"СОХРАНИТЬ РОССИЮ В ЧИСТОТЕ"

| | | | |
№21(548)
19-05-2004
Валентин Курбатов:
"СОХРАНИТЬ РОССИЮ В ЧИСТОТЕ"
Окончание. Начало в № 20
С.Я. Валентин, поскольку для меня всегда важны твои суждения по поводу любого явления, не только литературного, но и человеческого, не могу ни затронуть в нашей беседе еще одну очень тревожащую тему. Мне кажется, что сегодня эпоха великой лжи не просто продолжается. Она при тоталитарном режиме родилась, но в наше время просто расцвела. Знаешь, почему я, бунтарь, в девяносто первом году не пошел к “Белому дому”? Не потому что самый умный. Меня туда не потянуло из-за генов, они у меня крестьянские, старообрядческие, священнические. Меня эти события в Италии застали. Наш с тобой друг Лавр, художник, позвонил: "Савва, у тебя там под окнами танки стоят". Я сразу вернулся в Москву, но к “Белому дому” не пошел. Потому что понял, что сейчас болтуны начнут шельмовать людей, которые что-то делали, работали. Тогда я скорее почувствовал, а сейчас убежден в том, что это — продолжение революции 1917 года, но только самая страшная ее фаза. Тогда еще все-таки России было чем противостоять.
И пусть меня сколько угодно начальство псковское осуждает, но не могу я спокойно смотреть на памятник Ленину перед Троицким собором. Пусть где-то маленький стоит как напоминание истории, но не здесь, не на главной площади возле Кремля. Он же один из руководителей истребления нашего генофонда? Кого уничтожали прежде всего? Крестьянство, казаков, священников. А тут памятники. Вождь тогда страшную фразу произнес: что интеллигенция русская — это дерьмо. Он про ту интеллигенцию сказал — про Розановых, Бердяевых, Трубецких, Хомяковых. В конце концов, даже про Льва Николаевича — "колосса на глиняных ногах". Но подходят-то его слова к этой, сегодняшней интеллигенции. Казалось бы, внешне мастеровитые ребята — Евтушенко, Вознесенский… Могут и про Боброва написать, и про Братскую ГЭС. Но я все время чувствовал, что нет в том, что они делают, глубины, что это фальшь. Потом в книге Георгия Васильевича Свиридова прочитал о Вознесенском -— я точно так же думал. Бесконечные стихи о великих, с которыми он, поэт, обедал, это интимное "сумерничаем с Муром". А Мур-то до этого Вознесенского и не знал.
В шестидесятые они, конечно, оказались на гребне. Оттепель, вечера в Политехническом. Но ведь какие лгуны! Сейчас тот же Вознесенский дописался до того, что опошлил в одном из своих стихотворений святая святых — памятник "Тысячелетие России". Как может человек написать матерно: "Бунтарь, холуй отлил в металле букву Х"? Да ты издевайся и изголяйся над Родиком Щедриным, над Майей Плисецкой — над своим, так сказать, окружением. Он ведь еще и архитектор по образованию. И фамилия-то вроде богословская, церковная. А что за исповедь преподнес недавно в "Литературке" Евтушенко. Боже! Как эти люди умеют мимикрировать. Он уже говорит все то, что мы говорили пятнадцать лет назад, он уже истина в последней инстанции. И как обидно, что эта ложь заслоняла от нас других, настоящих.
Вроде я дошлый, из-под земли найду то, что интересно. Но Таню Глушкову пропустил. В этом, кстати сказать, и твоя, Валентин, вина, ты меня не посвятил. Но когда я прикоснулся к ее стихам, понял: поэтесса не ниже рангом, чем Марина Ивановна и Анна Андреевна. Ты мне говорил, что у нее характер был тяжелый. А у кого из творцов легкий характер? Но Таня Глушкова не объединилась ни с Эфронами, ни с Пуниными. Анна Андреевна ведь знала, что Пунин написал в 1918-м в газетенке, руководимой Луначарским, что Николая Степановича Гумилева к стенке надо ставить. И поставили, и, может быть, именно с этой подачи. А она вышла за него замуж. Мало того. Когда Пунина с Львом Николаевичем, моим учителем, посадили в первый раз, Пастернак и другие благородно отстояли их. Пастернак говорит: "Я позвонил спросить, она сказала: "Он дома". Борис Леонидович, естественно, решил, что о сыне: "Как я рад за Леву". — "Да нет, вот Коля дома". У Тани Глушковой такого рода ошибок с моралью не было. Я сейчас купил массу экземпляров этого замечательного однотомника и даю друзьям. Володя Васильев, другие люди говорят, что открыли для себя потрясающего поэта. Я поразился, что в 1961 году, когда я, студент, изучал Софийский собор в Киеве, Таня Глушкова уже писала стихи об этих мозаиках, фресках. Исторических, искусствоведческих неточностей там нет. И вот она была заслонена теми, кто шумел и рвался к власти. Помнишь эти строки Окуджавы, где он видит своих друзей министрами? "Зайду к Белле в кабинет, загляну к Фазилю". Они сидят сейчас в "кабинетах", и Белла, и Фазиль, который в день своего 75-летия написал, что если хоть три совестливых человека есть в нации, она не умрет.
