31(506)
Date: 29-07-2003
Author: Михаил АЛЕКСЕЕВ
СЛОВО О МОЕМ МЛАДШЕМ ДРУГЕ
Между тем и ему, Валерию Николаевичу Ганичеву, нашему Валере — мы и не заметили, как набежало семь десятков лет. По годам-то он моложе меня на целых пятнадцать. Но, как ни странно это выглядит, он всегда казался мне старше меня. И не только мне одному так казалось, но и многим другим собратьям по нашему капризному ремеслу, таким, например, как Василий Федоров, Иван Стаднюк, Владимир Солоухин, Семен Шуртаков, Михаил Годенко. Но мало ли еще кому! Всех не перечислишь.
Но, все-таки, почему же не одному мне думалось о Валерии Ганичеве именно вот так, а не иначе? Каждый из названных и не названных тут мог бы найти свой ответ на этот вопрос. Один мог бы сослаться на то обстоятельство, что нынешний наш юбиляр уж очень рано, то есть не по возрасту, углубился в своем литературном творчестве в седую глубину Отечества нашего, извлекая из тех артезианских глубин Россов Непобедимых, делая их таким-то вот образом нашими современниками, участниками нынешних дел наших. Могло быть и так. Что же до меня, такое восприятие Валерия Николаевича Ганичева могло создаться потому или оттого, что он как-то всегда оказывался рядом со мной, когда я нуждался в поддержке в литературном своем житье-бытье.
Не будучи драчливым по характеру своему, я, тем не менее, втягивался нередко в разного рода литературные перепалки, в коих мне иногда здорово попадало.
Одна из них мне запомнилась потому, прежде всего, что в ней принял участие Валерий Ганичев, молодой, высокий красавец, совершенно мне тогда незнакомый. Было это давным-давно в Центральном доме литераторов, где обсуждался журнал "Юность". Очевидно, предполагая, что дерзкому, как и полагается молодости, журналу этому может выпасть немалая толика критических ударов, одна учительница, влюбленная в журнал, поднялась на трибуну и чуть ли не целый час принялась зачитывать отзывы своих учеников о журнале "Юность". Такое задание им дала их воспитательница. Ребята, разумеемся, все, как один, отозвались в письменной форме восторженно. Мне бы, чудаку, надо было бы промолчать, видел же я, с какой радостью выслушал эти возлияния юных сердец Борис Николаевич Полевой, главный редактор журнала. Нет же, черт дернул меня кинуть ораторше одну единственную реплику: "До чего же умные у вас ученики, как они хорошо поняли, что вы, милая, от них ждали!". По залу, битком набитому столь же влюбленной в журнал публикой, волною прокатился гул негодования по моему адресу. А писатель Василь Быков, только что опубликовавший в "Юности" какую-то свою вещь, под ядовитый смешок запустил в меня словесный булыжничек: "Очень жаль, что у Михаила Алексеева в детстве не было таких умных учителей!". Зал, конечно же, ответил рукоплесканием. А мне вдруг стало неуютно и одиноко. Но вот вижу, на сцену поднялся высокий молодой человек и, подойдя к трибуне не испрашивая разрешений у председательствующего Бориса Полевого, очень интеллигентно дал понять учительше, что нельзя же так беззастенчиво вымогать у ребят запланированных ею же самой отзывов.
Поправил, таким образом, учительницу, то есть выступил в мою поддержку Валерий Ганичев. Я не знал, что на ту пору он был заведующим отдела пропаганды ЦК ВЛКСМ…
Мне стало полегче. Но все-таки я был обижен на Василя Быкова. Незадолго до этого, будучи первым заместителем главного редактора журнала "Огонёк", по моему настоянию журнал опубликовал, кажется, первую повесть Василя Быкова "Альпийская баллада", на которую, как на лучшее произведение этого автора, ссылаются. Недавняя смерть этого, безусловно, талантливейшего писателя меня сильно опечалила. Тем более, уход этого человека из жизни горек, что при появлении моего романа "Драчуны" одним из первых откликнулся Василь Быков. В первом письме (а их было два) сказано:
"Вот только что дочитал ваших "Драчунов", и не могу не высказать вам моего восхищения.
Восхищения Правдой и Мужеством.
Нечто схожее пережили в те года миллионы, но не многие оставили после себя свидетельства о пережитом. Трагическом, страшном. Вы это сделали с блеском. Честь Вам и Слава.
