкретным редактором, конкретным цензором и с конкретными обстоятельствами, возникавшими в связи с судьбой какого-то памятника. Такой была, например, борьба за московское Коломенское, которому угрожало пятое транспортное кольцо. Или за маленький бревенчатый домик в городе Уральске. Слава Богу, мне удалось спасти его, сейчас в домике Емельяна Пугачева музей, а он был до основания разобран казахскими товарищами, решившими на этом месте построить телецентр. Много было таких ситуаций, которые теперь вызывают чувство гордости, что я все-таки сделал дело. Приезжаю в Суздаль, на Север, в Ярославль — меня там знают, говорят "спасибо".
С.Я. Вспоминаю акцию, в которой мы с тобой участвовали и которой, в общем, посвятил свою жизнь рано ушедший Сергей Чехов. Я имею в виду борьбу за спасение стрелки между Пречистенкой и Остоженкой. Нам, к сожалению, не удалось сохранить замечательное подворье Лопухиных, теперь там памятник Энгельсу, ненавидевшему Россию. Я помню, как поздно вечером шел мимо в свою мастерскую и видел, как стенобитные военные машины ломают этот потрясающий дом, двухэтажный на улицу и трехэтажный, с балконами — во дворе. Там же Суриков писал "Утро стрелецкой казни". Музеи можно было сделать, офисы, а взяли и сломали. К счастью, уничтожить застройку XVII века, все замечательные белокаменные постройки мы не дали. По-моему, телеграмму Брежневу сто человек подписали. Очень важную роль сыграла ваша газета, то, что ты и Сергей Чехов встали грудью на защиту...
Сережа, тебе ведь приходилось отвечать практически и за всю современную художественную жизнь. Ты сталкивался со многими — от руководителей Союза до рядовых членов. То, что Ромадин тогда по поводу заметки позвонил, дорогого стоит — он резкий человек был. Значит, это его растрогало. Кто тебе больше всего запомнился из людей, которых ваша редакция, как говорится, приютила?
С.Р. Через газету столько людей прошло и со столькими я дружил! С Олегом Комовым мы, особенно в последние его годы, очень близко сошлись. Я был близок с Гелием Коржевым, с Виктором Ивановым, со многими другими скульпторами и художниками. Вообще это очень щепетильная область — дружески общаясь, ни в коем случае нельзя было переходить на панибратские отношения. Я дружил или очень тесно общался и со знаменитыми, и с малоизвестными художниками, в том числе из провинции. Помогал им, старался как-то поддержать. Но, повторяю, в дружбе с художниками или архитекторами нужно было сохранять дистанцию. Сейчас господин Церетели вряд ли вспомнит, как он предлагал мне свою дружбу в виде очень серьезного "гонорара". Речь не о деньгах, разумеется. Но я понимал, что этот весьма серьезный "гонорар" пришлось бы отрабатывать. У нас в газете существовали такие вещи, когда известный музыкант мог открыть ногой дверь и сделать любое заявление: потребовать хвалебную публикацию или остановить критический материал. И журналист, который был с ним в приятельских отношениях, оказывался связан по рукам. Это давало о себе знать в совершенно неприличных формах. Потому что газета подчас становилась сервильной, обслуживала какие-то кланы, какую-то группу композиторов или одного исполнителя. Но она никогда не обслуживала — ты можешь подтвердить, что она никогда не обслуживала ни одного художника, ни одного скульптора, ни одного архитектора.
С.Я. Это точно. В какой-то мере я связан с балетом, поскольку моя жена была прима-балериной Мариинского театра, и я знаю про историю в вашей газете, когда один человек практически обслуживал некоего балетного столпа, и все это привело к очень большим неприятностям для обоих. А у тебя-то была, пожалуй, самая сложная область— архитектура, современное строительство. Такой лакомый кусок! Тогда ведь "добро" газеты ЦК открывало человеку самые выгодные заказы. И я знаю, что очень многие проекты благодаря выступлениям газеты не осуществились.
С.Р. Да, было такое. В частности, не появилось на Остоженке кошмарное совершенно новое здание Академии художеств.
С.Я. На месте исторических построек…
С.Р. Не буду сейчас перечислять всей практики того времени. Не получил развития Новокировский проспект. В общем, с выгодой для города, для его исторической памяти закончилась Лефортовская кампания.
С.Я. Помню, ты мне позвонил, когда в Лефортове решался вопрос по поводу домика, связанного с Петром, и сказал: "Савва, поезжай срочно. Там будет Аверинцев, и вы должны сказать для телевидения, для нашей газеты". Такие сигналы я не раз получал от тебя, и препоны на пути варваров-разрушителей все-таки появлялись.