Есть совестливые люди. Есть Астафьев, есть Распутин, есть Носов, но вы их не видите. Вы видите только себя, и памятники ставите себе. Как это? Только умер, еще не успел остыть, а уже готов памятник на Арбате. Ведь есть заповедь ЮНЕСКО: деятелям культуры не ставить памятники по прошествии менее, чем 50 лет. Памятники можно ставить сиюминутно полководцам, изобретателям, спортсменам, но не литераторам. И, между прочим, до сих пор не поставили памятник Пастернаку. Есть на могилке камешек, кстати, хороший камешек, но это не памятник. Не поставили памятник ни Шостаковичу, ни Гумилеву. Практически не поставили памятников той же Ахматовой, Цветаевой. Попытались Бродскому, но споткнулись на конкурсе. Нельзя ему поставить памятник, две линии сочиним. А какое чудовище соорудили в Петербурге Сахарову! Страшно проходить мимо этого памятника.
Ложь фантастическая, а породила ее как раз эта часть интеллигенции. Скажите, почему меня и миллионы людей регулярно просвещает по телеканалу "Культура" Витя Ерофеев? Да его судить надо! Он же в массовых изданиях и по телевидению матерится. Трагедия в метро, а у него с экрана мат. И ведь никто из них, интеллигентов наших, не поднял голову, когда Познер заявил, что самый страшный враг России православие. Только неверующие люди могут подобное допустить. Телевидение в их руках, и они делают все для того, чтобы мы находились вот в таком положении. Кто из них поедет сейчас в Вологду, в Псков, в Великий Новгород? Никто, им там нечего делать. Они трутся около так называемой мировой культуры, не понимая, что она уже не может дать даже Хемингуэя, даже Ремарка, хотя Ремарк — это не Платонов, не Булгаков и не Твардовский. О великом нашем поэте Вознесенский недавно выдал совершенно невероятное: "Твардовский не может называться поэтом, потому что у него не было любовной лирики". Боже мой! Да каждая строчка Александра Трифоновича — это любовь: любовь к Родине, любовь к матери. Почему я об этом заговорил? Вот был в Москве вечер Валентина Григорьевича Распутина, где представлялась его великолепная, я считаю, эпохальная повесть "Дочь Ивана, мать Ивана". И появился в зале Аннинский. Я понимаю, профессиональный критик, но ведь поют они то, что надо петь. А когда мы представляли книгу вашей с Виктором Петровичем Астафьевым переписки, там даже Чупринин посмел появиться. Он же лет тринадцать назад написал в журнале "Столица", что Валентин Распутин, выступая перед соотечественниками в Америке, сорвал с них 300 долларов. Подлец! Даже если и заплатили, он бы подумал о том, что Валентин Григорьевич концы с концами еле сводит. Поэтому в критике мне не за кого зацепиться. Единственный, к кому обращаюсь — не могу сказать, что мы мыслим одинаково, но он честный человек, — это Игорь Золотусский. Я хотел бы, чтобы ты, как критик, разъяснил мне, что сейчас происходит в твоей профессии?
В.К.Разъяснить довольно сложно. Тут можно, наверное, только добавить. Конечно, с критикой очень сложно. Она все-таки — дитя литературы и не может быть самостоятельным предметом. Там, где нет великой литературы, нечего ждать и великой критики. Если литература будет так художественно изощренна, как сегодня, и если она позволит себе и матерщину, и все на свете — появятся критик Курицын, и продолжит дело Лев Александрович Аннинский, который двойной своей кровью, русско-еврейской, любит этот ткущийся цветной хоровод. Он одинаково искренен и как еврей, и как русский, у него довольно сложная в этом смысле судьба. Но все остальные Курицыны, этот род критики, и этот род литературы — это даже не ложь, не знаю, что это такое. Они же уверены, что пишут правду, и, может быть, самую решительную правду. Тот же Вик. Ерофеев, которого страшно вспоминать, те же Сорокин, Пелевин. Им всем кажется, что они мужественные люди, пишущие и говорящие обществу то, что ему дoлжно сказать, что у них накипело. Но у них ничего не накипело, разве что от слова "накипь".
