Актёр и режиссёр Владимир Епифанцев — один из наиболее ярких и интересных представителей современного искусства. Его театр (и иные проекты) наполнены мотивами "театра жестокости", подлинно ритуальной энергией и эффектом погружения в гипнотический транс. Среди работ Владимира — "Струя крови" (пьеса Арто), "Ромео и Джульетта" (по одноименной пьесе В.Шекспира), "Анна Каренина-2" и "Blood, Death, Fire". Киноэксперименты Епифанцева регулярно представлены на разного рода независимых кинофестивалях. Культовый статус приобрели его телепроекты "Дрёма", выходившая на ТВ-6 и "Культиватор" (ТВЦ). Хитом уходящего года в Интернете стал епифанцевский (с постоянным соавтором, сценаристом Олегом Шишкиным) зубодробительный ролик-пародия на рекламу стирального порошка "Тайд".
"Завтра". На какого зрителя ориентировано твое творчество?
Владимир Епифанцев. Искусство для меня — это форма диалога. Не способ убить время, а форма познания запредельных вещей. В России (в смысле не "здесь", а "сейчас") это во многом бессмысленно, очень мало людей, воспитанных в той традиции, в которой я работаю. Если же говорить о Европе, то мне кажется, что люди там более подготовлены.
"Завтра". Все-таки правильно понимающие существа есть и здесь, и там. Но здесь они преодолевают патологию в других. То есть они правильны, им всё понятно, они почти идеальны. На Западе же они правильны в силу своего образования, воспитания, культуры. То есть они врубаются в какие-то вещи просто потому, что они их знают. По сути своей, это какой-то бесперспективный, порочный человеческий материал. По-моему, гораздо легче найти адекватную аудиторию в России. В какой-нибудь Германии тебя бы принимали, ты бы вписался в индустрию альтернативного искусства, тебе бы платили гранты, но не более того.
Владимир Епифанцев. Я не могу об этом судить, потому что у меня нет подобного опыта. Германия, честно говоря, никогда не производила на меня особого впечатления. Да у них есть опера, Вагнер и прочее. Но я не думаю, что это наследие их очень заботит, скорее наоборот, они пытаются найти что-то другое, стесняются таких явлений, как тот же Вагнер или Ницше. А в Италии — я просто с ней больше знаком, с ее театральной культурой — люди понимают, что такое театр, на мой взгляд, больше, чем у нас. Там решают вопросы метафизики, а не человеческих взаимоотношений. В их понимании искусство — это нечто, что преодолевает человека. Оно его или преображает, или вообще не учитывает. Это мне интересно. Подобный диалог со зрителем мне интересен. В России же по-прежнему говорят только об одном: дайте нам человека, нам интересен человек, нам интересна его душа и т.д.
"Завтра". В таком случае, каким ты видишь некий идеальный театр?
Владимир Епифанцев. Мне интересен театр шока и ужаса, заставляющий человека испугаться, устыдиться самого себя. Это театр, связанный не с нравоучениями, а с чистыми эмоциями, заставляющими почувствовать кошмар. Кошмар не в смысле страшилок американского кино, ведь театр в отличие от кино — это реальность, которая происходит здесь и сейчас, и когда эта реальность изменяется для зрителя совершенно неадекватно, то это шокирует. А шок — это цель искусства, его результат, эмоциональный, психологический, духовный шок, заставляющий забыть обо всем.
Мои мечты всегда уводят меня в мир, где у меня был бы замок, в котором бы я делал свои священнодействия, ритуалы, и куда раз в год я бы приглашал своих друзей. Не было бы случайных людей. У меня здесь была такая возможность, когда у меня был театр на фабрике. Там я не зависел действительно ни от кого и находился в состоянии, когда не зависел ни от каких театральных штампов. Когда, например, у тебя течет слюна изо рта и ты понимаешь, что это гораздо истиннее, чем поцелуй, который ты можешь увидеть в театре. И вдруг ты начинаешь на этом строить всю свою роль. То есть в этом состоянии ты хорошо чувствуешь парадокс, можешь этот парадокс находить, потому что искусство без парадокса, как и жизнь, является пустым. Если ты умеешь понимать парадокс, то можешь почувствовать себя живым. А нет — значит, становишься манекеном в этой жизни. Когда ты автономен и независим полностью, психологически, социально, материально, ты можешь делать совершенно невероятные вещи. Вот это мне интересно. Когда наступает состояние безумия, не от слабости, а от силы, когда все становится осмысленным сном, когда ты одержим.