С.Р. Ну, варварами архитекторы, вообще говоря, всегда были. А то, что разрушители, — это как бы входит в комплекс профессии. На первом съезде Общества охраны памятников П.Д.Барановский даже выступил с таким мрачно-шутливым предложением: отсекать руку тому архитектору, который вторгнется в историческую среду или сломает памятник старины. Речь шла, в частности, о Чечулине, которому надо бы не только отрубить обе руки, но и еще оторвать другие части тела за то, что он сотворил с Зарядьем. Теперь все идет на круги своя. Тридцать лет назад мы воевали за то, чтобы не было гостиницы "Интурист" и, наконец, ее снесли, идея признана правильной. Идеи не умирают, но они двигаются гораздо медленнее, чем экскаваторы...
И масса других вещей, которые происходят в городе. Что касается освещения города, использования цвета — за все приходилось бороться. Это были как бы революционные статьи, мне за них премии давали, потому что в них были свежие идеи! Сегодня это смешно, банально, известно любому архитектору и стало массовой практикой. Другое дело, что практика вызывает серьезные вопросы.
С.Я. Представляю, как бы ваша газета ринулась бороться, если бы в то время встал вопрос об уничтожении Военторга и гостиницы "Москва".
С.Р. Или пожгли бы, непонятно, кто и зачем, Манеж. Да, я думаю, что наша газета не осталась бы в стороне, она бы пошумела. Пошумела бы и добилась своего — в те времена газетное слово имело вес.
С.Я. Конечно. И уж если бы некий господин Брынцалов сказал: "А что Манеж? Сломать и построить с гаражами!", то от этого Брынцалова мокрого места бы не осталось... Сережа, общее наше с тобой, как говорится, место в той прошедшей жизни — русская провинция, Север, Ярославль, Суздаль. Я сейчас вернулся из Суздаля, и так приятно видеть, что многое здесь спасено, город практически цел. Благодаря опять же неравнодушию вашей газеты и твоему лично. Что тебе больше всего помнится из работы в провинции? Из поездок, из того, что писал, отстаивал?
С.Р. Начинал я как разъездной корреспондент, и в первый год своей работы в "Советской культуре" совершил 15 поездок по стране. Приезжал домой, переодевался, менял сорочку, отдыхал день-два и снова садился в самолет. И как-то само собой сложилось любимое направление. Меня не тянуло особенно на запад, не тянуло на юг и на восток, а больше на север или северо-восток. Больше всего я люблю центральную Россию. В Вологде был, по-моему, раз тридцать, в Архангельске — столько же. И самые яркие и счастливые поездки — те, что имели серьезные деловые последствия. Это, в частности, первый десант МГУ, который высадился на Соловках в 1966 году. В результате той прекрасной и незабываемой поездки было принято решение о создании Соловецкого заповедника, выделены штаты.
А из последнего — славная совершенно память о работе над двухтомным суздальским номером "Памятников Отечества". Он имел большой резонанс, действительно, получился очень интересным. Работа над этим номером поразила меня силой духа русской провинции и тем, как бессмертна интеллигенция, которая совершенно незаметна в Москве. Здесь, в этом Вавилоне, ее невозможно разглядеть. А вот в маленьком Суздале живет несгибаемый дух творчества. Люди не хотят, чтобы мир вокруг них умирал и ветшал — словно они дали клятву на верность этой красоте и бесконечно преданы ей. Когда мы начали делать номер и столкнулись с проблемой авторства, к мэру города позвали всю интеллигенцию. Это был великолепный "парад" людей. Порой смешных, с какими-то своими заморочками, странностями. Кто-то мне читал стихи, кто-то показывал свою скульптуру. Это был настолько искренний, глубокий порыв людей, хотевших рассказать все, что известно об их родном городе, обессмертить его в альманахе. Чтобы навеки сохранилась славная жизнь этого маленького городка, но на самом деле — великого города, которому нет равных.
С.Я. Одного из центров Руси. Я, между прочим, этот номер твоего альманаха брал с собой в Суздаль. Ты сейчас о людях замечательных говорил, и я подумал о Ю.В.Белове. Он типичный суздалец. Они же маленькие, шустрые, это не кряжистые новгородцы. Юрий Васильевич издает частную газету "Вечерний звон" — "для общественного пользования", как там написано.
С.Р. На свои денежки, весьма скромные издает.
