РУССКИЙ МИР И Я В НЁМ — РУССКИЙ!

50(525)
Date: 10-12-2003
Author: Юрий ОСИПОВ
РУССКИЙ МИР И Я В НЁМ — РУССКИЙ!
Что значит русский мир, мир именно русский? Что это такое — быть русским? Русской природы как природы нет и быть не может, есть природа, находящаяся в связи с русским миром. Природа способствует русскости, но не дает ее — она здесь нейтральна. То же самое и о пространстве, хотя вовсю говорим о русских просторах и равнинах, — не потому, что они сами по себе русские, а потому, что они связаны с русским миром, ему служат, как-то ему соответствуют.
Дело не в природе и не в пространстве, как и не в том же климате, — разве только самая малость: среда обитания тут не совсем безразлична, но не от нее же сама суть человека! Суть человека, наверное, в самом человеке, но в чем же или от чего же — от организма или от души, от крови или от сознания, от химии или от идеи?
Вот та же русскость: сколько иностранцев, чужеземцев, инородцев становились в русской среде вполне русскими, хотя в чем-то и особенными русскими, иногда и не слишком русскими, часто и не до конца русскими.
И наоборот, сколько соотечественников, туземцев и соплеменников вдруг оказывались в русской же среде совсем и не русскими, мало русскими, а то и противорусскими. Как и в нерусской среде русские могли долго оставаться русскими и неожиданно быстро превращаться в нерусских, сохраняя что-то русское лишь в глубинном осадке.
Что здесь важнее: физический генотип или культурный, рождение или бытие, влияние среды или внутренний зов?
Нам остается такой ответ: если дело касается отдельных людей, то значимость или удельный вес того или иного обстоятельства-мотива, видимо, имеет случайный характер, а вот относительно масс людей, особенно внутри масс-общностей, одной случайностью не обойтись, хотя вряд ли помогут тут закономерности, ибо как же их вывести?
И тогда в действие вступает логика, однако не простая, что ведет от одного вывода к другому, а более сложная, что позволяет как бы перескакивать, хотя и непроизвольно, от заключения к заключению, а то и вовсе обходиться без какой-либо цепочки доказательств.
Русские — и все, а вот почему, из-за физики или той же лирики, большого значения не имеет, ибо от всего понемногу. Но в главном, видимо, из-за того, что действительно присуще всем — всем русским: это общее есть не что иное, как язык, однако не как чисто словесное образование, а как что-то, что улавливает и преподносит смысл, в слове и словах не всегда содержащийся, а лишь им обозначаемый и представленный. Язык, что и народ, этнос. И совсем не случайно великий А. С. Пушкин обмолвился: "всяк сущий в ней язык", имея в виду народы.
Если подходить к языку как к чему-то нейтрально информационному, отражательному и показательному, то народ тогда — не язык — и Пушкин сказал о языке как народе случайно и зря. Однако Пушкин это Пушкин, а потому есть резон не спешить с выводами, а подумать, ведь из каждого слова "смыслы торчат, — как заметил русский поэт О. Мандельштам, — в разные стороны", т. е. слово — сонмище смыслов. Смыслы в основном не в языке, они за его пределами, но без языка нет смыслов, их выражения, а главное, восприятия, не выраженного в слове-словах, а находящегося как бы вне их, между ними, за ними.
Сам по себе язык — не народ, а вот народа без языка нет, а потому народ — это язык, как и язык — это народ. В крови у Пушкина всякое найдешь, разную там хромосому, а Пушкин — русский, ибо язык у него русский.
Когда мы говорим "язык", т. е. народ, то имеем в виду не словарный запас того или иного народа, а живой язык, который не есть одни слова, но многое другое — междометия, разные, не учтенные официально, акценты, возгласы, звуки, гримасы, жесты, ужимки, вообще все, что сопровождает живой язык — речь, что речёт, что рекёт, что река, что течь, что течение, что истекает, что поток — живой идеальный мир, космос, а то и вселенная. У языка по этой части нет преград — во всю бесконечность! И у каждого народного языка — своя вселенная, правда, разного масштаба, ибо жизнь языка, его реальность, как у этноса, разная — где побольше, где поменьше.
