Иду по городу. Слышу мелодичный голос — крайне вежливый, с императорским достоинством:
— Не поможете деньгами немножко?
— Немножко — это сколько?— уточняю не очень-то ласково.
— Ну, мелочь какую-нибудь...
В варежку старушки перекочевывают несколько блестящих, верно, только что отчеканенных на Монетном дворе рублевых "копеечек".
— Извините, что мало, я — не работаю...
— Да что вы, ничего, — большое спасибо...
Наша площадь В.И Ленина — роза ветров, или же солнце, звезда с разбегающимися во все стороны лучами улиц: Шмидта /восток/, Парковая /север/, Комарова /запад/ и Первый Советский переулок /юг/. Отправляюсь на запад. Здесь — новая "звезда", "солнце", "роза", но магазинов больше, чем домов. Вот два торговых братца, сиамских близнеца, желтый и белый, словно яичница-глазунья, пластиковых павильончика. Захожу в ближний, желтоватый.
Следом появляется человек, черный с ног до головы, в рясе. Кивает мне. Я принимаю его за знакомого иерея Троицкого собора на Пролетарском проспекте, крестом рассеченном Советским переулком, но ошибаюсь. Человек горячо и неразборчиво шепчет мне свою историю, а кончик его мясистого крупного носа красен.
— Я приехал к вам из Сергиева-Посада ... к тяжелобольной матери,.. не могли бы помочь немного,.. я еще вернусь сюда, я отработаю...
Я знаю твердо, что за пять с половиной лет, истекших после окончания мною общеобразовательной школы, не имея блата и волосатой лапы, да и желания впрягаться, поправ свое достоинство, в наш бандитский капитализм, я не погибла, не стала бомжихой и кем-то еще вроде этих двух только благодаря встречам с такими вот людьми. Верно, выполняя их просьбы, я жизнь и судьбу свою у великого Бога выкупаю. Феофан Затворник написал в 1899-м: "Апостол убеждает нас смотреть на милостыню не иначе, как на сеяние. Сеющий, тратя семена, не думает, что истощает себя. Мы, тратя, приобретаем. Господь принимает нашу милость людям так, как бы она предназначалась Ему…"
Впервые я "сеяла" в ноябре 1997-го... Начинать всегда трудно. На "Кропоткинской" сидел молодой парень в одной тельняшке, невзирая на холод, — впрочем, калориферы нагнетали тепло, — это чтобы все видели, что он — не аферист, что рука и в самом деле ампутирована до самого плеча, а рядом — коробка из-под ботинок. Несколько молодых людей положили туда купюры, и это меня подтолкнуло, поддержало, и я в тайном смущении впервые внесла в своей семнадцатилетней жизни взнос в Небесный Жертвенник, где ломаная монетка может стать ценнее золотого дублона. Он поднял на меня, улыбаясь, зеленовато-серые глаза, помню его чело, в меленьких русых кудряшках:
— Удачи вам, солнышко.
В тот год шептала мне вода:
"Удач всегда!"
А день, какой был день тогда?
Ах да, среда...
На обратном пути, на Комсомольской, не выдержала, почувствовав себя обязанной дать рублик черной старухе. Надо было видеть ее наглейшую, самодовольнейшую рожу и не по возрасту проворную руку в толстой черной рукавице. Мол, вы, молодые, нам по гроб жизни должны...
Меня всё время тыкают в газетно-телевизионные факты, что все эти нищие зарабатывают в день несколько десятков тысяч... Ну и что с того? Хотя какое-то инородное тело внутри меня, какой-то детектор вопрошает, а что другого, "достойного " выхода для этих людей нет?
В том-то и дело, что нет.
... Самым первым у Таньки умер дедушка, крепкий, абсолютно здоровый семидесятилетний рабочий щелковского хлопчатобумажного комбината. Любил он в одиночку ходить по грибы в лес на Гребенской горе. И надо же такому случиться, что в августе 1999-го с санкции зама Главы района по культуре, образованию и делам молодежи в селе Воря-Богородское проводился слет байкеров. А Гребенская гора, где автобусная остановка "Мемориал" — ворота в несколько наших сельских округов, словно узкое горлышко графина.
Дедушка Таньки зазевался и попал под мотоцикл (или, как они говорят, "байку"). На дороге случился затор, — куча мала, на тщедушного грибника навалились несколько тяжелых мотоциклов. Приехали "скорая" и милиция, старика госпитализировали с "переломом левой голени", где он через неделю умер от коронарной недостаточности, — оказались отбиты органы грудной клетки.
