Савва ЯМЩИКОВ. Валентин Григорьевич, мы ровесники, прожили по шесть с половиной десятков. Что в своей жизни, писателя, человека, считаете главным? Что несете в душе по сей день?
Валентин РАСПУТИН. Наверное, это возможность и способность высказываться о том, что сейчас нужно обществу. Видите ли, те больные вопросы, которые как бы витают сегодня в воздухе, никого из нас не минуют. И надо закупориться совершенно, чтобы не понять, чего же ждет от тебя читатель, о чем надо рассказывать. Это не значит, что я всегда, непременно поднимал самые важные вопросы. Нет, конечно. Но меня ведь сами обстоятельства заставляли искать ответы на эти вопросы. Скажем, отчуждение в семье, среди самых близких людей стало ощущаться уже в конце шестидесятых. Исподволь, потихоньку, но оно подготавливалось, и, в конце концов, трещина все-таки вышла наружу. Мы ведь стали тем, кто мы есть сейчас, только за последние десять-пятнадцать лет. И я рассказал почти что историю нашей семьи, написал свою бабушку. Для меня это было самое главное в "Последнем сроке". Тот язык, которым пишу, он во многом от нее, от бабушки, как же она говорила! Сидеть бы да записывать эти удивительные рассказы, этот язык, техники не было такой, чтобы записывать, но ведь это без техники переливалось… Когда пришло время писать, я воспользовался бабушкиным языком. Да в деревне все так говорили, это был и мой язык. Другое дело, что поначалу я стеснялся его. Ну, как же! В город приехал, университет закончил, французских и американских авторов читал, а тут какой-то деревенский язык! И не я один так к нему относился. Потом у Шукшина прочитал, что он тоже стыдился своего языка, когда поступил в Институт кинематографии.
Савва ЯМЩИКОВ Зато Александр Сергеевич, будучи оснащенным и языками, и науками, не стыдился языка Арины Родионовны и переносил его в "Евгения Онегина".
Валентин РАСПУТИН. Конечно. Но мы-то из этого языка как бы выбрались, и поначалу именно такое отношение было. Потом я понял, какое это богатство, как повезло и Астафьеву, и Абрамову, и Носову, и Белову, и мне. Понял я, прежде всего благодаря этим писателям, потому что они раньше меня начали. Помню, с каким удивлением читал "Привычное дело" — оказывается, можно так писать, как Василий Иванович. "Последний срок" у меня очень легко получился. Летом в деревне народу собиралось много, родственники отовсюду наезжали, негде было приткнуться. Так я в баньке приспособился. Темная, одно окошечко. Поставил ящик, на него газетку, под себя подставил чурку. Так хорошо писалось!
Правда, перед этим была работа, которая мне тяжело далась, потому что хотелось написать так же изысканно, как Бунин, Борис Зайцев. Есть у меня очерк "Вниз и вверх по течению", где герой приезжает на свою родину и видит, чем стало переселение на новые места для его односельчан. Не для села даже, а для деревни в сорок дворов. А все равно тяжело далось. Мы по молодости не сознавали, а для стариков, конечно, трагедия. Я написал об этом, но написал несколько красиво, как бы отстраненно, а недавно взял и переписал этот очерк, с высоты, так сказать, человеческого и писательского опыта.
Не всегда это дается от рождения — замечать мир вокруг себя. Нужно особое зрение. У меня, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать или продолжить наблюдения, расширяя свой художественный мир. Недавно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей родине. Там сначала, после переселения, устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас благополучие редко ведет к нравственности, тем более что и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. А лес рубить — что Божий урожай снимать. И чего ж его не снимать-то? Снимали, сколько хотели, планы перевыполняли. Но на человеке это отразилось не лучшим образом. В девяностые годы леспромхоз, разумеется, сгинул. Поселок оказался без работы, без электричества и надежд. И вот все написанное об этом и собранное вместе составило впечатляющую картину. С конца пятидесятых и по сегодняшний день — летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.
Савва ЯМЩИКОВ Самый страшный выплеск у тебя по этому поводу, конечно, "Пожар".