А в языке или через язык — все! Думы, воображение, речь, общение, а главное — вся культура, со всеми нормами и аномалиями, запретами и разрешениями, установками и ценностями; и понимание, и самоощущение, и поведение, и воззрение, мировидение и мироведение, знание, а соответственно и сознание: свое и общее. Все так или иначе "обволочено" языком, опосредовано — от языка как живой идеальной реальности зависит ко всему отношение, всего понимание, всего одобрение или порицание.
Ведь дело тут не в словах, которые лишь орудие, а в понятиях, которые не суть слова, хотя словами могут быть выражены. Вот человек бывает со словами, а без понятия — и это "без понятия" куда как важнее слов. Словами сыплет, а понятия, о чем сыплет, не имеет. А в языке как раз понятия важнее слов, ибо они и есть часто сама суть, а не только знак, как слово. Язык не только больше, чем слова и грамматика, но он еще и больше, чем… язык, т. е. больше того, что человек способен выразить словом "язык". Только уяснив это, можно представить себе, что есть в действительности язык — эта более чем информационная среда, ибо она восходит к тому, что можно назвать предынформацией, и нисходит к тому, что можно было бы назвать послеинформацией.
Русский мир — мир русского языка и народа. Человек живет в своем языке, он в нем находится, им питается, его изменяет и пополняет, через него выходит в мир и мир же воображает, общается с себе подобными, ставит задачи и их разрешает, действует, трудится, творит, исследует, познает, умножает знания, философствует, мудрствует, поклоняется богам, воспринимая их или до них додумываясь — полностью реализуя себя как существо, обладающее не просто сознанием, а сознанием рефлексирующим, абстрагирующим, идеализирующим.
Соответственно, русский человек живет русским языком и обладает вследствие этого русским сознанием.
***
Вообще говоря, у человека всегда и всюду только один в полном смысле слова язык — родной, который от рода, рождения, родины, от предков, от родителей, от глубины отраженных в языке веков и от широты собранного в языке пространства. Один!
И суть здесь не в том, на каком языке человек вообще говорит, или даже на каких языках, а к какому языку он принадлежит по рождению, если, конечно, эта принадлежность была родителями ему обеспечена. Двух языков как родных быть не может, ибо человек не может обладать двумя сознаниями, коли он несознательный шизофреник. И если нам сейчас приведут пример русских дворян, владевших русским и французским языками якобы одинаково, то, во-первых, не все тут так просто, ибо какой-нибудь язык все-таки превалировал — в глубине сознания, а не на бытовой поверхности. Во-вторых, мог ведь получиться и француз из русского дворянина, который был тогда фактическим инородцем. В-третьих, имела место и языковая шизофрения — глубинное раздвоение сознания, из-за которого бедный русский дворянин не находил себе места, подаваясь то во французы — в Париж, то в декабристы — в Петербург.
В любом случае должен состояться сакральный выбор — выбор родного языка, а вместе с тем и родного — своего — сознания: либо это делается родителями (вместе, разумеется, с дедушками и бабушками, дядьями и тетками), либо это делается самим человеком, тем же несчастным русским дворянином (не будь Арины Родионовны, что бы мы получили от Пушкина?), на которого предки навесили неродной французский язык.
Наука ныне утверждает, что отвыкание от родного языка в иной языковой среде сродни такой ломке сознания, при которой как раз и возникает проклятая шизофрения, сопровождаемая упрощением, если не падением сознания, его деградацией. Второй язык, как и второе сознание, не становится родным. Владимира Набокова нет никакого резона здесь поминать, хоть и писал он по-английски: во-первых, он был уже от рождения русским, а во-вторых, писал-то он по-английски неважно — с позиции русского, конечно, человека.