Затем — бабушка. Она, на свою беду, работала уборщицей в продуктовом магазине "Хозяюшка". Магазин хирел, торговлишка мельчала, а заведующая рвала глотку, что, мол, приказчицы приносят консервы из дома, чем обеспечивают себе левый заработок. И когда содержать двух пожилых уборщиц, предусмотренных штатным расписанием, стало уж совсем невмоготу, заведующая молвила:
— Лексевна, с завтрашнего дня ты уволена по сокращению штатов. Что ты переживаешь? У тебя ведь есть пенсия.
Но женщина проконсультировалась у бесплатного юриста "фонда занятости", узнав, что ее были обязаны предупредить за два месяца:
— Идите и работайте. Или же подавайте на директора в суд.
— Ладно уж, работай,— неожиданно смилостивилась работодательница.
А спустя неделю Зоя Алексеевна упала без сознания на мешки, из носа хлынула кровь. Сутки спустя она умерла в больнице от кровоизлияния в мозг.
Третьей — мама. Она не вынесла смерти обоих своих родителей и умерла во сне от остановки сердца.
И остался у Таньки один лишь отчим. Он вышел на льготную пенсию и уже год как не работал, только лежал на диване, уставившись в телевизор. Танька считала, что это из-за лени, но ошиблась. Однажды она нашла его мертвым,— желтым, скрюченным,— вот так коварно человека, заменившего ей отца, сгрызла скоротечная саркома.
И осталась Танька в девятнадцать лет совсем одна. Когда всё было в порядке, у Таньки была куча подружек, но после четырех смертей менее чем за год все от нее отвернулись, чтобы "не заразиться горем". Пережив мор семьи, Танька повзрослела лет на десять, если не на все двадцать. Раньше она как-то не задумывалась, что нужно платить за квартиру, свет и даже газ, и осиротев, не имея ни малейших средств к жизни, просто разорвала, рассеяв после по ветру, абонентские книжки по расчету за электроэнергию и газ. ДЕЗ же каждый месяц присылал новый счет за квартиру, но Танька рвала его, не глядя. Бережливый дедушка оставил ей в чулке энную сумму, — благодаря этому Танька не умерла с голоду.
...Через год в ее сиротскую квартиру постучался,— звонок не работал из-за отключенного электроснабжения,— судебный исполнитель,— взыскивать астрономические долги по квартплате (в Щелкове — 90% оплата жилищно-коммунальных услуг, и трехкомнатная "хрущоба" стоит никак не меньше семисот рублей в месяц без света и газа). Но, узнав ее историю, женщина призналась, что она — "человек подневольный", и по-матерински посоветовала "взять справку", что у нее все умерли, она — не работает, и тогда ее "простят" и "не будут трогать".
Надо сказать, что Танька имела специальность, выучившись после школы в училище на ВДНХ на "модистку меховых головных уборов". Может быть, ее и взяли бы куда-нибудь, но соседи-"доброжелатели" просветили, что раз у нее больше нет ни друзей, ни родственников, то мафия либо убьет ее ради халявной квартиры, либо "заберет на органы",— и Танька боялась любых людей, боялась света.
Но хотя бы питаться на что-то было нужно, и Танька вспомнила, как в 1985-м году у городской булочной дежурили двое нищих. Худой старик в сером, опрятный, он отрешенно сидел на магазинном крылечке, а на дне серой кепки всегда золотилась или белела всегда одна единственная монетка. Танька даже вспомнила, как какому-то мальчику сказала его мама: "Положи дедушке денежку на хлебушек". И большая черная старуха без всякого выражения на лице, даже летом в пальто, огромных валенках, шапке. Она, почти как кариатида, подпирала желтую стену, а ее протянутая рука в толстенной черной рукавице всегда была пуста...
Под Москвой почти не встретишь нищих, — они "работают" в столице, платят "крыше". Наверное, у нас, в провинции, эта ниша криминального бизнеса не заполнена,— рэкет нищих. И Танька поняла, что если она тоже сядет на дороге, то у нее будет на хлеб. Теперь она наряжается старухой в древнее пальто прабабки, древнюю шаль и "работает" в темное время суток. На булку хлеба, в самом деле, хватает…
30(505)
Date: 22-07-2003
