ОГНИ ОКРАИНЫ

МАЛЬЧИК ДИМА КОНШИН СЕМИ ЛЕТ ИЗ ПОСЕЛКА Визеньга на Сухоне мечтал победить на конкурсе в Москве и с премии купить себе белый рояль.
Я видел Диму в гримерной Рахманиновского зала перед гала-концертом лауреатов — в костюмчике с белой бабочкой, на четырех уголках которой сверкали по бриллиантику —искусственные стеклышки в оправе, подаренные учительницей музыки за хорошую игру этюдов и сонатин.
Мальчик — сказочный. Нежненький, рассудительный и с железным характером бойца. Он чувствует себя на тридцать-сорок лет, человеком пожившим, сделавшим артистическую карьеру — по крайней мере, он не сомневается в своем будущем. Сидит на стуле, рассматривает себя в зеркало, болтает ногами и говорит о белом рояле.
Его учительница музыки — мамка, которая насобирала денег для поездки в Москву у визеньгских торговцев, тоже сильный человек. Оказавшись после училища в поселке, выискала этого ребенка в детсаде, в паре с матерью-одиночкой стала пестовать, вживлять его в свою музыкальную судьбу и просто человеческую. Он стал ее капиталом. Он ее вывез в Москву на конкурс. Он поселил в большом одноместном номере гостиницы "Байкал". Он ее вывел в свет — тончайшими, мягкими и размеренными движениями своих пальчиков в предписаниях Моцарта.
Дивный ребенок из провинции. Самородок. Коих не счесть на наших окраинах.
Дима Коншин занял второе место и получил тысячу долларов. На белый рояль не хватит, но на хорошее пианино — вполне. И еще останется на дальнейшие поездки.
Почва продуцирует неудержимо. Первобытная и культивированная, почва дворянских усадеб и крестьянских выселок, советских коммунальных квартир и, как ни странно, — нынешних медвежьих углов. Перемешанная, перепаханная в духе она методично, раз в три-пять-десять лет являет свету драгоценные, диковинные цветы.
Мальчик-пианист Дима, рожденный в глухой провинции в конце прошлого века, один из таких цветов, напомнил мне мальчика Мишу, рожденного в середине века, тоже на далеком севере, в Архангельске, за 1200 километров от столицы. Родители — музыканты. Квартировались прямо в школе, в классе. На рояле — детский матрасик, под роялем — родительский. За занавеской — столик с примусом. Отец преподавал баян. И я в 1957 году учился у него играть. Помню (теперь уж он почил) солнечную его улыбку, теплоту и очарование настоящего артиста. Помню горечь невыученных уроков. Стыд от запусков и сознания своей бездарности. И помню его жену с мальчиком на руках, выглядывающую из-за занавески.
Дело происходило в старом, с толстыми метровыми стенами особняке на набережной Северной Двины. Учителя звали Василий Павлович. Его жену, концертмейстера, — Ольга Дмитриевна. А именовалось семейство — Плетнёвы.
У всех гениальных музыкантов детство одинаковое. Обязательно родители, тетки, дядьки — музыканты. И обязательно согласно известной попевке: "Папа Вольфганга любил, нотам, музыке учил. Папа был нормальный. Ребенок— гениальный".
И Миша в три года сел за рояль.
За окном музыкального класса — сугробы. В печи гудит пламя. Пальчики гвоздиками только по белым клавишам, но зато сразу ровно на четыре такта. Чувство формы врожденное.
И с тех пор — каждый день тон-полутон. Как попить и покушать.
Согласно физиологии росли клетки, рос мальчик. И в каждой новой клетке — что-то новое из музыки, потому что за роялем каждый день. Как дыхание. И год, и два, и десять— в океане нот и звуков.
Душа как канва и по ней вышито музыкой. Каждая жилка звенит.
И фортепьяно как аппарат искусственного дыхания. Без него — нет человека.
Супермен. Только вместо огнемета — рояль. И вместо посевов смерти — высшее проявление жизни — в звуках и гармониях. Победа на конкурсе Чайковского. Мировые турне. Профессура. Слава...
Особенно люблю я, когда он на концерте в консерватории, не выходя из-за рояля в паузах дирижирует оркестром. С прищуром, одними пальцами, едва заметно.
Потом вписывает в пьесу свои отчетливые, излюбленные фразы, простые и крайне изящные.
И опять — указующий жест на первую скрипку — пиано, маэстро, пиано.
Ему уже сорок семь. А Диме Коншину, столь похожему на него в детстве, семь.
И за Димой обязательно еще кто-то нетерпеливо в очереди стоит на русских небесах.
Там очередь — конца не видать.