Во втором языке, т. е. и во втором сознании, многого не достигнешь. И пример Соединенных Штатов ничего обратного нашим утверждениям не доказывает: либо культура там творилась на родном и общепринятом английском языке, либо создавался шизофренический суррогат, не имевший никакой, кроме пустотной, ценности. Что же касается практических дел, то, во-первых, наибольшую удачу переживали все-таки англоязычные американцы, для которых мир вокруг не был очень уж чужим, скорее другим родным; во-вторых, в мире денег, где деньги — все, не так уж важен язык, о котором мы здесь говорим, ибо его заменяет язык денег; в-третьих, не надо забывать и об этнических образованиях, весьма и весьма закрытых типа землячеств, общин, мафий, каких-либо иных группировок, что облегчало деловую и любую другую жизнь в многоязычной Америке, т. е. родные языки не так уж и утрачивались в денежном Атланто-Вавилоне.
Или те же черные африканцы, привезенные в США и ставшие вдруг неграми, — разве не изменились они, забыв в конце концов родные языки и усвоив некий английский? Нет, они не стали англичанами и даже белоамериканцами, так как англоамериканское сознание слишком уж другое, но они уже и не африканцы — сознание поменялось.
***
Что значит русский?
Вот это вопрос, на который действительно нет полного и окончательного ответа. И мы не будем здесь гадать и умножать число гипотез: может, от русости, т. е. русых волос и белой кожи, но кто же не рус и не бел? — может, от росости, т. е. росы, влаги, реки, но кто же не на реках, без воды и без росы? — может, и от красотости, т. е. красы, ражи, огня, солнца, но кто же не с красой, не в ражи, не при огне и не под солнцем?
Этимологически тут вопрос не решить, хотя что-то и заставило предков называть себя, так или иначе, русскими — русами, росами, русскими.
Считается, что русские-де молодой народ. Возможно, если лишь о русских говорить, а не о тех же русах, скифах, сколотах, венедах, славянах или еще о ком-нибудь из древних, кого можно не без оснований и за предков русских посчитать.
Мне кажется, что русские или русы — проторусы — глубокой истории принадлежат, и корни их далеко в веках, если не в тысячелетиях, на что указывает не столько рус-народ, сколько рус-язык. Рус-народов перебывало множество и, судя по многим данным и признакам, в разных местах евразийской ойкумены, а вот рус-язык был един — из общего корня и в некой корневой общности.
И кажется, что одна из истин постепенно приоткрывается: рус-язык — очень древний язык, куда древнее Древней Руси, то бишь Новгородской, Киевской или Владимиро-Суздальской, а сами эти Руси вовсе и не древние, а какие-то промежуточные, по принятой в исторической науке хронологии самые что ни на есть средневековые, т. е. не начальные для Руси, а лишь этапные — свое-временные.
Любопытно — и как замечательно! — что еще в Московской Руси, уже давно христианской, летоисчисление шло от Сотворения Мира, а не от Рождества Христова, как это было принято в просвещенной и ушедшей вперед Западной Европе, — почему бы это, уж не от ощущения ли своей истинной древности?
Да и само наименование "славяне", "словене", "скловене" и т. п. — почему-то имя это идет прямо от слова "слово", которое значит словленный, уловленный, названный, обозначенный смысл, т. е. со-мысль? Славяне — сомысляне, смысляне, слане. В чем же тут дело, почему так, а не иначе, поступили предки, ведь дать имя тогда — заметить и покорить саму суть?
И неважно, кто так назвал славян: сам Господь Бог, первочеловек, сами себя славяне или, наоборот, не славяне, но названо именно так: позвали, значит назвали — смысл, а раз позвали смысл, то и узнали — знанием его обросли, а там уже и известностью начали пользоваться.
Но не все опять же так просто: есть, к примеру, русские сказки, они же предания, в которых о многом таком говорится, чего как будто бы и быть не могло, да так говорится, что и диву даешься, насколько мастеровито. Седая древность в них — может, и не только с русами бывшая — добротным словом изложенная, и какая-то загадочная культура, как бы ниоткуда взявшаяся.
И славяне как бы ниоткуда, а уж русы — тем более — ниоткуда и везде: на Севере и на Юге, на Востоке и на Западе, кругом — с перемещающимися центрами. И языки от них, и народы, и царства-государства, и культуры… Широк и чуден рус-мир — славянский мир.