Василь Быков. 1 окт.1983 г."
Во втором письме, последовавшем вскоре после первого, совестливый писатель попросил у меня извинения за свой давний выпад.
Пресса поначалу встретила "Драчунов" с энтузиазмом и проявила редкостное единодушие в их высокой оценке. Развернутые рецензии появились в центральных "толстых" журналах и газетах — и все положительные. "Ленфильм" спешно готовился экранизировать "Драчунов". Роман был даже выдвинут на соискание Ленинской премии, и по рассказам некоторых членов Комитета, дело там явно шло к тому, что моя книга получит эту самую высокую, на ту пору, награду. Один из членов Комитета — Пастухов, тогда первый секретарь ЦК ВЛКСМ, даже позвонил мне ночью и поздравил, сказав, что при тайном голосовании результат был единогласным.
Всё вроде бы складывалось как нельзя лучше. Но вот на страницах "Литературной газеты", затем "Литературной России", почти дуплетом, появились разгромные статьи. Критики П.Николаев и В.Оскоцкий обрушились на М.Лобанова, опубликовавшего в журнале "Волга" прекраснейшую статью о "Драчунах" под заголовком "Освобождение". Не думаю, что именно заголовок перепугал помянутых критиков, обрушивших на Лобанова всю мощь своих разгневанных перьев.
И пошло! Чуть ли не одновременно с появлением этих убойных статей в Центральном Комитете партии под председательством секретаря ЦК М.В.Зимянина было проведено экстренное заседание главных редакторов всех столичных изданий, где было и произведено судилище над статьей Лобанова и над главным редактором "Волги" Н.Палькиным.
В результате главного редактора "Волги" Н.Палькина сняли с работы. М.П.Лобанова, как по команде (а может быть не "как", а точно по команде) начали яростно прорабатывать едва ли не всеми средствами массовой информации, и чуть было не отстранили от преподавания в Литературном институте. И за то лишь, что он первый указал, чего может добиться писатель, освободившись от внутренней цензуры, раскрепостив и душу, и перо — это и только это продиктовало умному и честному критику и заголовок, и всё, что сказано под этим заголовком!
Получилось по известной присказке: "Одним концом по барину, другим — по мужику". Лобанова заставили надолго замолчать, а "Драчунов" не только вычеркнули из списков соискателей Ленинской премии, но вообще перестали упоминать в литературных обзорах.
Об издании романа, казалось, и думать нельзя было без риска пожертвовать своей карьерой. И все-таки нашелся такой человек, коий рискнул и выпустил "Драчунов" миллионным тиражом. Сделал это Валерий Ганичев, главный редактор "Роман-газеты". Ошеломляющий тираж вышел в самый разгар недоброго шума вокруг моей книги.
Кажется, именно в тот год мне подумалось, что если у тебя, автора, есть своя судьба, то есть она и у книги, вышедшей из-под твоего пера. Ее-то и можно назвать биографией, совершенно естественно, необходимо составляющей часть, и притом, может быть, главную часть твоей автобиографии. Тогда же мне подумалось: а что если написать биографию не автора, а его произведения? Не расскажет ли она больше и интереснее о своем создателе? И более того: не даст ли она возможность точнее и острее ощутить время, в какое рождалось и явилось на свет Божий? Ведь нередко такое рождение сопровождалось весьма драматическими обстоятельствами, о коих знают лишь автор и очень узкий круг людей, связанных с изданием той или иной вещи. К таким людям как раз и относится Валерий Николаевич Ганичев, через руки и, конечно же, сердце которого прошло множество наших литературных детей при их трудных, порою просто мучительных родах. Острую боль при этом испытывают вместе с автором, а иной раз еще больнее, издатели его детища.
О мытарствах — другого слова не нахожу! — второй моей деревенской вещи рассказал подробно ушедший несколько лет назад из жизни Георгий Константинович Холопов в статье названной: "Как спасли "Хлеб — имя существительное" (журнал "Звезда", 1989, №1). За неимением места не могу привести тут этот, полный драматизма рассказ Георгия Холопова, поскольку речь моя тут идет о Валерии Николаевиче Ганичеве, у коего было не меньше страданий, связанных с появлением в его изданиях моих же вещей. Об одном романе я уже поведал. Сделаю то же самое еще об одном, а мог бы и обо всех других, пробивавшихся с помощью Ганичева к читателям.