"Завтра". Какую роль в твоем творчестве играет желание быть первым?
Владимир Епифанцев. Это одно из условий. Человек, который создает произведение, не может быть не главным. Тот, кто смотрит, он уже второстепенен в этом смысле. Ты, естественно, выступаешь королем, ты владеешь таким знанием, которым не владеют те, кто смотрит, и в этот момент главней. Но мне также интересен тот зритель, который может меня понять, воспринять, а для этого тоже необходимо обладать неким знанием, которым, возможно, не обладаю я. Конечно, при этом нет никакого взаимообмена, радости от него. На данном этапе меня многое раздражает. Вдруг меня раздражает радость от искусства. Или зритель начинает раздражать. И я вдруг понимаю, что дело не в искусстве, не его языке, а в личности, в том, чтобы быть личностью, которая имеет право на жест, поступок, и благодаря этому жесту поступок становится значительным. Искусство не обязательно понимать, его достаточно знать, понять можно только какие-то общедоступные законы — закон золотого сечения, например, но это лишь предлог, чтобы выйти за рамки этих законов. Но как только ты выйдешь за рамки этих законов, искусство заканчивается и начинается что-то другое, тайное. Здесь как со священным предметом: есть два предмета, по форме одинаковых, но один из них священный, а другой совершенно бессмысленный. Как их различить? Нужно только знать, какой из них священный, и всё.
"Завтра". Ты чувствуешь себя носителем какой-нибудь определенной идеи или только носителем неких сакрально-правильных тем, которые пытаешься выразить более-менее адекватным образом?
Владимир Епифанцев. Я всегда сомневаюсь в том, что именно является сакральным. Я знаю только ценность некоторых состояний и знаю, что нужно быть независимым от зрителя-заказчика. А ты постоянно подвергаешься искушению сделать что-либо на заказ. Пойти, например, собирать грибы, вместо того чтобы сшить волшебные сапоги. Важно не дезориентироваться в этом пространстве, которое всегда агрессивно к тебе, искушает тебя, провоцирует тебя. Как во сне, ты хочешь зайти в какую-нибудь комнату, а идешь в совершенно другое место. Это эстетическое препятствие постоянно чувствуется. Нужно постоянно говорить "нет". Через "нет", бунт внутренний, разрушение часто приходишь к правильным вещам. "Да" сказать всегда легко, это затягивает, и ты в конечном счете погибаешь как художник, личность. Это как формула. Я, например, человек, который постоянно говорит "нет", во всяком случае пытается говорить на языке разрушения. И это единственное священное знание, которым я обладаю.
"Завтра". Если говорить об условной аудитории эстетики шока, людях, которые то ли понимают, то ли говорят на языке понимающих, среди них же очень много, особенно в последнее время, декоративных бессмысленных эстетов. Взять, например, всю готическую тусовку, большая часть из них ряженые. Тебе не кажется, что нужно изобретать новый — второй, третий язык шока. Это уже заезженная область, и ты становишься в какой-то момент рабом этих самых штампов, начинаешь развлекать расслабленных людей, которые, по сути, точно такие же, как обыватели, только они нарядились в эффектные одежды, читают странные книги и т.д.
