ПОСЛЕДНИЙ ЗАЛП

01(528)
Date: 01-01-2004
Author: Александр БРЕЖНЕВ
ПОСЛЕДНИЙ ЗАЛП
В военном училище у меня и у моего товарища Сашки Блинова по причине высокого роста есть три привилегии. Первая — носить пулемет на марш-бросках. Вторая — дополнительный паек, положенный всем бойцам выше метра девяносто. Третья — участие в погребальных ритуалах. Когда умирает в нашем огромном гарнизоне очередной полковник, из нашего училища отбирают самых длинных, и комплектуют спецкоманду, которая должна отстрелять салют у разверзнутой могилы. Все остальные курсанты неизменно завидуют нам, когда нас освобождают для похорон от занятий и работ. Помимо этого, на похоронах всегда можно примазаться к поминкам — для вечно голодного курсанта это настоящий праздник. Самое главное, на поминках можно тайком от своего офицера вмазать стакан-другой водки.
Обычно нас предупреждают о грядущем "отстреле полковника" за день до похорон. Поэтому мы можем собрать у друзей письма, чтоб бросить в городе в почтовый ящик, собрать деньги, чтоб сбегать в магазин, когда утомленные похоронным обрядом и поминальным столом наши офицеры утеряют бдительность и суровость. Все случилось именно так и в этот раз. Наш начальник курса вызвал всех "небоскребов" к себе в канцелярию. Он сидел за большим, заваленном папками столом, стряхивал пепел от сигареты в массивную из зеленого камня пепельницу. Поглядывал то на нас, то на тяжелый зеленый сейф в углу. Приказал привести сегодня вечером в порядок форму одежды. Завтра утром позавтракать раньше всех, получить в оружейке оружие и выйти строиться у КПП, ждать автобуса. Всего нас подобрали двенадцать человек.
Утром завтракали надоевшей "сечкой", мазали на хлеб масло, посыпали сахаром, аккуратно капали поверх сахара чаем, чтоб получалось, как мед. Запивали горячим чаем.
В роте одевали шинели, начищали бляхи на ремнях.
Прапор, долго бренча ключами, возился с замком, старшина отключал сигнализацию, пока мы толкались в коридоре. Кто-то менялся с дневальным шапкой, чтоб не стыдно было показаться в городе, кто-то стрелял на дорожку сигареты. Дежурный сержант открыто сетовал на несправедливость. В наше время курсанту редко удается подержать в руках автомат и тем более пострелять — государство экономит патроны. А нам, длинноногим и длинноруким, доводится пообщаться с "товарищем Калашниковым" чуть ли не по два раза в месяц, потому что старые полковники отправляются в мир иной часто. Выложив перед нами свои обиды, сержант перешел к главному, с заговорщическим видом попросив меня притащить с поминок хотя бы пузырь…
Получив автоматы, мы, лениво перекуривая, вышли во двор. Там уже ждал нас какой-то не наш майор. "Чужак" в летной форме убедился, что нас двенадцать человек, и отправил к автобусу. Слава Богу, что автобус у летчика тоже был не с нашей автороты. Вместо старого зеленого бобика, где двенадцать рослых курсантов могли размещаться не иначе как друг у друга на головах, у КПП красовался беленький новый пазик с черными шторами. В салоне мы обнаружили роскошные условия — мягкие сиденья, коврик в проходе. Без лишних слов майор скомандовал водиле-мордовороту трогать, и автобус вырулил за ворота на проспект.
По дороге подхватили у метро еще одного майора. Тот без всякого стеснения уселся рядом с нашим провожатым, вынул из внутреннего кармана кителя флягу с гвардейским значком. Оба майора всю дорогу хлебали из фляги, тихо бормотали о чем-то друг с другом, время от времени громко ржали, жутковато сверкая глазами.