Речь пойдет об "Ивушке неплакучей" — книге, написанной и напечатанной в журнале "Молодая гвардия" в годы, нареченные впоследствии "застойными".
Под словом "застой" обычно разумеется нечто остановившееся, неподвижное, обманчиво-покойное, что в переводе на язык иронии означает "тишь да гладь, да божья благодать". Но ежели иметь в виду болотную тишь, то, прямо скажем, благодати в ней кот наплакал, а вредоносности хоть отбавляй. При малейшей попытке ковырнуться в этом болоте (что и делали честные, совестливые, болеющие душой за страну писатели), при горячем желании отогнать от него сонную одурь, взбулгачить, взбаламутить, заставить очнуться, болото живо отзовется так, что ты, нарушивший его сон, заткнешь нос и убежишь куда-нибудь подальше. Но это, когда дело имеешь с болотом как таковым, в изначальном, природном его существе, а не в переносном, социальном смысле.
Кто-кто, а писатели-то хорошо знают, что в застойные времена им нередко влетало ничуть не меньше, чем в сталинские, ''тиранические", так сказать. "Застой" в любую минуту готов был защитить себя, защитить от тех, кто пытался нарушить "покойное" течение жизни, кто из добрых побуждений пытался предупредить страну и ее народ о грозящей им опасности, неотвратимо вытекающей из той самой "тиши да благодати". Не прислушались. В результате от великой даже не державы, а сверхдержавы осталась одна пятнадцатая часть, правда, самая большая по размеру, но и её пытаются растерзать на клочки,— по инерции мы еще продолжаем называть великой нашу Россию, но звучит это не очень убедительно...
"Застой" за шестнадцать лет существования успел сформировать целую рать своих оруженосцев, готовых перехватить любое честное, правдивое слово, с тем, чтобы оно не вносило "смуту" в умы людей. Хорошо знаю это по собственному опыту.
В середине 70-х годов в журнале "Молодая гвардия", издающимся много лет одноименным издательством, печаталась вторая книга моего романа "Ивушка неплакучая". Вышли благополучно девятый, десятый номера, а с одиннадцатым произошла заминка. Впрочем, вышел и одиннадцатый с окончанием романа, но его приказано арестовать, отобрать у подписчиков (часть тиража была уже разослана), изъять из продажи, — вся людская наличность издательства (директором коего был тогда опять же мой младший друг Валерий Ганичев) и редакции журнала была двинута по московским киоскам. Соответствующие телеграммы полетели по всем городам и весям. Случилось это 6 ноября, то есть накануне большого праздника. Никто ничего не знает: ни журнал, ни издательство, ни, конечно, автор, сиречь я. Все находимся как бы в подвешенном состоянии (какой уж там для нас праздник!). Валерий Николаевич Ганичев, как бывший работник ЦК ВЛКСМ, пытался чего-нибудь проведать там, но и там были, как и мы, в полнейшем неведении. И так-то вот томились душой аж до 11 ноября, когда последовал из высших инстанций отбой: допечатываете, рассылайте, продавайте. Никто, конечно, не извинился за то, что огромному числу ни в чем неповинных людей нанесли душевную травму, вконец испортили праздник, заставили порядочных сотрудников заниматься, по сути, противоправным делом.
Что же, однако, случилось?
А случилось то, что не раз уже случалось и в других журналах и с другими авторами, да и с издателями тоже, в том числе и с моим добрым другом Валерой Ганичевым.
Некий сверхбдительный товарищ, подвизавшийся в верхах, обнаружил в заключительных главах романа страшные, с его точки зрения, прямо-таки ужасные места, и, отчеркнув их, как водится, красным карандашом, что есть духу помчался к одному из помощников Генерального секретаря. К моему счастью и счастью Ганичева, тот оказался человеком благоразумным или просто человеком. Прежде чем доложить Л.И.Брежневу, он решил прочесть весь роман сам, и не только вторую его книгу, но и первую, вышедшую несколькими годами раньше. Таким образом, и он, бедный скрупулезно читал мою "Ивушку" вместо того, чтобы праздновать все праздничные дни. Читал сверхвнимательно и не отыскал в ней крамолы.
Какие же все-таки места испугали высокопоставленного псковского чиновника? Давайте-ка и мы глянем в них.