С.Я. Мало того, он почти нищий. Но так прекрасно знает Суздаль, так его любит. У меня уже стало традицией на День Победы ездить с ним по ополью. В прошлом году, например, побывали в селе Кистеж, родовом имении Александра Васильевича Суворова. Удивительное ощущение. Когда стоишь на этой земле, перед этим простором — понимаешь, что Россия может погибнуть только от какого-то глобального природного катаклизма. Когда страна чуть-чуть встанет на ноги, в Суздале и ремесла оживут, и торговля, все эти лавки чудесные. Город-то сохранился, дома великолепные. Поразительно мало там этих безобразных построек "новых русских" — один-два и обчелся. Но есть и ошибки. Смотрю путеводитель по тому же Суздальскому музею-заповеднику: раздел "Тонино Гуерра". Я ничего не имею против итальянского сценариста, он работал с Феллини, Тарковским. Но почему тогда нет раздела "Николай Петрович Сычев", который столько сделал для Суздаля? Или стенда о том же Юрии Васильевиче Белове? Разве в итальянском провинциальном музее увидишь раздел, посвященный какому-то русскому?
С.Р. Это от провинциальной глупости, от излишнего усердия и желания привлечь иностранных туристов... В музее, о котором мы говорим, вообще столько безвкусицы! И они весьма выразительно вылезают наружу. Хотя бы эта комната "по мотивам" русской сказки. Свет гаснет, зажигается — лежит царевна. Огромное помещение занято вот такими "экспозициями". Понятно, что хочется возбудить фантазию посетителя, вызвать в воображении какие-то картины. Но получается плоско и пошло.
С.Я. Недавно открыт раздел, где реставраторы сидят за стеклом и зрители могут наблюдать, как они работают. Но ведь реставрационный труд совсем не для публичного рассматривания. Он такой протяженный, потаенный.
С.Р. Да, результат этого труда не скоро увидишь, но если зритель согласится стоять 3-4 года — пусть стоит.
С.Я. В Суздале прекрасное реставрационное училище. И ребята там учатся потрясающие. Кстати, они в нашем выставочном зале Института реставрации делают выставки отчетные. Об этом музейном новшестве как раз они мне с юмором рассказали. Я в свое время предлагал показывать на международных выставках реставрационных процесс труда современного иконописца, который может маленькую икону написать на глазах у зрителя. Люди видели бы, как это делается, и с удовольствием покупали эти работы. А чем сажать за стекло в музее реставратора, горе-новаторы лучше вот о чем бы задумались — в суздальском училище перестали учить реставраторов икон. Там готовят прекрасных реставраторов мебели, масляной живописи — но чтобы в Суздале не было реставраторов икон! Я надеюсь на поддержку нового министра культуры Александра Сергеевича Соколова, буду ставить перед ним вопрос. Меня это особенно тревожит, потому что моя профессиональная деятельность начиналась именно в Суздале. Оттуда мы вывезли первые иконы на комплексную реставрацию. И сейчас было так приятно идти по залам и своей коллеге из Петрозаводского музея показывать иконы, рассказывать, кто их восстанавливал, как. Опять же вспоминаю, что все это отражалось на страницах газеты "Советская культура".
С.Р. Как говорил Блаженный Августин: я долго жил в Вавилоне и до сих пор брожу по его окраинам. Да, мы все из того времени, и до сих пор по тем окраинам ходим. Но на окраинах этого Вавилона и в самом Вавилоне не так все безоблачно. Ты говоришь, проблемы с реставраторами в Суздале. На самом деле проблема вернулась к тем, "вавилонским" временам. Она вернулась во всей своей значимости и масштабности к годам 50-м, 60-м. Сейчас культурное наследие находится в состоянии отчаянной опасности, гораздо большей даже, чем даже тогда, после войны... Тогда у наследия был враг — идеология. Кресты восстанавливать — вот что считалось грехом. Когда печаталась моя первая книга "Северные этюды", в тексте велели убрать слова "икона", "церковь", "крест". Вот с чем приходилось бороться. Но сейчас есть враг, гораздо более страшный, чем идеология. Это деньги — деньги, с которыми уже нельзя договориться. А раньше удавалось. Среди бюрократов находился человек, который понимал заботы Гейченко, понимал, что такое Пушкин. Что такое мастерская Всеволода Смирнова. Такие люди всегда находились. Вопреки общей системе и правилам политической игры. А с деньгами договориться нельзя. Они всё расчищают, всё ломают. Где хотят, строят, что хотят — громоздят. И вообще деньги всесильны сегодня.