Владимир Епифанцев. Всё дело в нюансах. Ведь Леонардо и Рафаэль писали в одном стиле, однако же у Рафаэля и близко не было того, что у Леонардо. И никто из его подражателей не добился ничего подобного. Кровь и любовь — тоже избитые вещи, однако кому-то достаточно одной струйки, чтобы вызвать ужас и трепет у окружающих, а другому и тысячи литров недостаточно, чтобы произвести впечатление. Явные подделки видны сразу. Например, образы де Сада и современной культуры садомазохизма диаметрально противоположны. Принципиален контекст.
"Завтра". Не стал ли язык шока, ужаса слишком избитым, слишком попсовым?
Владимир Епифанцев. Мне никогда не были понятны современные "готы", мне кажется, они сами не понимают темы, в которую играют. Спроси у какого-нибудь "гота", кто такие готы, вестготы и остготы, вандалы, чем они занимались, что ненавидели, что такое готический стиль, почему он так называется. Один гот, например, будет слушать группу "Cure,", совершенно попсовую, а другой будет слушать шум ветра, для него это будет готикой. И это будет более правильной готикой, чем музыка сопливых и голубых. Это мода, не более того. Фундаментальная агрессия невозможно употребить ни в рекламе, ни в бизнесе, оно недоступно людям, пытающимся делать на нем деньги. И оно-то как раз пугает по-настоящему. И достаточно одного штриха, намека на это зло, чтобы испугать общество. Поэтому меня раздражает публика, которая тащится от приколов, понятных им. То есть у них есть одна извилина, в которую я попал, а остальное проходит мимо. Один человек будет ржать на моих спектаклях, а другой — рыдать.
Неважно, откуда берутся образы, неважно, какие тексты используются,— важно, чтобы произведение искусство впечатляло, воздействовало, ужасало обыденное сознание, разрушало его. Здесь, как в бодибилдинге. Подвергая стрессу свое физическое тело, ты вынуждаешь его преображаться. Благодаря внутренней травме мышцы начинают расти. Мне кажется, что с мозгом то же самое происходит. Причем среди бодибилдеров я встречал гораздо более адекватных людей, чем среди наркоманов или художников. А зацикленность на преображении своего тела... Иногда мотивы этого низменные, например, понравиться девушке, произвести впечатление на окружающих. Но потом это перерастает в безумие, когда для тебя мир вообще перестает существовать, до того они сливаются со своим телом, с этими предметами, обожествляют штангу, что это тоже можно сравнить с великим искусством. Связь со своим телом очень важна, не важно, как она будет проявляться: в бодибилдинге, йоге или медитации, не приводящей к физической мутации, это может быть творческая медитация. И в тот момент, когда ты отказываешься от тела, происходит трагедия, как это произошло с Арто, Ницше, Достоевским.
"Завтра". Повлияли ли на тебя идеи и творчество Антонена Арто?
Владимир Епифанцев. Я его единомышленник, но я не могу быть его поклонником. То, что делал Арто, для меня всегда было само собой разумеющимся. Когда я о нем узнал, я просто порадовался, что есть в мире подобные "безумцы", и я не белая ворона, а нас целая стая, просто она разлетелась. И даже если мы никогда не соберемся, диалог всё равно существует. Арто был несколько истеричен — из-за наркотиков, сока мексиканских кактусов, которых он употреблял. Мне более интересны физиологически адекватные люди.
А исторически мне нравятся сильные люди, герои и воины. Все те, кто совершал нечто странное, и может быть с гуманистической точки зрения даже страшное, мне любопытны. Дело не в убийствах … убийство — это побочный эффект того, что делает человек. Потому что смерть — это категория условная. Так в античности смерти в нашем понимании не существовало. Это сейчас, когда произошла разделение понятий добро и зло, благодаря новшествам и ханжеству, это разделение заставляет людей убивать. Но это не цель. Убить куклу так же бессмысленно, как убить человека. А в древности века убить куклу, статуэтку бога какого-нибудь, было даже страшнее, чем убить человека. Люди прошлого гораздо больший смысл вкладывали в предметы, чем в живые организмы.