Миф все это, скажут нам, миф и только! Наверное, правы будут — по-своему, но и мы в свою очередь заявим: а что вообще не миф? Уж не западноевропейская ли версия истории не миф, хоть и наукой высокой называется — на фактах, которые то ли были, то ли не были, да еще и на интерпретированных особым образом основанная?
***
Русский мир, русский язык, русский народ, русский человек. Русский — русскость! Что же это такое — русскость?
Как легко сказать и как трудно обнаружить: а она не то что внутри, скрытая и заказанная, она еще и вовне. И все тут надо увидеть сразу — весь этот русский мир, и разглядеть его насквозь. Надобно проникновение, подкрепляемое обозрением целого, да такое, которое хирургически не достигается. И пресловутый анализ тут не поможет. Здесь потребно откровение, а как его поймать, коли все сложно, замыто, непокорно? Космос и тот, наверное, легче поддается познанию, чем какой-нибудь человеческий мир.
И как же нам словить — поймать на слово — эту самую русскость, коли она этому не только противится, но, возможно, и не подлежит уловлению — из-за своей трансцендентности?
Нет, здесь не думать надо, сколько по-особому всматриваться, да не пристально только, а внутренним оком
Возьмем всю связку целиком: русский мир — русский язык — русский народ — русский человек.
Надо, зная о языке и народе, имея их в виду, попытаться соединить в одном познавательном акте сразу мир и человека, получив в итоге мир в человеке, самого себя, о ком мы тоже не так много знаем, но который может стать окошком в мир. Не узнать русскость, а осознать, вглядываясь в свое собственное сознание.
Я — русский! Это не хорошо и не плохо, это — факт.
Быть русским сегодня не так уж просто, а по-своему и накладно, ибо что вокруг хорошего и перспективного, связанного с русскостью? Да ничего, или почти ничего, во всяком случае ничего сколько-нибудь значимого.
Может, раньше и было, да вот сплыло, даже великая русская литература. Все или в прошлом или вообще не было — никогда, а была лишь легенда — реалистичная, но не реальная, уже всякий смысл теперь потерявшая.
Факт? Разумеется, факт. Русскость не только не в почете, она не просто уже на задворках, она в гоне! Всяк сейчас может, даже самый ничтожный человечишко, поносить русскость. Так что никакой гордости великоросов, а одно лишь сплошное сожаление, стыд да горечь.
И однако мне деваться некуда, я действительно русский, да не по паспорту, а по рождению, ибо изошел я от русского племени, от русского языка, от русского мира, в них, с ними и через их посредство живу.
Мне довелось увидеть вокруг себя разных русских людей, в которых я пристально всматривался, которые меня интересовали, в которых я видел и самого себя — как факт, как способность, как потенцию.
Я родился в 1941 г., а вглядываться внимательно в окружавших меня русских людей стал где-то к победному 1945 г. — году духовного триумфа русскости! Мне, конечно, повезло: и подъем был народный, и языковый расцвет, и люди вокруг были — энергические, знающие, умные, добрые. Мне удалось тогда войти во вполне здоровый русский мир — со словом, чувствами, переживаниями, с природой, землей и небом, с родителями, родственниками, коих было множество, с друзьями, соседями, знакомыми.
Вокруг были люди, но была и природа, еще живая, натуральная, естественная. Были вещи — полезные и немногочисленные, были разговоры, рассказы, воспоминания, т. е. была живая история. Но самое, пожалуй, примечательное — было много света и солнца, являлась своевременно жара, шли бодрые дожди, падал веселый снег, играл колкий мороз — во всем была какая-то удивительная ясность, и было как-то очень хорошо: от жизни, от улиц, от поливальных машин, от метро, от физкультурников, от военных оркестров, от чистоты. Ясно, что это было раннее детство, когда только познаешь и мало что знаешь, но ведь это и было вхождение в мир — и этот мир был русским. И какие сомнения могли быть в том, что и ты в этом же мире, что ты в нем не чужой, что ты тоже русский?
Войдя в русский мир — по самому рождению в нем, непременно становишься русским, на все смотришь по-русски, хотя вокруг тебя далеко не все русское.