С.Я. От этого и моя боль, которая связана со Псковом. Ты знаешь, я многие города люблю, но так, как Псков, — ни один. А он сейчас в состоянии худшем, чем после войны. Потому что тогда, несмотря на страшную разруху, был план восстановления города. Ведь правительственная комиссия во главе с А.В.Щусевым приехала в Псков еще до 9 мая, и сразу же был начертан генеральный план, помечены заповедные места, набережные, новые парки. А сейчас в Пскове мало того, что разрушаются храмы, погибли реки, город заполонен старыми деревьями — в историческом центре, у Кремля появляются престижные гостиницы, коттеджи. У церкви Богоявления в Запсковье, о которой даже Корбюзье с восторгом сказал: "Я капеллу Роншан построил, увидев церковь Богоявления в Запсковье", уже построена масса элитных домов. Археологические слои заливаются бетоном и навсегда пропадают для мировой цивилизации. Вот что творят деньги. С этим надо бороться, и мы это делаем в Обществе охраны памятников. Приглашали псковских чиновников в Москву, но у них на все один ответ: "Вы врете". А какой смысл мне врать?
С.Р.Вообще говоря, достаточно на твою улицу Бурденко выйти, чтобы понять, какая неоспоримая мощь у денег. У них такие аргументы, каких нет ни у кого из тех, кто хотел бы сохранить традиции истории, памятники.
С.Я. А газета "Культура" нынешняя, не “советская”, помалкивает — она сидит на той же игле.
С.Р.Она в каком-то эмбриональном состоянии находится. Я желаю ей, конечно, всякого процветания, но центральная газета, которая выходит тиражом несколько тысяч экземпляров, — это несерьезно.
С.Я. Эту газету читают Петров — пианист и Святослав Бэлза, которые ее рекламируют.
С.Р.Тот еще междусобойчик!
С.Я. Да. А ведь именно эта газета должна бы сейчас возглавить борьбу с наглыми деньгами.
С.Р. Для этого ей необходимо обрести независимость и мощь. И вообще, видимо, пора таким газетам появляться.
С.Я. Самое страшное, что интересы всесильных денег поддерживает орган, который должен бороться с этим явлением, — Министерство культуры. Швыдкой однозначно заявил, что культуру финансировать незачем, ее нужно приватизировать. Несмотря на то, что все честные работники культуры против этого безумного решения. Больше всего запомнилось выступление Володи Плугача, директора заповедника в Архангельском. Он у нас в институте работал, знает, что такое памятники. На пресловутом шоу у Швыдкого по поводу памятников Володя сказал: "Ваши богачи не возьмут ни один разрушенный памятник. Они даже мое Архангельское не берут — его надо восстанавливать. Они возьмут только готовое".
С.Р. Они и богачи потому, что умеют считать деньги.
С.Я. И воровать.
С.Р. А тот, кто честно зарабатывает, как правило, не шибко богат.
С.Я. Но они стараются дать деньги на памятники. Есть такие примеры. А у тех, кто ворует, известно, какое отношение к памятникам. Вот сейчас много говорят о Ходорковском. Для меня ситуация ясна. Первое, что сделал этот мальчик, комсомольский выкормыш, — забрал, не заплатив ни рубля, здание бывшего МГК комсомола в Колпачном переулке — ценный памятник архитектуры, он стоит огромных денег. Да за одно это надо наказывать. Какое он имел право брать у народа его добро?
С.Р. Дали, вот и взял... Моя редакция находилась в особняке XIX века, допожарного, начала XIX века, на Тверском бульваре. И в течение десяти лет я выдерживал непрерывные штурмы, которые подчас были весьма небезопасны. Нас пытались выкурить разными способами. Причем однажды приехал некто — крупный чиновник из Инкомбанка, и сказал: "Так, я хочу здесь квартиру. Да вы не бойтесь, ничего с вашей редакцией не будет. Я вам все сделаю. Вот здесь у вас будет чудный флигелек. Мы сделаем вам ротонду с видом на Тверской бульвар. Но я хочу здесь квартиру. Кто, вы говорите, здесь жил? А, Толстой бывал? Замечательно! Я хочу здесь квартиру". И самое замечательное — хотя квартиру он там не получил, на задах этого дома таки родился дворец для очень богатых людей, которые так, поплевывая, смотрят на жалкие особнячки, которые разваливаются. Ну, сейчас их реконструируют, это так называется. На самом деле, их просто развалят и заменят новыми, такими респектабельными, уютными особняками. Городскими коттеджами для очень богатых людей. Я бы очень хотел, чтобы ты мне задал вопрос: как я отношусь к этим богатым? Я бы тебе ответил на твой вопрос однозначно. Не люблю я этих богатых. Не потому, что обожествляю нищету или вообще стою на фланге товарища Анпилова. Совершенно наоборот. Я стопроцентный либерал, но нам нужен либерализм с человеческим лицом, а не с лицом этих олигархов.