Художник никогда не должен придавать значение человеческим ценностям, для него это — полная бессмыслица. Поэтому я человек совершенно аполитичный, поскольку политика — это искусственное придумывание вещей, которые сами по себе происходят. И смысл, например, партии Лимонова, в эстетическом бунте, который не имеет к обыденной политике ни малейшего отношения, и те, кто ее так воспринимают, это люди с одной извилиной. Категории, которыми Лимонов манипулирует,— проявление эстетической позиции, а никак не симпатии к политическим интригам. Это возможность скорее дать обществу, в котором мы сегодня живем, по зубам, чтобы его перекорежило. Оно этого заслуживает.
Дело в том, что сегодня приходится маскироваться под какие-то партии, так как людей стало больше и возможность быть задавленными ими — соответственно тоже. Но цель этого всего не имеет никакого отношения ни к гуманизации общества, ни к обществу вообще. Любая партия существует для того, чтобы людям, живущим в этом обществе, было "хорошо, приятно, комфортно". Если об этом не говорить, то общество никогда тебя не примет. Потому что цель — это комфорт, удобство, безопасность, приятно. Но только категории этого "приятно" у всех разные. Например, художнику приятно, когда у него происходит эмоциональный стресс. Иногда эти политики, забывая про свои корыстные цели, про свое желание власти, повелевать, начинают верить в то, что они гуманисты и озабочены здоровьем общества. Гуманизм происходит, как мне кажется, от физиологических моментов, связанным с тем, чтобы твоя телесная коробка не подвергалась никаким физическим изменениям. Наверное, этого все хотят: чтобы живот не болел, чтобы сытым быть всегда, детей рождать без боли. И любая политическая партия этим манипулирует. Невозможна партия, которая говорила бы обратное: мы хотим разрубить ваши тела на мелкие кусочки, после чего вы постигнете смысл невозможного. А только так, например, воспринимали мир в древнем Тибете. Идеи гуманизма были им чужды, у них была цель вызвать страшного демона, который разорвёт тебя на куски, и только тогда для тебя откроются границы потустороннего и таинственного мира. И это было их целью, увидеть то, что невидно обычному взгляду человеческому. Я думаю, таких желаний больше не возникает у людей и у общества. Наоборот, большинство исповедует цель — уйти от стресса, забыться и ни о чем не думать.
"Завтра". Какую роль для тебя, как художника, играет ресурс культуры? Ты периодически отсылаешь то к Рафаэлю, то к древнему Тибету...
Владимир Епифанцев. Культура делает тебя более устойчивым в выборе средств, потому что всегда существует опасность сделать что-нибудь банальное, избитое, испробованное, слишком простое. Потому что есть материи простые и более сложные. Например, желание купить мороженое. Это одно. А желание построить дом — это совсем другая категория. И именно в этом магия воплощения желания. Если ты не знаком с культурой, есть опасность начать говорить на языке безвкусицы. Потому что ты всё равно живешь не как Маугли, а в окружении людей, которые влияют на тебя своим дурным вкусом. Если же ты будешь жить как Маугли, ты не совершить ничего банального, для тебя весь мир будет священным, все будет пронизано божественной категорией. А в обществе не учитывать вещей, которые так или иначе это общество использует, пусть в форме суррогата, невозможно. Проще взять Мону Лизу, растянуть ей рот до ушей — это будет понятно и смешно.
"Завтра". В театральной среде бытует мнение, что твое творчество к театру не имеет отношения, что это хэппенинг.
Владимир Епифанцев. Действительно, смысл хэппенинга сводился к тому, чтобы воздействовать на публику, поиграв с ней, проигнорировав ее специальным образом, или же продемонстрировать ей какие-то простые вещи, связанные с нестандартной ситуацией. Так в театре люди привыкли сидеть в зале, а в хэппенинге людей могут увести куда-нибудь на болота и заставить хлопать. Если меня так начинают воспринимать, это значит, что я вызываю у таких людей раздражение на уровне игнорирования их самих. Но я делаю это не специально, а естественно. И многим кажется, что это моя цель — игнорировать их, поиграть с ним этим. К тому же люди зачастую судят по фрагментам, вырванным из контекста, не присутствуя на моих спектаклях и, видимо, вообще будучи незнакомыми с тем, что я делаю. Потому что и в спектаклях я очевидным и подробным образом использую вещи, которые могут быть непонятны зрителю, а он может этого не знать. Например, я могу процитировать элементы из тибетского ритуала, связанные с ловлей демона Шет, которого ловят в мешок, а потом этот мешок бьют о пол, делаю это, может быть, в пародийной форме, но пародия часто вычленяет суть, в этом сила пародии, потому что суть у настоящего художника всегда скрыта.