Вряд ли стоит распространяться здесь о русском знании, который каждый русский так или иначе осваивает, о русской истории — устной и письменной, которая непременно входит в сознание каждого русского, о русской литературе, которая это сознание безгранично развивает, о русском искусстве, обогащающем русское сознание, наконец, о русской религии, это сознание укрепляющей и утверждающей. У каждого наступает некий момент истины, состоящий в обретении сознания — русского сознания.
Это осознание и есть, по сути, то самое невыразимое словами откровение, которое мы так хотели бы уловить и перевести в ясный словесно-знаковый ряд.
***
Так что же это такое — русскость?
Нам известны многие характеристики русскости, которые принадлежат как соотечественникам, так и иноземцам, как сторонникам России, так и ее врагам.
Всякое успели наговорить: хорошее и плохое, живительное и убивательное. И любили Русь-Россию, и ненавидели — причем яростно, и смотрели на нее досадным взором, мало что в ней понимая. Но так или иначе дело сводилось, как правило, к выделению какой-либо черты, ряда черт, свойственных-де русским людям, замещая этим понимание русскости как некой субстанции, которая одновременно есть и дух, и идея, и смысл.
Нам ничего не остается, как вглядываться в самих себя, стараясь в своем микрокосме заметить эту самую субстанцию, затрагивающую остальных русских, разлитую по всему русскому миру. Поэтому вряд ли нас удовлетворят такие оценки, как стихийность, иррациональность, неуравновешенность, маргинализм (стремление к крайностям), непостоянство и т. д., якобы свойственные русскому национальному характеру. Ибо, во-первых, полно противоположных черт и примеров, во-вторых, у себя лично мы этого в приоритете как-то не находим, в-третьих, все это не очень подтверждается реальной историей, как, к примеру, пресловутая "женственность" (Н. Бердяев), органично-де свойственная русским. (Как же тогда расхаживать со всем этим багажом тяжелыми военными дорогами, овладевая попутно и столицами исключительно мужественных, рациональных и организованных народов-государств?).
Думается, что здесь больше легенд и заблуждений, в которых в какой-то мере виноваты и сами русские, выставляющие себя в своей роскошной придури не в самом выигрышном свете. Да и какое отношение такие характеристики имеют к нашей существенной субстанции?
Должен заметить, что выдвинутая Ф. Достоевским "всемирная отзывчивость", может, и характерна для русского мира, но вряд ли может нас удовлетворить по причине поиска некоторой качественной определенности в самом духе русского мира: отзывчивость — это свойство, функция, проявление, а не исходное качество.
Равным образом мы вряд ли удовлетворимся такими характеристическими сентенциями, как "русская космичность", "русская аскетичность" или даже "русская святость", ибо это опять же не качества, а черты-проявления, которые свойственны не одним вовсе русским, а самим русским далеко и не тотально.
Вряд ли, к примеру, К. Циолковского надо принимать за более русского, чем того же Маршала Г. Жукова, а Сергия Радонежского — чем Дмитрия Донского. У одних выходит космизм, аскеза и святость, а у других вроде бы ничего такого и нет, а если и есть, то по-другому, не столь явно и первостепенно, — но ведь можно вспомнить и немало замечательных русских, в том числе и героев, которые ничем подобным вообще не отличались.
Одно дело те или иные характерные феномены, имеющие место в многообразном русском мире, а другое — квинтэссенция этого мира, его сущность, его дух.
В любом случае нам надо в своих откровенческих размышлениях быть ближе к духу. Задача практически невыполнимая: что есть этот самый дух, дух языка-народа, каким словом его определить?
Дух! Это хорошо. Но надо, по-видимому, привлечь еще и какую-то телеологию, т. е. уловить некую цель, ради которой существуют и русский мир, и рус-язык, и рус-народ, — какую-то сверхцель, ради которой весь этот дух, вся эта русскость.
Русскость, конечно — тайна! И никому ее до срока не разгадать, никому, даже самому русскому из русских.