Первое время я пытался подслушать, над чем веселятся отцы-командиры, которым нас подчинили на время похорон, но ничего разобрать не смог. Хотел поиграть автоматом, наставив его неожиданно первокурснику из Харькова в лоб и сказав: "Вы мне еще за Севастополь ответите!". За эту шутку офицер обрушил на меня такое матерное ругательство, что я почувствовал себя очень неловко и поставил оружие на приклад у колена. Блинов внимательно разглядывал четыре венка, которые затащил в автобус вместе с собой майор. Обычные подписи от товарищей по службе быстро наскучили, и мы отвлеклись на дорогу. Ехали обычной дорогой на то кладбище, где обычно хоронили военных пенсионеров нашего гарнизона. Ехали, как по расписанию, уложившись в стандартные пятьдесят минут. Проехали город, прокатили мимо деревень, станций и какой-то птицефермы. Проехали мимо большой железной раскоряки, явно оставшейся от тех времен, когда полковники, которых мы хороним, еще "зажигали" и строили много такого, чего мы даже понять не можем. Мимо бессмысленных теперь раскоряк и безлюдных деревень ехали по узкой полосе очищенного от снега асфальта.
Наконец, кладбищенские ворота. На стоянке несколько уазиков, одна белая "Волга". На машинах черные и гражданские номера. Возле машин скучающие солдатики-водители. Рядом еще два автобуса с черными шторами.
Приятно вживаясь в свою торжественную роль, мы чинно вышли из автобуса, приняв строевую осанку, напустив в глаза философский "дымок", красуясь друг перед другом с оружием. Атмосферка вокруг была соответствующая. Деды и бабульки в черном, венки и цветы, много офицеров. Кладбище было огромным. Только несколько десятков старых могил умещались на заросшем соснами холмике. Остальные сотни могил посвежее широко растянулись вокруг по пустырю. Обычная смесь из чувств неловкости, странной брезгливости и чуть-чуть потусторонней жути. Оглядывая кладбище поверх оград, неминуемо встречаешься глазами с портретами покойников на памятниках. Они смотрят, кто с укоризной, кто надменно, кто отрешенно. Многие взирают с памятников с откровенным любопытством. Как будто приглашают зайти к ним за оградку поболтать, рассказать последние новости из нашей жизни.
Мы уже хорошо знали, куда идти дальше — туда, где несколько рядов могил без крестов, только красные пятиконечные звезды. Радовало, что рядом не пахло никакой церковью и священниками. Значит, обойдутся без долгого и муторного отпевания, а все пройдет быстро. Леша с соседнего факультета водил носом, принюхивался, где будут поминать, прислушивался, не бряцнет ли бутылками и стаканами какой-нибудь из пестрых целлофановых пакетов, которые тащили куда-то солдаты. Народ черной толпой побрел мимо оградок в сторону будущей могилы, мы пока стояли у ворот, наблюдая за Смертью, которая паслась прямо у сторожки в обличии солдата с косой, который куда-то эту косу нес. Прикалываясь над необычным образом, Блинов вынул из кармана пачку сигарет, пока покурить. Пока мы распределялись, кто кому оставит покурить, Смерть выросла у Блинова прямо за плечами: солдатик, перекинув в левую руку косу, блеснув белозубой улыбкой, попросил сигарету. Мы спросили у Смерти, что она тут делает. "Служу здесь. Кошу".
Я в это время переключился на подъехавший автобус, из которого стали через задние дверцы выкатывать большой обтянутый красным крепом деревянный шкаф. Крепыши в камуфляжах подсели под этот шкаф, воздев его на плечи. В гробу без крышки виднелось громадное тело покойного. Лицо у умершего было серьезное, замученное и синее, как на параде зимой. Форма была парадная советская, цвета морской волны, петлички танкистские. Кто-то из наших отметил, что таких огромных танкистов не бывает. Такому не то, что в танке, — на палубе авианосца тесно будет. Пока бойцы возились с гробом, норовя половчее его ухватить, из двери автобуса выходила родня покойного. Мое внимание привлекла, наверное, внучка полковника. Изящная и довольно красивая, она аккуратно ступала по грязному асфальту, сторонясь солдат и офицеров. Черное длинное пальто и платок ей шли.