В литературе сегодня торжествует высокомерная брезгливость к человеку. Иногда снисходительная, у более милосердных, а чаще просто брезгливая. Как у того же Пелевина, который в "Поколении П" и прочих сочинениях, начиная с "Омон Ра", нарочито выбирал фигуры, которые действительно несут в себе настоящую святость. Ему показалось, что важно поглумиться над Маресьевым, например. Ребят-летчиков приглашают в училище, Маресьев им сразу отрубает ступни, и в конце выпуска они должны станцевать на столе танец. Другое училище готовит Матросовых. Там их сразу под пулеметы кладут один за другим. Слышна пулеметная очередь, их кладут и кладут, ребятки работают. Еще один вариант: луноход, и в нем мужичок на велосипеде. Здесь он получил звание Героя и отправился туда, зная, что там умрет. И вот на велосипеде едет в луноходе — такое торжество науки.
Этой литературе важно потешиться над тем, что в самом деле является последним опорным, последним существенным. Это не ложь — это на самом деле борьба, и борьба собранная, направленная, устремленная. Ведь то, что делает Ерофеев, — это хищная, изощренная, систематическая борьба против русской культуры. Начиная с его первой статьи против якобы советской литературы, где он укорял и Распутина, и Астафьева, что они жуировали, получали премии и славили. Не славили они ничего — они всегда были людьми, ходящими по опасной грани. Просто государство было поумнее и понимало, что, в общем-то, надо держать художников, которые говорят тебе правду в лицо. Надо, иначе ты совсем сбесишься от сытости. Но то, что происходит сегодня с Пелевиным, с Сорокиным, всех не назову, им нет числа, то, что происходит, скажем, с критиками Курицыным, Натальей Ивановой, — это целенаправленная, очень, по их пониманию, мужественная борьба против остатков того, что еще было в русском человеке высокодуховного, могущественного, вслух не называемого. Может быть, мы потому и проигрываем и не можем найти должных слов, что наша сила — в молчании и молитве. Сила, может быть, в косноязычии, не очень выразительном слове, которым пользуется вот тот, почвенный, критик. Сила в поэзии уходящей и почти ушедшей — у последнего поэта XX века, как все называли Николая Рубцова. Он действительно договаривал классическую русскую лирику, тютчевскую, фетовскую, и говорил с такой небесной красотой! Сила в этой, редко теперь слышимой и плохо нами усваиваемой поэзии. Но она есть и сегодня. У Марии Аввакумовой, Инны Кабыш, других замечательных поэтесс, которые работают предельно напряженно, очень сильно и мужественно.
На самом деле, ложь только потому, кажется, и побеждает пока, что у нее средства информации в руках, прежде всего телевидение. Действительно, подавленное, уничтоженное, униженное, почти распятое телевидение. В провинции оно одно еще сопротивлялось, позволяло себе рассказывать о человеческой жизни, о том, что происходит в деревне. О деревне сейчас вообще должно быть запрещено говорить, ибо это такое болезненное и стыдное место! Ни один президент не вправе проехать мимо любой псковской деревни без того, чтобы сразу, через 15 минут, не снять с себя полномочия — от ужаса и стыда перед тем, что происходит на его земле. Она уничтожена вся. И там сегодня доживает народ, которым клялись, гордились, который выиграл войну. Вот это ложь. Она избрана как средство ложно-культурной проблематикой закрыть от нас то, что, действительно, требует разрешения. Скрыть это жизненно важное под разговором о художественности, тонкостях мировых отношений, о движении якобы в новые цивилизационные пространства.