Валентин РАСПУТИН. Да, "Пожар" тоже оттуда. Там открытая публицистика, я уже не мог себя сдерживать при виде того, что тогда происходило. Дело-то ведь не только в моей родине. Она, действительно, почти окончательно погибла. Ангары не стало, нет такой больше реки, а есть четырежды обузданная тягловая лошадка, добывающая электричество. Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская, Богучанская. Да и Енисея, в сущности, не стало, он точно так же запряжен и обуздан. А линии электропередач прошли в стороне от прибрежных деревень. А солярка-то потом стала золотой… Вот и судьба-судьбина, не позавидуешь.
Савва ЯМЩИКОВ А переброс северных рек, на борьбу с которым ты часть своей жизни положил? Ведь не хотели подумать, что с реками будет, с людьми что. Не пойму только, вредительство, или по глупости? Но если не по глупости, если по уму, тогда что это?
Валентин РАСПУТИН. Реку повернуть — это потерять ее, потому что вполовину она будет уходить под землю, просачиваться, заболачивать землю. А что, у нас лишняя вода есть? Нет у нас лишней воды. Просто принято было выкачивать все из России в национальные республики. Теперь республики уже не наши, а метода все та же. А там нас, как это обычно бывает, за все щедроты ненавидят. Считают, раз мы не ценим своих богатств, они нам и не нужны!
Савва ЯМЩИКОВ В обмен на бусы и огненную воду. Валентин, я тебе не говорил, но мне давно запал в душу твой очерк о Кяхте. В силу своей профессии я каждый старый город прежде всего воспринимаю в его историческом, художественном значении. Ты так удивительно подал картину прежней Кяхты и то, во что она превращается. Я по сей день всем рассказываю: а вы знаете, какие там были художественные коллекции, какие библиотеки! Что страшно? Умирают "неперспективные" деревни, но вслед за ними и процветающие города. Кяхта, потом город побольше, а там до Москвы докатится. Уже докатилось, Москву настоящую мы практически потеряли. А начинается с гибели деревни. Почему-то ни Толстому, ни Достоевскому, ни Тютчеву, при всей, как сейчас принято говорить, продвинутости их произведений, и в голову не приходило посягать на основы. А вот у нас замахнулись, и с каким же высокомерием писателей вашего круга критика "деревенщиками" назвала. Я это слово как высочайший комплимент воспринимаю, но они-то тавро поставили, чтобы отодвинуть от "основной магистрали" литературы. Тут вот о чем напомнить хочется. На том пароходе, сталинском, по Беломоро-Балтийскому каналу девяносто писателей проехались. Своими глазами видели ГУЛАГ, с самого близкого расстояния. И что же? По возвращении с экскурсии никто не сказал: не могу так, ухожу из советских писателей! Наоборот, написали восторженные впечатления — настолько были заражены. Людей с деревенскими корнями там мало было, я посмотрел.
Валентин РАСПУТИН. Все это так. Хотя на вопрос с пароходом я отвечать категорично не стал бы: оказались бы там деревенщики, не оказались. Хочется надеяться, что не оказались бы. Но, во-первых, страх был, что говорить, а перед страхом не каждый устоит. А во-вторых, пропаганда. Она работала нашими руками против нас же. Нам сегодня судить проще. Знаю, ты недавно прочитал замечательную книжку Леонида Бородина "Без выбора". Он мой земляк, иркутянин. Когда из университета отчислили, пошел познавать жизнь и оказался в Норильске, а там ведь много заключенных работало. И вот у Бородина упрек Куняеву: как это тот, работая журналистом в Тайшете, не знал, что вокруг лагеря? Куняеву в книге немало упреков, но с этим все-таки я не согласился. И недалеко от моих мест лагеря тоже были. Но как считалось: там находятся те, кому положено там находится. Я, к примеру, о существовании русских диссидентов очень долго не подозревал. Для меня все диссиденты были на одно лицо, и лицо это было обращено на Запад.
Савва ЯМЩИКОВ Буковский, Гинзбург, Щаранский...
Валентин РАСПУТИН. Я только в 80-х познакомился с Владимиром Осиповым, ближе сошелся с Бородиным, узнал о существовании ВСХОН, организации, озабоченной русской судьбой при коммунизме.