Один из героев книги, первый секретарь райкома, "глянул краем глаза в зеркало, увидел в нем исполосованное вдоль и поперек морщинами лицо, как бы отыскивал среди морщинок ту, может быть, самую глубокую, которую привез из Москвы в 1956 году. Вспомнил при этом, что вчера, передавая дела, перекладывая на полках газетные и журнальные подшивки, наткнулся нечаянно на правительственное сообщение от 6 марта 1953 года, прочел последний абзац: "Образовать Комиссию по организации похорон Председателя Совета Министров Союза Советских Социалистических Республик и Секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина в составе т.т. Хрущева Н.С. (Председатель), Кагановича Л.М., Василевского А.С., Артемьева П.А., Яснова М.А." Подумал о ночи, когда столица забылась в коротком сне и когда десяток молчаливых людей выносили из Мавзолея тело человека, тридцать лет стоявшего во главе могущественной партии и величайшего государства мира, чтобы положить в гроб и опустить в глубокую, такую же молчаливую, немеющую в стылой ночи могилу. Федор Федорович отбросил одеяло, покинул кровать и стал быстро собираться".
Тут-то надо полагать, зазнобило не только моего героя, но и бдительного товарища. Красный карандаш лихорадочно заметался по страницам романа. Очевидно, перестраховщик страшно удивился, когда услышал от вызвавшего его помощника:
— Ну и что? А вы думаете, партии легко было принять решение о выносе тела Сталина из Мавзолея? Но такое решение принял двадцать второй съезд, и в романе сказано об этом,
— Да, но сказано-то уж очень эмоционально.
— Сказано по-писательски.
Еще одно место, за которое ухватился доносчик: "Случилось это где-то посреди августа, в первый день открытия охотничьего сезона на водоплавающую птицу. Завидовский лес с его бесчисленными болотами и старицами подвергается опустошительному нашествию городских, отлично оснащенных и новейшим оружием истребления, и быстроногим моторным транспортом "любителей", когда с темного до темного подымается такая пальба, что непосвященное ухо могло принять за настоящее военное сражение, в тот день, когда сытые, здоровые, образованные человеки, натянув до самого жирного пупка голенища резиновых сапог, принюхиваются вонючими ноздрями двустволок к каждому кубическому сантиметру лесного пространства с натренированной готовностью спустить оба курка в мгновение, когда в этом кубическом сантиметре мелькнет крыло обезумевшей от ужаса несчастной птицы, провинившейся лишь тем, что человекам надобно от времени до времени потешить в себе пробудившегося зверя; ежели в доисторические времена охота составляла для них источник жизни,— то теперь — источник сомнительного наслаждения, потому как на обеденном столе нашлись бы припасы и без убиенного чирка..."
Село, в котором действуют мои герои, я назвал "Завидово" по имени Завидовской улицы в Монастырском. Не знал я, чудак, что на границе Московской и Калининской (Тверской, то есть) областей существует доподлинное село Завидово, вокруг которого расположено охотничье хозяйство, созданное для правительственных лиц самого высокого ранга. Там охотились многие, в том числе и такой "любитель", как Леонид Ильич Брежнев. Можно представить, с каким сладострастием потирал руки мой "доброхот" после того, как обнаружил в романе такие кощунственные строки. И был неслыханно удивлен, когда помощник генерального спросил его:
— О каком Вавилове идет речь в романе?
— Вы же хорошо знаете — о каком? Сами, поди, выезжали, сопровождая!
— Туда не выезжал ни разу!— перебил его помощник и вдруг спросил: Да вы читали ли роман-то? С первых же строк там указано место действия — Саратовская область. А вы...
"Ивушка неплакучая" была спасена. Более того: вскоре за нее мне была присуждена Государственная премия СССР. Может быть редко, но и такое бывало в брежневские "застойные".
"Ивушка" была на краю погибели. Ну, а доносчик? Да я уж сказал: он и сейчас при деле. И при том — немалом. Ведь перестраховщику, как показывает нам сегодняшняя действительность, ничего не стоит ежели не перестроиться, то хотя бы подстроиться. Он как был под патронажем главного идеолога ЦК КПСС, так и остается при нем, нареченном архитектором перестройки.
Ну, а что же еще сказать о моем давнем и добром друге Валерии Ганичеве? Он опять рядом со мной. Несколько лет назад волею самого многочисленного отряда писателей он несет нелегкое бремя Председателя Союза писателей России. И несет с честью. Так думаю я. Так считает, уверен, большинство.
Доброго тебе здоровья, Валера! Да поможет тебе Бог в многотрудных делах твоих!
1.0x