Мы построились, колонной прошли по тесной улочке между оград, через традиционный кладбищенский огородик — припорошенные снегом клумбы с цветочками и растущая из могил зелень, весело покрашенные пестрые заборчики. Разместились стройной шеренгой вдоль линии будущей новой ограды над могилой, куда готовились погрузить покойника. Мешался сугроб, из-за которого не получалось принять величественную строевую стойку. Сапогами, сверкавшими черным гуталином, кое-как раскидали и распихали кристально-белый снег. Вокруг могилы постепенно накопилось человек сорок народу. Все переминались замерзшими ногами с одной на другую, дышали плотным белым паром, тихо переговаривались, как заговорщики.
Слегка сторонились гроба, только вдова жалась к гробу, следовала за ним по пятам по нехитрому маршруту между могил.
Внучка полковника, облокотившись на оградку соседней могилы, играла мобильником в левой руке, оглядывала рослых курсантов. Я изо всех сил старался с ней пересечься взглядом, и страшно взбесился, когда заметил, что она посматривает на Сашку Блинова. Он не стормозил, поймав ее взгляд, киношно улыбнулся, подмигнул и картинно помахал ей растопыренной рукой в белой перчатке.
"Подпол", сгорбившись и как-то осев, словно сугроб, начал погребальную речь. Говорил про то, что ушел от них старый боевой товарищ, что вот так уходят все туда, куда уйдут рано или поздно все. Говорил про высокий вклад покойного в оборону страны и славу Вооруженных сил. Говорил, как много людей будут помнить его — своего товарища, командира или подчиненного. Говорил, как будут скорбить все здесь собравшиеся.
Я, пока слушал небогатый метафорами спич подполковника, представлял себе жизненный путь умершего. Наверное, служил в какой-нибудь из многочисленных танковых армад Советской армии где-нибудь в Восточной Европе. Целыми днями и ночами колесил на своих танках по директрисам на полигонах. Вышибал седьмой пот из себя, из своих солдат и подчиненных офицеров. Старался, работал, служил. Хотел всю жизнь, чтоб его рота или батальон были лучшими в полку или дивизии. Маршировал по плацу где-нибудь в Германии или в центральной части России. Учился в московской академии. Копил то на телевизор, то на стиральную машину, то на автомобиль. Всю жизнь готовился к мировой войне, втайне мечтал, чтоб этой войны не случилось. Тайные мечты сбылись — войны не случилось, танковая мощь не пригодилась. Не пригодился и полковник. Танки сгнили в чистом поле во время "реформ", а полковник оказался брошенным. Небось, жил в какой-нибудь ждущей сноса "хрущевке", где постоянно отключали то воду, то тепло. Копался с женой на огородике в четыре сотки, закапывал и откапывал картошку, поливал огурцы, помидоры и укроп. Подрабатывал к пенсии немного денег в охране банка. Теперь у могилы нет ни боевых товарищей, ни друзей юности, ни представителей банка. Только несколько человек близких, кто роняет слезы. С десяток знакомых офицеров, ждущих поминок. Да мы, безразличные к горю, курсанты, даже не обратившие внимания, какие у покойника имя, отчество и фамилия. Такие же безразличные солдаты.
Безразличие меня поразило. Безразличным было и снежное небо, и заснеженная земля, и металл приготовленных оградок. Только грязно-черная раскопанная земля была теплой, мягкой, ждущей. Казалось, земля ждет-не дождется, когда сможет обнять, задушить в горячих объятиях гроб. С прежним любопытством смотрели на происходящее фотографии и гравюры с соседних памятников.
Искренне голосила только супруга покойного, трогала руками лицо полковника, грудь, целовала руки и лоб. Мне было неловко стоять рядом и слушать все, о чем плакала женщина, прошедшая с полковником, наверное, весь его офицерский путь, помнившая его еще таким же, как мы, курсантом. Я представлял себе, что она вместе с полковником исколесила много дорог, тряслась с пожитками в поездах вслед за мужниными танками, обживала многочисленные и однообразные комнатки в общежитиях, квартиры. Растила цветы в горшках, радовалась купленному телевизору или хорошему урожаю помидоров на огороде. Накрывала на стол, если мужу падала на погон новая звездочка или выпадала выгодная должность и назначение. Всегда меняла работу, пристраиваясь к новому месту службы мужа. Теперь это все кончилось и ничего не осталось. Дети разъехались во все стороны, жди от них теперь звонка. Сейчас она поедет в квартиру, которая опустеет после поминок навсегда.
