ПОТЕРЯ НЕБА

04(531)
Date: 21-01-2004
Author: Владислав Шурыгин
ПОТЕРЯ НЕБА
Звук родился где-то вдалеке. Тревожащий слух, далекий вибрирующий свист вдруг стремительно налился мощью, перешел сначала в угрожающий вой, а потом в какой-то уже остервенелый рев, который затопил всю окрестность. Казалось, ничего громче этого рева уже быть не может. Но он продолжал нарастать, крепнуть, пока не стал буквально обвальным грохотом.
…Если взять отрез тяжелой парусины или брезента и вдруг одним резким движением разорвать его напополам, а потом усилить этот звук в миллион раз — тогда вы услышите этот грохот.
На мгновение показалась, что это сама материя, из которой создан мир, с треском рвется в клочья. Кроме этого грохота, в мире больше не было ничего. И вот он вдруг тронулся с места. Стал приближаться, нарастать, накатываться вместе со скользящим по серой бетонке взлетной полосы серебристо-белым самолетом. Где-то в средине ее он плавно приподнял острый нос, и через мгновение легко оторвавшись от земли, круто ушел в небо, унося за собой за горизонт, стремительно тающий грохот. Но тишина не вернулась. Грохот растаял, и стало слышно, как вдалеке одна за другой запускаются турбины, свистят, ревут, напрягают мощь своих реактивных "глоток" в предчувствии неба. Полеты начались!
…Мое детство прошло в авиационных гарнизонах. Я засыпал и просыпался под рев турбин взлетающих перехватчиков. Мое небо было густо расчерчено крестами и королевскими вензелями инверсионных следов. Мы уже в пять лет отлично разбирались в типах самолетов и "профессорски" спорили о том, кто мощнее: Миг-21 или Су-7Б. Моей любимой книжкой были не какие-то там "раскраски" или наивные тощенькие сказки. Нет. Моей любимой были "Самолеты иностранных армий". Я до сих помню все эти "Скайхоки", "Вулканы", "Вампиры", "Фантомы"…
Вся гарнизонная жизнь подчинялась плану полетов. Дневные, ночные, ЛТУ (летно-тактические), подъемы по "Готовности" (авиационный аналог "Тревоги"), они забирали наших отцов почти без остатка. Мы просыпались, а они уже были на службе. Мы засыпали, а они еще не вернулись с полетов. И не было большего кайфа, чем в силу каких-то семейных обстоятельств оказаться на аэродроме. Обычно мы попадали туда на какой-то праздник — день части или день ВВС. И тогда можно было залезть по стремянке и, подхваченным под руки техником, опуститься в кабину настоящего боевого истребителя. Пожирать глазами приборную архитектуру, почувствовать жесткий "рубчик" поверхности ручки управления. И на мгновение ощутить себя в небе летчиком.
Еще одним детским "кайфом" был воскресный поход в летную столовую. По негласному правилу, нам, детям летчиков и техников, разрешалось по воскресеньям "замещать" в летной столовой своих отцов, которые в выходные безоговорочно отдавали предпочтение кулинарии своих жен. А мы, пересытившиеся за неделю мамкиными пирожками, кашами, супами, котлетами и проч., в это время буквально балдели от "общепитовских" запахов "летных" борщей, харчо, отбивных, бефстроганов. И, конечно, — о кайф! — компотов! У детей летчиков была еще одна дополнительная привилегия — "реактивный" шоколад, который полагался летчикам реактивной авиации. И хотя командование регулярно сдвигало брови и требовало от летчиков поглощать оный продукт самим, но помогало это мало. Шоколад регулярно доставался детям и женам. Только не подумайте, что это было следствием широко распропагандированных сегодня "советских дефицитов". Нет. Шоколада в магазинах хватало, но ощущение того, что ты ешь ЛЁТНЫЙ шоколад, — непередаваемо.