Савва ЯМЩИКОВ С Осиповым Володей мы учились вместе. Его забрали прямо из университета. И насколько его судьба замолчана, а ведь он отсидел больше всех. Но у нас считали диссидентом Аксенова, который благополучно уехал в Америку. Я смотрю на Осипова, на Бородина — у них потрясающие лица. Они, как учителя мои университетские, все пройдя, не сломались, сохранили костяк. Кого замалчивают в нашей пропаганде? Осипова, Бородина, Марченко, которого убили там, генерала Григоренко. Эти люди, не побоюсь громкой фразы, бились за родину, а это было невыгодно. Бородин забавно пишет, как уже в другие времена, будучи редактором журнала, оказался на каком-то приеме за одним столом с Георгием Васильевичем Свиридовым, и лидер перестройки Яковлев дважды подходил и пытался ручонку свою сунуть. Могу себе представить реакцию Бородина, с его-то сарказмом. А Свиридов прямо дал понять, что еще раз сунется — и в пятак получит. Представь, Яковлев, который Бородина практически сажал, и тянет ручонку!
Валентин РАСПУТИН. Сажал, а потом за "своего" пытался сойти. Но мы не договорили о деревне. Вот пытаются понять, интересуются: почему Россия не Франция, или Германия, или Япония? Да потому что она стоит на этом месте. В России была совсем другая цивилизация -— крестьянская, а в Европе она когда еще отмерла. Эта цивилизация и нравственность вырабатывала и тот язык, которым мы гордимся и который теперь теряем. Теряем потому, что разбомбили деревню, за последние годы окончательно ее разрушили. Остались или подобия хуторов, или отдельные дома аграриев. Но крестьянин не аграрий, он не просто сельский работник — это духовное понятие, самой землей взращенное. Как вообще можно сравнивать Россию? У кого в ХХ веке такая судьба: Первая мировая война, революция, гражданская война, 15 миллионов раскулаченных и сосланных, затем война Отечественная…
Савва ЯМЩИКОВ И три миллиона сознательно убитых казаков. Три миллиона!
Валентин РАСПУТИН. Какая же страна могла это вынести? В шестидесятые, а частично и в семидесятые годы, крестьянство еще оставалось. Пусть пострадавшее, даже, может быть, генетически покалеченное, и все-таки сколько было прекрасных людей. Тех, кто с фронта пришел, и тех, кто взрастал на этой земле. Но потом постарались и их разогнать, добить деревню окончательно. Разогнали, добили, объявив деревню "неперспективной". Да и теперь, в позапрошлом году, бешеный урожай хлеба был, а крестьяне не знали, что с ним делать. Я со многими разговаривал: им спокойней, когда урожай средненький. Потому что меньше хлопот о горючем, которое дорожает, как только наступает уборочная. Нет урожая, значит, нет забот, кому хлеб продать. Ведь не хочется посредникам-жуликам за бесценок отдавать.
И то, что потускнел русский язык в литературе, тоже по тем же причинам. Литература ведь "черпает" из устного языка, а его носителем и был крестьянин. Конечно, прежде всего этот язык был принадлежностью нас, писателей из деревни. Это, может быть, единственное поколение, которое принесло в литературу целые пласты устного языка, раньше ничего подобного не происходило. Сейчас мы отходим, книжки наши то ли читаются, то ли не читаются, а новые писатели этого языка не знают. Да и деревня уже стала по-другому говорить.
Савва ЯМЩИКОВ Знаешь, Валентин, в моей библиотеке есть три особенно дорогие мне книги, все из серии "Отечество" издательства "Молодая гвардия". Это "Лад" Василия Ивановича Белова, "Пушкиногорье" Семена Степановича Гейченко и твоя книга о Сибири. Читая их, понимаешь: нет, не поставить нас на колени. Столько показано драгоценностей, которые нам Бог отпустил, а народ своими руками сотворил.
Валентин РАСПУТИН. Особенно у Белова в "Ладе". Дивная книга.