С.Я. Но самое-то страшное, когда этим бандюганам, богатеям интеллигенция подыгрывает. Два примера. Вот наш Фонд культуры времен, когда он действительно работал, когда я был членом президиума. Начало приватизации, и приходят якобы родственники поэта Галича с письмом, которое прямо на президиуме зачитывает Г.В.Мясников, Царствие ему Небесное. Оказывается, Галич имел счастье жить в Кривоколенном переулке в доме Веневитинова, где Александр Сергеевич впервые читал "Бориса Годунова". Там две мемориальные дощечки висят: веневитиновская и пушкинская. И якобы родственники говорят: "У нас есть немецкие инвесторы, они могут дом привести в порядок. И там нужно сделать музей Галича". Я тогда сказал: "Простите, а вы не хотите сделать этот музей в Ясной Поляне или в Михайловском? Как же можно? Я думаю, Галич сам бы ужаснулся". На меня тогда еще академик Лихачев собак спустил, в славянофильском подходе обвинил. Потом дочка Галича позвонила мне и сказала: "Это выморочные родственники. Мы никогда на это не пойдем". Дальше. Моя мастерская находится во флигеле Поливановской гимназии. Там и в каретных сараях нас 12 художников. Два года назад мальчики — детишки кинознаменитостей, позанимавшие Москву ресторанами — решили найти этим помещениям более выгодное применение.
С.Р. Первое поколение — режиссеры, а второе — трактирщики.
С.Я. Между прочим, я одному из пап задал вопрос по этому поводу. Раньше как делалось? Ярославский мужик шел в Москву, работал половым в трактире, потом официантом, доходил до метрдотеля. Наконец, становился хозяином. А уже его дети учились на писателей, на художников и становились кинорежиссерами.
С.Р. Как в семье Смирновых.
С.Я. Да. А ныне из “дворян” и из кинорежиссеров идут в рестораторы. И вот звонит мне сосед по мастерской: что делать? Приехали люди с бумагами готовыми. Один из этих мальчиков в нашем флигеле ресторан захотел сделать. Это же чудовищно. Что же тогда спрашивать, извини меня, с Брынцалова? Да он не знает, как Пушкин пишется. Он думает, наверное, через "е", "Пушкен". А эти-то вроде и просвещенные. Поразительно.
Не хочется этим некрасивым эпизодом заканчивать нашу беседу и я еще раз возвращаюсь к тому, что судьба нас независимо, как говорится, автономно свела с Б.Ф.Елуповым. Величайшим русским плотником, одним из столпов Заонежья, который многие годы руководил уникальной бригадой из 30 человек. Их же пацанами А.В.Ополовников из деревень собрал. Костя Клинов, Ваня Вересов, Елизаровы... Мне Борис в свое время сказал: "Савелка, вот как только в Преображенку введут хотя бы килограмм железа, она погибнет". Они ведь каждую весну бревнышки меняли, перетягивали. А теперь в Преображенском соборе многотонный каркас металлический. И радостные крики: "Шведы нам согласились помочь!" Да не помогут нам шведы. Они, может быть, и хотели бы, но потеряны кадры, потеряны Елуповы, потеряны их дети, внуки. Почему сейчас вспоминаю о Борисе Федоровиче? Я уверен, что Бог даст нам с тобой здоровье, и ты поучаствуешь в еще одном важном и интересном деле. Я получил добро от правительства Карелии на организацию в деревне Ерснево напротив Кижей, где родился и жил Борис Федорович, музея русского плотника. Дом Борин цел. Там рядом живут его сын Юра и дочь Галя. Можно сделать очень живой музей. Чтобы во дворе была скотина, баня, огороды. Озеро рядом плещется, откуда и рождались все Борины идеи. А наполнить музей есть чем. У дочки Ополовникова Елены сохранились замечательные чертежи, конструкции, у нас есть масса фотографий всех, кто работал там. Так что будем считать результатом нашей беседы уговор приложить все силы к тому, чтобы этот музей существовал.
С.Р. С радостью. Но прежде хотелось бы снова промчаться на кижанке в проливе, мимо острова.
С.Я. И вспоминать, как гордо сидел за кормилом Борис Федорович. Спасибо, Сережа, тебе. Мне было очень радостно с тобой встретиться. Ты так много сделал, и я уверен, что мы еще что-нибудь успеем в этой жизни.