У русского нет обыкновенных, т. е. вполне житейских мотивов, у него все вокруг плохо, все не устроено, все абы как, и если что у него и хорошо, так это то, что он вовсе и не знает, а лишь каким-то шестым, а то и седьмым чувством как-то ощущает — там, внутри, в глубине, где ничего нет, а если и есть, то бездна, однако не безысходная.
Русскость — это преодоление — без какой-либо определенной цели, неизвестно ради чего, это что-то совершенно идеальное, не приносящее ни внешнего благополучия, ни эзотерической нирваны. Отсюда и срывы — и что в них винить русскость, у которой в этом мире ничего нет, кроме нее самой?
Нет того письма, в которое можно было бы положить русскость. Ибо это, скорее всего, лишь музыка, да и то никак не воспроизводимая.
Бессмысленно определять русскость, она неопределима — и не словить ее, и не отринуть. Она здесь, хотя ее и нигде нет.
Да, ее можно изобразить, как-то обозначить, обрисовать, но не так, совсем не так, как было бы нужно — разве можно показать невыразимую мечту, припоминание из детства? То ли бывшее, то ли будущее, но никак не настоящее.
У русскости и русских нет настоящего, а если и есть, то лишь как надежда, но не сама по себе реальность. Все здесь наоборот, все не так. Ни как на Западе и Востоке, ни как на Севере и Юге.
Разумеется, настоящая жизнь есть, но она… не совсем настоящая. Дом, семья, дети, есть, наконец, работа, какое-то занятие — все это имеет ценность только в свете ненастоящего, того чего нет — что либо в прошлом, либо в будущем. Акценты не на настоящем — отсюда и удивительная жертвенность.
Мир не воспринимается русскостью как настоящий — и этот мир не достоин ни обустройства, ни любви. А любить его надо — вот потому-то и героизм, и жертвенность, и компромисс с настоящим. Отсюда и увлечения, и рывки, и разочарования, и падения. Настоящее отрицается ради прошлого или будущего, а поскольку в этом мире настоящее не удается — как стоящее, то приходится его не то чтобы имитировать, а вынужденно как-то проигрывать, ожидая иного.
Дела и переживания, характерные для Запада и Востока, Севера и Юга, не занимают русского человека, ибо и то и другое для него всего лишь тщета. И к тщете он вообще относится как к чему-то совершенно вынужденному, а не как к позитивно выстраданному.
Русского привлекает, в общем-то, то, чего нет — так уж у него получается. Если что и увлекает русского, так это какое-нибудь большое дело — по возможности не для себя и не очень-то понятное. Только здесь разворачивается русский, но опять же — если дело это выходит за рамки гнусно обыденного. Тут и тщета прощается.
А в остальном русскому просто скучно. Не отсюда ли пресловутая русская хандра?
***
Русскость — не фикция, а реальность. Внешне она не очень привлекательна, а притягивает, в том числе и нерусских.
Нет, не одно жизненное пространство влечет к России ту же Европу, не одни ресурсы, не одна возможность эксплуатации — есть здесь своя магия, исходящая именно от русскости, ибо всем хочется быть свободными в духе, все жаждут выйти за пределы опостылевшего бытия. А Русь-Россия как раз и есть беспредельность, за которой, естественно, проглядывает и беспредел, но как же ценна эта беспредельность, коли только она позволяет удерживать что-то трансцендентно-сакральное, еще не организованное, еще не направленное, еще возможное.
Именно в России жизнь упорно ищет жизнь, хотя и никак ее не находит. Ностальгия — по преимуществу русская болезнь. А о чем, собственно, ностальгировать, когда охотно бегут, а вот в Россию как раз не бегут. В нее приходят мучаясь.
Россия — более аид, чем рай, но почему-то аид этот так завораживающе влекущ. Уж не потому ли, что только в России можно наплевать на обыденность, оставаясь при этом человеком, как и наплевать вообще на всякую пошлость, что, собственно, уже и проделала столь ярко и последовательно великая русская литература, невольно представив русскость в искаженно-неприглядном виде.
Ведь кто-то же должен в мире отвергать этот неприглядный человеческий мир целиком? Не приспосабливаться к нему, не переделывать его под свое эго, не встраиваться в него смиренно.