Савва ЯМЩИКОВ Жаль, что эта серия прекращена. Вообще, я очень ценю то, что делает "Молодая гвардия", Бородина вот выпустили. За последнее время у меня было два открытия человеческого мужества. Бородин с его книгой и то, что прочитал в "Известиях" об ушедшем недавно Владимире Богомолове. Кто знал, как он живет, чем живет? Потому что держался в стороне от тусовки, был неподкупен, бескомпромиссно честен. На примере этого человека можно целые классы и школы воспитывать. Как и на примере Бородина, Осипова. А нам подсовывают других — таких, которым наплевать на "ваши" проблемы, "ваши" деревенские, так сказать, заботы.
Валентин РАСПУТИН. Они действительно богатыри, нравственные богатыри. И Осипов, и Бородин, и Богомолов. Как скала. Ветры, бури, снегопады — несмотря ни на что, стояли непоколебимо. Они, и ушедшие, стоят.
Савва ЯМЩИКОВ А уходят эти богатыри незамеченными. И Евгений Иванович Носов, один из величайших писателей, и Богомолов — ни строчки, как будто не было их. Когда Юрий Кузнецов умер, даже пришлось с письмом обратиться к президенту: почему нигде ни слова? Это же точки отсчета, вершины!
Валентин, знаю, ты не из тех, кто говорит о своих планах преждевременно, и не о них я. Извини, но припомним Островского, которого теперь заклевали, -— что еще хотелось бы сделать, чтобы не было стыдно и мучительно больно? Какой работы хочешь для себя в отпущенные судьбой и Богом годы?
Валентин РАСПУТИН. Сейчас-то особенно не стыдно за то, что сделано. Я, кажется, нигде не покривил душой. Говорят: он не писал в 80-е, не писал в 90-е. Но эта книжка о Сибири, она же не просто так написалась. Даже Москву из конца в конец пересечь, и то усилия надо приложить. А тут поехать, да не однажды, на Ледовитый океан, или в Кяхту, в Тобольск, на Алтай. Байкал вроде рядом, но и он потребовал сил. Не просто ведь хотелось записать впечатления, а чтобы читалось, с пользой и вкусом читалось. Мне всегда работалось трудно, труднее некоторых других, может быть, в пять-десять раз. Вроде готовая вещь, всё на месте, а чего-то нет. Красоты, цвета, изюминки какой-то. Не хватает, может быть, двух-трех слов, которые расцветили бы эту страницу. И начинаешь искать их, переписываешь. Поэтому, может быть, и читаются Кяхта, Тобольск, Байкал. Правда, глава о Байкале будет дополнена, хочется еще о нем написать. Сейчас делаю главу о Транссибе, она тоже необходима.
В девяностые годы писалось действительно немного. Но было множество интервью, статей, отзывов. Да и не хотелось писать. В какой-то момент появилось ощущение, что читателя больше нет. Он, разумеется, не исчез, но такое кругом творилось, что казалось, не время сейчас писать красиво — надо, пиши страстно. Ну и писал страстно. Не знаю, принесло ли это пользу, думаю, все-таки принесло. Потому что, когда приезжаешь куда-то в дальнюю сторонку, люди постарше, следившие тогда за газетами и журналами, многое вспоминают. Скажем, интервью с Виктором Кожемяко, которые мы делали каждый год, и не по одному, десять лет подряд. Но читатели и продолжают читать. И статьи вспоминают. Вот ту, в частности, о патриотизме, за которую меня в 91-м грязью забрасывали. Статья-то небольшая, потом уж я ее расширил, написал "Интеллигенцию и патриотизм".
Довольно непросто все давалось. И когда почувствовал, что устояли, пережили и это, потянуло опять на прозу. Совсем быть довольным работой нельзя, но главное я в повести "Дочь Ивана, мать Ивана" сказал. А сейчас — и может быть, это будет последняя работа — надо написать о другом, не об этой безобразной жизни. Я даже по себе чувствую. Такое иной раз тяжелое настроение, что хочется взять не ту книжку, где опять душа воспламенится, а ту, где душа прельстится, отмякнет. Не знаю, о любви ли будет повесть, или о чем-то еще, но непременно о добрых, очень добрых отношениях между людьми. Как будто и не существующих сегодня, но где-то они все-таки существуют. А если бы даже и не существовали, написать про них надо. Как в свое время "Пожар", так сейчас, я думаю, нужна такая книга, с которой читатель мог бы отдохнуть, и если прослезиться, то слезами чуткими, благодарными. Благодарными этим людям за то, что они поднялись до таких чувств, таких отношений.