По воскресеньям в Доме офицеров в 10 часов утра шел детский фильм. И все детское население к десяти собиралось у клуба. В это же время около него разворачивала свою палатку мороженщица. Это было самое вкусное мороженое из всего еденного за мои сорок лет. Серьезно! У ее ног стояли такие не то цинкованные, не то алюминиевые "тубусы", в которых был пломбир, а на подносе высокие "колонны" вставленных друг в друга вафельных стаканчиков. Она специальной ложкой зачерпывала пломбир из "тубуса" — и одним ловким движением водружала шарик в стаканчик. Стоило мороженое, как сейчас помню, — 10 копеек. И 10 копеек стоил билет на детский сеанс. Итого в моем кармане лежало 20 копеек. Примерно восьмисотая часть оклада моего отца…
Какой это был вкус! Непередаваемый. В 80-е годы что-то подобное продавали на углу перед ГУМом и в ЦУМе.
В будние дни на место мороженщицы приезжала молочница, и я, получив в одну руку сетку с трехлитровой банкой, а в другую 30 копеек отправлялся с мамой за молоком. Однажды летом (мне было около 6 лет) меня вдруг посетило гениальное озарение: а зачем, собственно говоря, в очередной раз тащить домой молоко, если можно:
а. Банку разбить. Причем не просто так, а с интересом — "расстреляв" ее на пару с другом Вовкой Кругловым с определенного расстояния камнями "на меткость";
б. Деньги потратить на конфеты;
в. Маме с грустным видом сообщить, что банка "случайно разбилась".
Придумано — сделано! И два нахальных оболтуса отправляются искать место для "расстрела" банки. До сих пор не могу понять нашу логику, но мы умудрились обойти свой собственный дом, найти за ним укромный уголок за бетонным забором и, водрузив банку на кирпич, разбить ее на глазах… собственной мамы, развешивавшей в это время на балконе белье!..
В общем, когда я минут через 20 с несчастным видом прибыл домой, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие (конфеты ждали меня в кармане Вовки на улице!), я был почти мгновенно выведен на чистую воду, выпорот и выставлен на улицу с… бидончиком и приказом: быть дома ровно через двадцать минут, после чего мне предстояло оставшуюся часть дня провести под домашним арестом.
И вот здесь случилась история, перевернувшая мою жизнь!
Когда я выходил из магазина с бидоном молока, откуда ни возьмись, появилась собака, которая вдруг с лаем кинулась на меня. Я попятился и, зацепившись ногой за водосточный люк, упал, опрокинув этот самый злосчастный бидон молока!
Это сейчас я понимаю, что явись я тогда пред ясны очи моей мамы с ревом и рассказом о несчастье, она, скорее всего, мне поверила бы (ну не может же пятилетний мальчишка быть столь иезуитски хитер, чтобы второй раз подряд за один день обмануть!), но тогда мир рухнул! Я стоял и ревел как белуга. Пути домой не было. Худшей ситуации в моей детской жизни, наверное, не было, кроме, пожалуй, одной, но о ней когда-нибудь в другой раз…
И в это время надо мной раздался голос:
— Чего ревешь?
Я поднял голову. Передо мной стоял какой-то офицер. Я, давясь рыданиями, рассказал ему о собаке и молоке.
Выслушав меня, он хмыкнул, потом молча взяв меня за руку, завел в магазин и, достав из кармана мелочь, купил мне это самый злосчастный бидон молока. Наверное, я сказал ему спасибо. Не помню. Помню только, что домой я шел, как сапер по минному полю, боясь случайно споткнуться или зацепиться ногой за что-нибудь.
Но я тогда не понял, что тот безвестный офицер забрал, а точнее "сместил" (по Кастанеде), мою душу. И с тех пор я знал, знаю и с этим знанием уйду однажды в другой мир, что самый лучший человек на земле — это русский офицер. А лучшие люди — военные.
С тех пор я отдаю ему свой долг, и в свою очередь пытаюсь быть для тех, кто плачет, тем офицером…
Но не только солнцем и благостью заполнена моя память.
В гарнизоне часто шли похороны. Бились самолеты, гибли летчики, случались и другие ЧП.