Я думал, зачем вообще я стою здесь, слушаю все это. Это семейная боль, связывающая только близких людей, зачем здесь я со своими безразличием, досужим любопытством, невольно возникающими в голове шутками?
Устав ждать от вдовы прекращения истерики, управлявший всем ритуалом подполковник выдохнул тяжкий вздох, махнул рукой. Офицеры подхватили под плечи несчастную женщину, и та бессильно повисла у них на руках, ее оттеснили в сторонку. Оттуда она смотрела, как солдаты подхватили гроб, и полковник поплыл, как на лодке над головами мимо еловых лап, венков и лиц провожающих. Наконец, закрыли мощной крышкой гроб, лихо загнав в крышку сверкающие на солнце гвозди аккуратными ударами молотка. Красный брусок гроба стали медленно спускать в яму на белых веревках. Офицеры аккуратно, чтоб не поскользнуться на мокрой глине, отпускали веревки. Нехорошо, если обрушишься на дно могилы, и тебя придавят сверху многопудовым "шкафом". Гроб тихо погружался вниз. Майор дал нам отмашку, мы грохнули одиночными в небо. Оркестра не было, Вдребезги пьяный военный с красным лицом и яркими мешками под глазами жутким голосом завыл песню: "Пойдут танкисты в яростный поход!!!". На него укоризненно посмотрели, и он умолк на полуслове.
Вниз полетели охапками дешевые цветы. Потом солдаты быстро закидали яму землей, набросали сверху недурной холмик. В ногах покойного установили удлиненную кверху серую пирамидку со звездой на конце. Пока мы, отстрелявшись, уходили, я думал, о чем так грустно. Ничего не случилось неестественного. Умер полковник, пришел его срок. Будут новые полковники. Просто ушло что-то, что ушло уже давно и так. Я брел с автоматом за плечом, вспоминал советскую форму на офицере, закопанную сейчас в землю, петлицы и погоны. Вспоминал особенное, "советское" лицо полковника, которых не бывает у современных полковников в темно-зеленых кителях, в фуражках с высокими тульями. Жена у него какая-то советская, в немодной шубе, в "старорежимных" сапогах, это он ей купил и шубу, и сапоги в стародавние времена…
Выйдя опять к воротам, мы с удовольствием услышали обращенный к нам голос кого-то из офицеров: "Давай подходи, сынки…" Мы с готовностью подошли к толстому прапорщику с пакетами, он выдал нам хлеба, колбасы, разных нарезок. Не таясь, сунул мне пакет с бутылками водки и воды "Колокольчик" и целой башней всунутых друг в дружку "губастых" — белых одноразовых пластиковых стаканчиков.
Мы забрались с пакетом в автобус. Откупорив и разлив по стаканам водку, выпили за полковника, и стали обсуждать, где и кем он мог служить. Потом рассуждения прекратились, уминали колбасу, хрустели стаканчиками, вытирали жирные пальцы о сиденья, курили. Потом запели песню про то, что покойнику никто не пишет, покойника никто не ждет… Я с радостью узнал от Блинова, что внучка покойного не дала ему телефон, а послала подальше.
Уже темнело, когда наш провожатый майор с трудом поднялся в автобус. Плюхнувшись на сиденье, он пересчитал нас и убедился, что никто из нас не потерялся. Тронулись, опять проехали мимо железной замерзшей во льду раскоряки, мимо пустых деревень, где в избах не горел свет. Протискивались через пробки города, мимо огней в домах и на рекламах. Майор, ушедший в себя, запретил останавливать возле магазинов, мы так и проехали к КПП, не бросив письма, не купив никому ничего из "заказов". На душе было пусто, уныло и почему-то как-то стыдно. Блинов, как будто чувствуя то же самое, как извиняясь, сказал мне: "Да ладно. Отстрелялись мы красиво, со знанием дела… Всё нормально."