Савва ЯМЩИКОВ Мне кажется, в юном Иване из повести "Дочь Ивана, мать Ивана" есть черты героя этой твоей доброй, прельщающей душу новой книги. Извини за нескромность, но в нем я вижу себя, скажем, 50-летней давности. Тоже ведь этаким умником с матерью разговаривал, а она со свойственной ей мудростью умела необидно осадить. Мне этот Иван-сын очень по душе. Может быть, он и станет героем следующей повести?
Валентин РАСПУТИН. Может быть. Хотя отношения у них с матерью и не совсем гладкие, но друг друга они понимали. Без пошлости, без излишних объяснений. Тамара Ивановна по характеру задира, но эта задиристость в Иване должна переродиться в твердые взгляды. Забавная она все-таки. Услышав от него все эти "очи", "ланиты", удивилась, а потом даже испугалась. Чего ради такие слова? Куда полез? Хотя понимает, что полез в пределы вовсе не запретные. Счастливые, может быть, пределы. Но она-то их не знает. Обидно ей становится — жизнь прожила и не знает. А оказывается, все это было, и это можно было знать.
Вот так же, как мне обидно, что жизнь пройдет, а многого не узнал, не увидел. В чужой стороне почему-то не умел смотреть, старался поскорее сделать дело и вернуться обратно. Хотя и было любопытство, и что-то я все-таки брал из этих поездок. Но сколь многого не успели сделать, почувствовать, принять в себя. Даже в литературе.
Последние два года, я думаю, у нас было три великие книги. Это "Музыка как судьба" Георгия Васильевича Свиридова", "Без выбора" Леонида Бородина и "Двести лет вместе" Солженицына. Без этих книг нельзя. Появились они — и нам как будто легче стало, мы уже силу в себе чувствуем.
Савва ЯМЩИКОВ Без этих книг нельзя. Так же, как нельзя без прозы Распутина, без трудов Льва Николаевича Гумилева. Или книг Дмитрия Михайловича Балашова. Уход из жизни этого крупнейшего, честнейшего русского исторического писателя пресса заметила только в связи со страшным убийством. Я-то его знал сызмальства, мы в Карелии начинали бытовать вместе. Поразительно, как в этом маленьком, бурном, задиристом человеке рождалась такая мощная, поистине великая проза. Особенно люблю книгу о Сергии Радонежском. Настолько глубоко он знал эпоху, так тонко чувствовал ее.
Не замечали Балашова, знать не хотели Богомолова, замалчивают другие подлинные ценности нашей культуры. Зато торопятся сообщить городу и миру подробности модной презентации или юбилея Янковского. Но ведь настоящий актер — это всегда какая-то неуспокоенность, борьба, нежелание размениваться на мелочи. А тут — малопристойные частушки и запредельное меню. Подумайте, что в это время где-нибудь в Петрозаводске, во Пскове, в Иркутске талантливый писатель еле сводит концы с концами. У музейных сотрудниц и в столицах зарплата полторы тысячи рублей, врач получает три тысячи, учительница четыре. Кого за это винить? Не в последнюю очередь так называемую творческую интеллигенцию. Всегда так было: своим поведением разлагали общество. А другой части интеллигенции, совестливой -— таким, как Достоевский, потом ценой собственной жизни приходилось восстанавливать духовное здоровье нации.
И вот в конце нашей беседы мне бы хотелось спросить: как ты считаешь, есть на все это управа? На то, что мы попали за пределы Содома и Гоморры?
Валентин РАСПУТИН. Управа, конечно, есть. Я уже говорил, что всю эту гадость, срам, напустили на Россию в течение, самое большее, пятнадцати лет.
Савва ЯМЩИКОВ Быстро.
