| | | | |
07(534)
Date: 11-02-2004
Author: Виктор Галкин
У ХИРУРГА
Я ПРИШEЛ В ПОЛИКЛИНИКУ В ЖАРКИЙ ВЕЧЕР. Страшно болел палец. Давно, не помню уж когда, я его чем-то уколол, создалась симпатичная шишечка вроде жировичка или родинки. И было ничего. Но вдруг начало дергать: видимо, все-таки нарывает. И видимо, это результат обрезания роз. Я проколол нарыв, прилил йодом. Стало подсыхать. И вдруг — опять. И опять я колол: и йод, столетник, и т.д. Но потом это вдруг так вздулось, что я решил: все, меланобластома. Рачок.
В больничке уже из конца коридора я увидел в дальнем крыле, где находится хирургия, кошмарную очередь, даже толпу. Два кабинета были сплошь, как мухами, обсижены больными: сидели и стояли на полкоридора и в холле-тупичке. За свою жизнь я так устал от очередей. Хорошо еще, что (пока) не болею, ибо сидение-бдение в поликлинике нового типа еще стало страшнее, чем раньше. Вы увидите почему. Во-первых, сразу было видно, что — треть — сумасшедшие или чуть сумасшедшие — и им место в какой-нибудь Кащенке или Соловьевке: отпорные позы, обреченные взоры, бешено вспыхивающие ссоры и слезы, замахивание гипсом. И духота, духота... Войдя в толпу, я крикнул:
— Кто последний?
Нормально говорить нельзя, не услышат, не поймут. Молчание. Шорохи. Шопот. Всхлипы.
— Господа, кто же все-таки последний?
И — уже злой ропот:
— Ишь ты, "господа".
— Господа в Париже.
— Чегой-то он?
Одна женщина откликнулась (она как будто пряталась, в войну и после в очередях в магазины урки убивали "последнего" из-за карточного проигрыша):
— Я последняя. Наверно.
— Я за вами, — говорю, — хорошо?
А вы за кем на всякий случай?
Она показала на дедушку в старческих шишах, как, мрамор, с палочкой промеж валенок. Июль — он в валенках.
Стою, жду, потею. Уходят, приходят, занимают уже за мною, а конца не видать... Сколько ж тут, в газовой камере, мучиться? Раза два сходил на улицу, покурил. Но там вообще пекло. Возле дедушки в валенках освободилось место, я подсел, стал ему рассказывать, какая история у меня с пальцем, стоит ли ждать, не резануть ли самому бритвой, ничего страшного, все выпущу, а то тут жди до сердцебиения... Он внимательно слушал, наставив на меня сырое, как пельмень, ухо, и кивал головою. Затем спросил:
— А жена как?
— Что, жена?
— Ну, она-то билет достала?
Я отодвинулся и загрустил. Но тут подошла моя очередь. Я вошел в кабинет. Их два, в другом идут перевязки. Здесь все дышало ненавистью: ослепительно-белый потолок, сверкающие палевые стены, стекло на столе врача и сам он, похожий на стареющего мафиози из итальянских фильмов, что-то все пишущий, словно протоколы в гестапо, и не глядящий на больного. Длинноногие медсестры с наглыми глазками резко командовали пациентам: “Поднять ногу... Держать... Опустить... Свободен”. Я звучно спросил:
— Можно, профессор?
Он, не глядя, указал мне на стул сидеть. Я подал ему на стол карту, а на соседнюю кушетку положил свою папку. Из перевязочной, словно только и следила, подбежала медсестра и велела убрать. Я сунул под стул.
— Что у вас? — вскинул врач на меня глаза и погладил белые висячие усы. То ли еврей, то ли кавказец, эффектный такой.
— Палец вот... Гноится и гноится, понимаете. Боль ужасная, прямо дергает. А сперва, понимаете, была такая шишечка...
Он жестом велел мне замолчать и издали строго посмотрел на палец.
— Пока положим мазь, пусть он немного раскроется. Кстати, ваш страховой полис?
Я достал. Он посмотрел гораздо внимательнее, чем на мой палец — и сверился с больничной картой.
— Паспорт? — предложил я.
— Не надо. Так значит... Вера! Положи ему облепиховую. — Теперь мне: Если послезавтра не вскроется, придется делать иссечение в онкологии.
— Где?! — вскрикнул я. — У меня рак? Меланобластома? А может, шанкр?
— Какой вы, однако, — улыбнулся врач в усы, в свои белые роскошные усы, — сколько всего знаете. Меланома! Ишь ведь... Нет, не думаю, что рак. Просто, видимо, запущенный подкожный нарыв, очень глубокий стержень. Надейтесь.
В это время меня уводила Вера в перевязочную. Там уже сидели, держа на весу лиловые ноги и опухшие руки, больные. Из-под одной ноги выдернули табуретку и я сел на нее. Сестра усмехнулась:
— Где вы сели, сюда же ноги кладут.
— Да хоть головы, — прошипел я.
— Где палец? Держать горизонтально. Не туда, а сюда.
Она наложила тряпку с желтой мазью и лихо забинтовала.
— Свободен. Послезавтра на перевязку.
Через день я ждал очереди меньше, сразу в перевязочную вошел хирург, он узнал меня:
— А, меланома! Ну-ка... Так. Неплохо.
Я боялся глядеть на опухоль.
Он ушел, долго пропадал, я держал руку на мешочке, закрыв глаза. И вот он сел напротив... и ка-ак вонзит что-то в палец! И еще раз! Я скрючился на табурете.
Он еще покурил, а затем стал резать. Но этого я, слава Богу, не слышал. Та же Вера наложила куцый хвостик пластыря и сказала, что все. Могу топать.
А хирург уже сидел у себя в кабинете и, как всегда, писал.
— Профессор... — начал я.
— Я не профессор. Мы все закончили, что вы хотели?
— То есть... А как же дальше? — изумился я. — А если...
— Через четыре-пять дней все пройдет. Меланома! — со вкусом повторил он это жуткое слово. — Вы мне мешаете.
И я ушел. Пластырь слетел с пальца уже в дверях поликлиники, я на ходу подвязывал его старым бинтом, который утаил от Веры.
Я уехал на дачу. Спустя время снял бинт. Рана была чуть живая, с желтенькой пленочкой. Потом она сморщилась, потом ссохлась в шрамик... Я уже умывался этим пальцем. И вдруг он снова набух, да еще крепче прежнего, а ночью задергали его черти. Я не спал. Жена присоветовала наложить мазь Вишневского. Все утихало на день. Потом снова вспухало. И так — целый месяц. Но в конце концов мазь великого хирурга (а не того, который с белыми усами!) взяла свое — я дольше держал ее на пальце и меньше давал подсыхать — и совет моей мудрой жены помог излечиться окончательно.
Но к хирургу я уж больше не пойду, дома оно вернее. В конце концов резать и я умею, поскольку до пенсии работал портным.
1.0x