Не было ничего хуже в жизни, чем внезапно замолчавший аэродром. Когда вдруг за несколько часов до обычного конца полетов привычный рев движков неожиданно затихал, и городок замирал в тревожном ожидании. Хорошо, когда это была авария и экипаж (а у нас на аэродроме сидел, кроме истребителей еще и полк Ту-22) или летчик оставался в живых. Но часто к воротам городка подъезжал "газик" командира полка, из которого выходили трое — командир, замполит и врач. Они шли по городку, и весь городок стоял в это время у окон. Облегченно вздыхали те, мимо чьего дома они проходили, и росло тревожное ожидание тех, к чьему дому они приближались. Потом они заходили в подъезд, поднимались на этаж, звонили в дверь…
Я всего этого не помню. Это помнят мои родители. А я помню похороны. Военный оркестр, медь труб. Красный креп гробов. Блеск штыков почетного караула.
Для нас, мальчишек, похороны летчиков, техников, солдат были тоже частью нашей жизни. Причем не какой-то там редкой экзотикой, а именно частью! И мы, еще не понимая, что такое смерть, страшно боялись за своих отцов…
…Потом много лет я пытался найти смысл этой нашей жизни. Зачем наши отцы и матери тратили свою молодость на эти гарнизоны, на бесконечное полеты, риск, переезды, вечное кочевье. Ради чего? Какой в этом смысл? И стоило ли оно того?
Ответ на этот вопрос я получил в апреле 99-го, когда журналистская судьба занесла меня в содрогавшийся от бомбо-штурмовых ударов Белград.
С первой минуты, после того как мы пересекли границы, мои спутники, сербы, то и дело с тревогой посматривали на небо. Помню, как наш микроавтобус проскакивал через мосты — на полном ходу — и лица моих спутников каменели: ведь для "натоавионов" (серб.) — самолетов НАТО мосты были одной из главных целей.
Я погружался в страх перед небом постепенно. С удивлением и непониманием. Я никак не мог привыкнуть к тому, что небо над моей головой не мое. Оно мне больше не принадлежит.
Но я очень хорошо помню, как вдруг осознал это. Был очередной налет, и я вместе с Лешей Борзенко сидел в небольшом кафе на берегу Дуная. По славянской привычке сербы относились к бомбежкам с бравадой и вызовом (шла она, как я сейчас понимаю, от того, что натовцы еще не дошли до этапа "ковровых" бомбежек густонаселенных районов, а когда этот призрак замаячил перед сербским руководством — оно сдалось). Рассаживались в кафе и, лениво попивая кофе, сербы поругивали НАТО, Америку, Россию (предательницу) и своих лидеров, доведших страну до этой бессмысленной войны.
И я помню, как глаза уловили далекое движение в небе. В высокой синеве я увидел до боли знакомую серебристую галочку боевого самолета, за которой тянулся, разворачиваясь в широкий шлейф, белесый инверсионный след. И вдруг меня словно обожгло! Я видел чужой — натовский самолет! Он летел в сербском небе, и под крыльями его на пилонах висели ракеты или бомбы для нас, для этих сербов вокруг, для Борзенко, для меня. Летел открыто, среди белого дня, ничего уже не боясь. И я до зубной боли вдруг почувствовал свою незащищенность, свое оскорбительное бессилие перед этой чужой нахальной серебристой "зарубкой" в небе. Это было не сербское небо! Это было небо НАТО, это было небо того безвестного американского, немецкого или итальянского пилота, который торил свой путь к заданной цели. И в этот момент я пережил "сатори" — озарение.
Нет ничего более позорного, чем лишиться собственного неба над головой! И нет ничего более горького, чем страх перед собственным небом!
А потом, прямо над нами, метрах в ста от земли, с мотоциклетным звуком протарахтела серая чушка "томагавка". Все загалдели, вскочили с мест и, через несколько секунд земля под ногами тяжело качнулась, грохнул недалекий взрыв. Ракета поразила здание министерства обороны…