Культура все-таки странное само по себе явление, она вовсе не адекватна духу, если не говорить о высшем смысле. Но когда мы вспоминаем тот же, с ювелирным определением, Серебряный век — был ли, скажем, великим явлением Кузьмин? Хороший, замечательный, изысканный поэт Кузьмин? Или блистательный Сомов? Это все-таки культура. Культура прекрасная, но не определяющая, не держащая народ в основе своей. Держат не они, а те, немногие, три праведника по Руси. Это они, может быть, в неведомости, в молитвенном стоянии удерживают полноту и строгость. А эти просто фон, на котором может вышивать настоящая культура. Фона сегодня в России очень много. Он более изобретателен, более художествен, более, наверное, внешне занимателен и пестр, и может быть, более интересен Европе. Почему сегодня на нас и поглядывают Сорбонны, почему и приглашают людей из России. Но они слушают не то, они существа не слышат, духа. Не слышат той же помянутой тобой Тани Глушковой, которая, действительно, прошла стороною в русской поэзии. Она тоже вбирала в себя все, она, в общем, прошла путь многих из нас. Мы же должны были пройти этот путь искушения высокой, неведомой нам прежде культурой.
Ты в бараке вырос, я — в землянке. Деда раскулачили, и я до семи лет жил в обычном подвале, погребе. А когда из погреба потом выходишь, тебе хочется все-таки коснуться тайны Джойсов и Прустов, хочется коснуться тонкой живописи. И Таня проходила этот круг искушения, в том числе еврейской культурой — они, слава Богу, ребята древнейшей традиции, у них наработан огромный опыт. Виктор Петрович звал себя учеником Юрия Марковича Нагибина. А Таня знакомила меня с Бродским — здесь, в Пскове, у Всеволода Петровича Смирнова за рюмочкой-другой. Был тогда Юрий Михайлович Лотман, много разного народа, и Таня и Иосиф в их числе.
Таня прошла через это, но прошла невероятно мощно, не растеряв себя. Она увидела в этих оттенках и обертонах, внешне таких убедительных, тот блеск и то совершенство формы, за которыми не стоит глубинной основательности и силы. Увидела это в творчестве говорящих по-русски, пишущих лучше нас по-русски, но не хранящих в себе то, что хранила она. И отходила от них — от Самойлова, от Бродского, Межирова. Постепенно отходя все дальше и выше, она, наконец, становилась, действительно, русским художником, который сегодня по-прежнему остается явлением единственным, равно в поэзии и в критике. Она была очень могущественным человеком.
С.Я. Вот Цветаева Марина Ивановна писала, что стихам ее, "как драгоценным винам, придет черед". Я уверен, что и за Таниными стихами черед, такие вещи не умирают. Ты, Валя, сейчас сказал о Серебряном веке, вспомнил Сомова, Кузмина. Они были крупные люди. Дягилев, Мережковский, Гиппиус… Но, сами того не понимая, они заигрались и, низвергнув русскую классику, подготовили революцию. Чего стоит издевательство над Есениным со стороны Гиппиус. И то, как она кричала: "Блок написал "Двенадцать", и я ему руки не подам!". Но Блок-то, умирая, говорил: "Люба, там еще остался экземпляр у Брюсова, надо уничтожить". Понял все, потому что он был глыба. И вот оттуда, из петербургской гнили, эти наши лгуны получили мандат на то, чтобы лгать. Взять хотя бы "Метрополь", который сейчас преподносится как подвиг: "Мы выступили". Какой подвиг? Вруну Аксенову надо было уехать туда, в Америку. И сколько дешевки в этом "Метрополе"! Лгали тогда, лгут сегодня. Мне страшно смотреть на Битова: такой живой классик, который цедит слова через уголок рта. Заявил тут: "Наша премия "Триумф" независима, и каждое присуждение — это неожиданность". Я бы хотел сказать: неожиданность это если бы вы вдруг дали премию Льву Николаевичу Гумилеву, Дмитрию Михайловичу Балашову — они же дают посмертно. Или живому еще Носову, Личутину, Распутину. Но я заранее знаю, кому дадут. Они рвались к власти, они ее получили, но они не понимают одного: власть очень трудно держать, особенно таким хилым, хлипким людям.