Кто-то же должен нести в себе жажду иного мира, выпестывая какую-то альтернативу существующему порядку вещей?
Есть разные мироощущения, но есть среди них и очень глубокие, исходящие от трансцендентного, от абсолюта. Не оттуда ли и русскость, коли активная поверхность с ней так борется?
Вся обыденность и пошлость мира, особенно западного, ополчилась сегодня на русскость.
Не на Россию даже, а именно на русскость, которая уходит куда-то прячась. Великая идет борьба — не на жизнь, а на смерть!
Обыденность русскости не страшна. Плоскость накинулась на глубину, стараясь ее совсем прикрыть, чтоб ничего уже в ней не просматривалось, а русскость как раз и есть тот самый еще живой канал, который ведет в сакральную глубину — на метауровень. Иссушить, выпарить, испепелить! Не надо русскости миру, ее надо уничтожить, а вот чьими руками? Но руки всегда найдутся, мало ли вокруг русскости всяких нерусских, а в самой России якобы русских бесенят!
Ожесточенная борьба с русскостью доказывает, что русскость явно не фикция, а реальность, как реальностью является явный тупик, в который залетело прогрессивное человечество — и против которого в первую очередь выступает русскость, но не словами или процедурами, а фактом своего реального бытия, что гораздо опаснее слов и процедур.
Русский может вообще молчать и ничего не делать. Даже как будто бы всячески поддакивая, он все равно будет неприемлем и страшен. Нигде нет таких понимающих и таких пророческих глаз.
Русскость — невольная ноша, от которой почему-то многим вокруг становится дурно. Кругом ведь такая терпимость — к самим себе, а у русских все наоборот — не любят они себя, ибо понимают, что любить-то, собственно, не за что.
Вот почему любовь свою они направляют на несбыточное, но чудесным образом возможное, видя в каждом из себе подобных такого рода чудесную возможность.
Человек в русскости — очень уж сложное существо, и главное — существо какой-то невозможной возможности. Любить за такую вот возможность — всякий ли сможет?
***
Что же такое русскость?
Отрицание того, что миру кажется полным великого смысла, как и утверждение того, что миру кажется совершенно бессмысленным, ибо русскость восходит к большим смыслам, которые на уровне малых смыслов не улавливаются.
Русскость — совесть мира, а какой-такой правильный смысл вообще может быть у совести? Отсюда русскость — бессмысленность, вот почему ее и надо убить миру, но именно поэтому она и бессмертна. Мир убьет себя раньше, чем он прикончит русскость, которая есть противник этого мира — мира князя, а потому ее суть и миссия бодрой науки и доброй философии совсем и не по зубам.
Русский мир и я в нем — русский. Что тут сказать? Как есть, так и есть! Трудно, но не страшно, а если и страшно, то только от Страха Божьего, который есть не страх, а страда — возвышающее страдание.
Нужно ожидание, нужна работа духа! И вот кажется, что надвигается уже что-то трансцендентное, что должно явиться именно сейчас, не сегодня вовсе, а в последние времена — и будет это необходимым обретением какой-то ясности, которая возникнуть может лишь в языко-словесной свободе, той, что как раз и есть в России.
Пока еще Россия на сносях, еще вынашивает — в своей неопределенности и беспредельности.
Она еще не сказала своего слова, ибо не готова была, да и не ко времени. А сейчас, похоже, те самые времена, когда нового слова жаждут.
Да, любовь, та самая Любовь, которая давно открыта, которая есть и к которой стремятся, это не одно лишь чувство и не одно лишь действо — это сознание, языко-словное, не словами выраженное, а в них трансцендентно явленное.
Какая уж тут Любовь, если сознание растеряно, не сложено, не стойко? А человек ведь не может без сознания, без ясности.
Не то же воистину Любовь, что по влечению и на радость, а то, что по ответственности и во испытание. Любовь это Сознание совсем не того порядка, о котором наука упорно твердит. К этой-то Любви-Сознанию еще выйти надо — через слово, которое уже не слово, а Слово, а если мимо него проскочить либо рядом с ним простоять, то ни Сознания тебе, ни Любви, а так — одна тщета!