Так Шекспир, работая на публику, использовал вещи, которые публика ждала от театра, — например, горы трупов. Это был обязательный элемент любой пьесы. И не важно, как его герой умер, он мог просто упасть и сказать: "Я умер". Шекспир часто даже не удосуживался объяснить, почему человек умер. И в этом сила Шекспира. Он был больше обеспокоен эзотерической составляющей материала. Но он не мог проводить эту эзотерическую линию в чистом виде, иначе он был бы вышвырнут из общества. Шекспир всегда заботился, чтобы было шесть актов, и периодически совершенно искусственно растягивал пьесу. Часто у него один герой выхватывает нож и заносит его над своей жертвой, но потом Шекспир спохватывался, что всего второй акт, совершенно нелепым образом заставлял героя вложить нож в ножны. И благодаря этому нелепому объяснению мы получаем некую сакральную парадоксальную идею. И благодаря образованности Шекспира в области эзотерики и философии мы получаем таинственную пьесу. Толстой говорил, что пьесы Шекспира — это бред. И он прав. Именно благодаря этому Шекспир создал загадку, которая всегда нас привлекает, хотя использовал он избитейшие сюжеты популярнейших новелл.
Поэтому интересно показать скрытый смысл пьес Шекспира, который растягивал искусственно сюжет, заставлял персонажей поступать неадекватно и делать вещи не свойственные естественному ходу событий, как в случае Гамлета, который вкладывает нож. В пародийной форме это может выглядеть так: я подхожу к жертве, заношу над ней нож, а в этот момент жертва дает мне деньги, подкупает меня, и я отдаю ему нож. Так было в спектаклях великого Кармело Бене. Он пародировал каждую ситуацию в своих пьесах, показывал, как было бы логичней поступить Гамлету. И это присутствует в том, что я делаю. Есть люди, которые обращает внимание только на эпатаж. Но и эпатаж может быть разным. Можно просто взять и перевернуть все с ног на голову, мужчину сделать женщиной и т.д., поиздеваться над сюжетом, как было в хэппенингах, когда долго, долго играли Ибсена, а потом выходил Франкенштейн и всех душил.
"Завтра". Реально ли сегодня кого-то шокировать, тем более изменить посредством этого шока?
Владимир Епифанцев. Шокировать можно людей посвящённых, которые знают язык, на котором ты говоришь. Тех, кто не заботится о бытовых проблемах больше, чем об эстетических проблемах восприятия и соотношения себя с реальностью. А что касается обывателей, то я их вообще не учитываю. Для меня они пусты по всем параметрам, их шокировать мне неинтересно. Я просто их игнорирую, и это уже их шокирует. Но я не специально добиваюсь этого шока, просто я их не учитываю, и это их бесит. Хотя я к этому не стремлюсь, а многим кажется, что именно в этом моя цель.
Плата за новизну, за непонимание, для художника всегда непредсказуема, неожиданна. Она формируется в метафизическом мире, и через этот мир проецируется на тех людей, которые здесь дергают ниточки. Художников сажают в тюрьму, убивают, им обрушивают люстры во время спектакля. Но если бы ни сажали, не убивали — смысл был бы размыт. Не так отчетливо было бы лицо урода, которого люди искусства призваны диффамировать, создавая прекрасные вещи. Этот мир всего лишь материал для творчества.
Беседовали Алина Витухновская и Андрей Смирнов