Валя, мы с тобой беседуем близ Троицкого собора, близ Изборска — центра Руси. И для меня, конечно, сейчас самая тяжелая проблема, давящая ежедневно, ежечасно, ежеминутно, -сохранение нашего наследия. На Афоне, где мы сейчас были вместе с Валентином Григорьевичем, он со свойственным ему лаконизмом сказал совершенно потрясающую вещь: "Молитва каждого монаха распространяется на весь мир". Я и раньше чувствовал, но там особенно ясно осознал, что все-таки надежда на возрождение есть. И пророчества относительно того, что Россия в XXI веке должна спасти мир, не на пустом месте рождены. Они ведь тоже оболганы. На днях по телевизору слышу Задорнов болтает: "Вот Блаватская, Елена Рерих". Да почитай документы, в газете "Русский вестник" восемь страниц. Кто такой Рерих? Человек, который хотел стать властелином мира, который писал Сергия Радонежского с буддистскими атрибутами в руках. Я, кстати сказать, в университете учась, еще на первой его выставке почувствовал: что-то здесь не так. Потом уже нашел у любимого своего Павла Павловича Муратова ответ. А у нас он преподносится, как витамин или рыбий жир — нужен, важен, незаменим. Задумались бы, почему все, что связано с Рерихом — его общество, музей — почему все полно скандалов и склок? Потому что это было заложено самим Рерихом. К счастью, у этой оболганности есть противовес. Это правда, которую несут и монахи Афона, и псковский отец Роман, и архимандрит Зинон, который пишет иконы у себя в Гверстони. Эта правда в простых деревенских священниках, в отце Олеге, который держит воинскую церковь во Пскове. Хрупкий, не сильный физически, но воин, мужественный воин. И мне хотелось бы, заканчивая нашу беседу, услышать от тебя: чем спасемся, и спасемся ли?
В.К.Кто-то из французов, по-моему, Андре Мальро, сказал, что XXI век будет веком религиозным, либо его не будет вовсе. А наш Василий Васильевич Розанов, который всё про все знал, и все про всех умнее всех говорил, он утверждал, что все, что называлось мировой историей, все эти цезари, походы Александра Македонского, великие завоевания, — все это было декорацией, и мировая история начнется только тогда, когда начнут говорить друг с другом мировые религии. А они еще и шапки друг перед другом не снимали, как он говорит.
Пока снимают так остервенело, отвратительно, как скажем, в Иерусалиме и в Палестине, в Косово, в Македонии, в Албании. Пока они снимают, как в Чечне у нас, — это не снятие шапок, а мелкая отвратительная пена, возникающая как предчувствие того, что придется говорить на уровне религиозном. Я-то думаю, что Россия, наконец, сознает себя тем духовным государством, которым она внутренне является. Все, что происходило и расточало внешне ее дух, все революции, войны, перестройки, загнивания, и особенно происходящие сегодня торжища — это, на самом деле, скверная лаборатория, словно вводящая человека в то, чтобы он догадался однажды, что быть человеком — это значит быть религиозным человеком. А иначе ты являешься просто телом, с которым можно выделывать все что угодно. Не будем останавливаться на тонкостях православия, католичества, протестантизма, буддизма, ислама, но в основе своей все религии имеют единого Бога. И сейчас мы стоим перед необходимостью, наконец, услышать в себе Господний зов. Господь, правда, уже устал нас призывать. Эта молитва, которая сегодня слышна, — она, может быть, когда-нибудь нас все-таки и разбудит.
Опять, может быть, скажу поперек. Думая о том, что происходит сегодня в Церкви — диалог наш с Зарубежной Церковью, очень сложный и все-таки длящийся диалог между прежде Патриархом Финагором и Павлом VI, сегодня поддерживаемый вселенским Патриархом Варфоломеем с Иоанном Павлом XXIII, настойчивость Иоанна Павла II к встрече с православными храмами, -— приходишь к выводу, что сам Господь нас принуждает к диалогу. Он вынуждает к тому, чтобы мы вслушались друг в друга и поняли самую главную правду — что быть человеком это быть человеком религиозным. И следующему времени быть только тогда и возможно, если оно будет сознавать себя как религиозное. Мы говорили о том, что время вращается скучно и однообразно, что мы все время цитируем сами себя, цитируем собственные книги, собственную философию. Но когда-то время цитирования закончится. И человек должен будет идти вперед.
Закончилась горизонтальная история человечества — феодализм, капитализм, социализм — пришла пора вертикальной. И увидеть небо Аустерлица нам всем еще предстоит.
Предстоит упасть, как Андрей Болконский, со знаменем, каждый своего Отечества в руках, и увидеть, что над тобой-то, оказывается, то, куда ты еще не ходил. "Что это?" — спрашивает он, видя над собой высокое бесконечное небо с тихими облаками. Он видит главный вопрос своего бытия. Зачем он упал вот здесь? А упал для того, чтобы увидеть вот это. Что, оказывается, человеку предстоит путь вертикальный — путь к Богу. Путь, самый, может быть, счастливый, самый ослепительный.
Человечество крутится в торговле, в потреблении, в смене каждый день автомобилей, ботинок, зубных щеток. Реклама задавила человека этим тотальным на него нашествием, чтобы он не умел на минуту поднять глаза и увидеть...