Валентин РАСПУТИН. Быстро, да. Но за те же пятнадцать лет можно и убрать, очистить. Надо только, чтобы государство поставило перед собой такую задачу: спасение России, самое главное — спасение народа. Благополучие народа в первую очередь от духовного, нравственного состояния зависит. Всё на этом держится. Будет духовное, нравственное — будет и материальное, физическое, какое угодно другое благополучие.
Управа, конечно, есть. Вот такой пример привел мне вчера один мой товарищ, доктор филологических наук. Поскольку зарплата не ахти какая даже у докторов, он преподает в одной из московских школ. Класс неплохой, девочек много.
Рассказывает он им о Пушкине, а рассказывает он прекрасно. Потом от классической литературы как-то естественно перешел на то, что не дело девушке в 16, 17, в 18 лет пить пиво, материться, ходить на всякие "голодранные" представления. Из класса тут же вопрос: "А если пиво нравится, как его не пить?" Он начинает объяснять, что это их приучили, а вообще женщина должна быть целомудренной, женственной, чистой, готовить себя к роли матери. Слушают, смеются. Товарищ мой только и сказал: "Не смейтесь, вспомните еще меня". Урок окончен, собирает он свои тетрадки. Тут подходят две девочки, и одна со слезами на глазах говорит: "Как хорошо, что вы нам это сказали". — "Как же было не говорить?" — "Никто нам не говорит". Наверняка они — изгои в классе, их презирают за скромность и стыдливость, считают за отрыжку прежних понятий. И, видимо, они сами уже стали о себе так думать. Вот ведь до чего дошло. По телевидению не говорят, в классе не говорят. Родители тоже считают, что толку от подобных разговоров мало. Но ведь сказал взрослый, учитель, и это слово достигло той самой струны, которая должна была быть задета. Не все потеряно, если среди пятнадцати, двадцати есть хотя бы две девчонки, которые со слезами на глазах благодарят за слова, очищающие душу.
Савва ЯМЩИКОВ Трудно им. Я езжу по провинции и вижу то, чего раньше просто быть не могло. На улице пить пиво из бутылки даже мужчины стеснялись. А тут иду по Ярославлю — красивые девочки лет по семнадцать сидят с пивом, курят. Я не выдержал, остановился. "Вы, — говорю, — на дедушку не обижайтесь и послушайте меня. Вы такие чудесные. Вам же надо познакомиться с хорошими парнями, полюбить, семью создать. У всех нас так было. Но если бы я был молодым парнем и увидел таких, как вы — пьющих пиво и курящих, я бы к вам не подошел. Даже к таким красивым". Удивились: "А почему, дяденька?" — "Да потому, что пить пиво на улице, курить — это прежде всего антисанитария. Раз пьете на улице, я должен опасаться и всяких других санитарных последствий".
К счастью, таких, как те две девочки из московской школы, все-таки немало. Вижу их и среди нового поколения своих коллег-музейщиков. Осенью мы открывали в Ярославле выставку, а на днях читаю статью молодой сотрудницы музея в петербургском журнале "Новый мир искусства". Даже удивительно, как ее напечатало это издание, где вообще-то предпочитают кубики и всякие кривляния. Так талантливо, таким прекрасным русским языком написано о Ярославле, о его старых мастерах, о музейных работниках, реставраторах! И это дает надежду, хотя и очень трудно сейчас говорить об оптимизме. Книга Бородина тоже ведь кончается вопросом относительно будущего. Он человек суровый, но надежда все равно проскальзывает. А раз уж наши столпы, через такое горнило пройдя, выстояли, не все потеряно. Молодежь еще будет учиться у таких людей. Я в это верю.
Валентин РАСПУТИН. Я думаю, что даже те, которые нам кажутся не совсем приятными людьми, наверняка какую-то добрую часть в себе оставили. Может быть, притушили, приглушили, поскольку это не пользуется успехом и спросом, но оставили — припрятали подальше в кубышку. Хотя надо бы эту лучшую часть заставлять работать, а не держать взаперти. Но это потаенное все равно понадобится.
Савва ЯМЩИКОВ И его тоже можно положить на ту чашу весов. Спасибо, Валентин.
Фото: Валентин Распутин, Максим Шостакович, Савва Ямщиков. На Святой горе Афон
