ЭТАП БОЛЬШОГО ПУТИ

24(499)
Date: 10-06-2003
Author: Алексей Голубович, СИЗО Бутырка
ЭТАП БОЛЬШОГО ПУТИ
Этапа из Бутырки в Саратов я ждал давно. Но время шло, а я все оставался на месте. Вспоминал кадры спецэтапирования наших политзаключенных из Лефортова в Саратов. Жизнеутверждающая и дерзкая улыбка Нины Силиной: "Они за все ответят!". "Кто? Лимонов?" — с надеждой спрашивает корреспондент. "ФСБ!" — отвечает Нина. Помню, эта улыбка меня поразила. Такая сила шла от этой хрупкой девушки. Такой железный стержень чувствовался у нее внутри! Восхищение, огромное уважение возникли в один миг. Я, тогда еще на воле, будто подзарядился огромным количеством энергии от нее, сидящей в тюрьме...
"Не повезут, — утверждали сокамерники. — Кому надо возить свидетеля защиты под конвоем через пол-России?" Я знал, что адвокат Сергей Беляк особо настойчиво пробивал мою доставку, так как считал мои показания достаточно важными для благополучного исхода суда. Я думаю, что того же мнения придерживалась и сторона обвинения. Кроме того, у меня были серьезные подозрения, что мое явно заказное дело было заведено с целью дискредитации моей личности перед предстоящей дачей показаний. По принципу: "Ну что вы его слушаете, посмотрите, сам-то он кто!"
Но вот однажды привычно забрякала "кормушка" у двери камеры: "Голубович! — есть такой? Через час с вещами, одежда по сезону". "Куда? Куда его? На этап?" — подскочил к кормушке смотрящий за хатой. "Там узнает", — для порядка пробурчал "старшой". "Ну скажи! Будем знать, куда его собирать", — допытывался смотрящий. "На этап", — буркнул "старшой" и захлопнул "кормушку".
Через час, одетый во все "вольное" (в чем "принимали"), вооруженный продуктовым пайком от сокамерников и теплой курткой с чужого плеча, чифирнув на прощание, я был готов. Забренчал ключ в "тормозах": "По сезону!.." — и я вышел на "продол". Обнаружил, что меня внимательно изучают "продольные", собравшиеся на разных этажах. Вглядываясь, пытаются что-то для себя понять, возможно. Вникнуть в чужую для себя мотивацию. Я для них — существо с другой планеты. Непознаваемый, экстремист, может, террорист международный в будущем. Так и стояли они молча, провожая меня взглядами.
Пройдя знакомую процедуру пребывания на "сборке", я оказался в "стакане" автозака. Месяцами наблюдая в окне вместо дневного света куски грязной ваты и порванного картона, затыкающие щели "намордника", было любопытно взглянуть на вечерний город. Через вентиляционное отверстие в двери "стакана" и грязное, поцарапанное оргстекло двери автозака я увидел витрины, машины, здания, светофоры, людей... Все это было из другого мира, пролетало перед глазами, как галлюциногенное видение, как обрывки иллюзий. Прерывистое рычание зиловского мотора оказалось намного реальней.
Наконец, машина подъехала к какому-то "режимному объекту" и, пройдя систему пропусков, встала во внутреннем дворе. Водитель с конвоирами без слов вышли, и я остался один. Одиночество продолжалось долго. Машина стояла напротив двери здания. Было слышно, как обитатели здания внутри закусывают и выпивают. Морозец стоял градусов 15. В тесноте "стакана" я умудрился постепенно вытащить из баула и надеть на себя оставшиеся теплые вещи. Постепенно возникла догадка, что я, очевидно, нахожусь во дворе Пресненской пересыльной тюрьмы и жду, когда соберут других этапируемых, после чего всех повезут на запасные пути вокзала грузить в столыпин.
Часа через три моя догадка подтвердилась. Набив автозак народом и запихнув ко мне в стакан еще одного долговязого зэка, конвоиры расселись по местам, и мы двинулись в путь. Постепенно удаляясь от многолюдных улиц, попетляв по каким-то ухабам, машина остановилась. "Сейчас будем ждать, пока подгонят столыпин на запасные пути", — сказали бывалые зэки. Ожидание было длительным и молчаливым. Все уже порядком задубели. Наконец, снаружи послышались шум подъезжающих машин, хлопанье дверей, голоса. Дверь открылась, и в проеме, на фоне света ртутных фонарей, освещавших пути, на фоне пара, исходившего от людей, появился темный силуэт. "Я — начальник конвоя. Тех, кто не знаком с правилами конвоирования, ввожу в курс, остальным напоминаю. При выкрике фамилии отвечаете: "Я", по команде выпрыгиваете с вещами на улицу, сразу приседаете на корточки. Вещи возле себя, руки на затылок. Смотреть только вниз! Называете свое имя-отчество, год рождения, статью. При передвижении смотреть только под ноги! В случае попытки к бегству конвой стреляет без предупреждения!"
И понеслось: фамилия — отклик "я!" — открывание соответствующего отделения в автозаке — шум приземляющегося тела и вещей — скороговоркой остальные данные — крики и мат конвойных — глухие удары "демократизаторов" по спинам, очевидно, для придания большей бодрости. Постепенно всех по парам пристегнули наручниками к длинному металлическому тросу, связавшему всех цепочкой. Второго зэка в моей паре страшно трясло то ли от холода, то ли от страха, то ли от нервного напряжения. Через натянутый металлический трос я чувствовал его дрожь. "Что же его так колбасит?" — подумал я. И не обнаружив за собой подобного, не без удовлетворения отметил: "Значит, я крепче его, морально сильнее".
Впереди меня оказался парень с огромнейшим баулом. Он его еле поднимал. И теперь, во время прыжков по рельсам, не в силах его нести, он волок его за собой. Ручки трещали и рвались, баул болтался у меня под ногами. Отчаянно запинаясь за проклятый баул, матеря его хозяина, я тем временем получал сзади чувствительные удары "демократизатором". Пара наша была последней. "Не растягиваться! Не растягиваться!"
Проклиная все на свете, мы наконец-то добрались до столыпина. Таким же порядком бодро заскочили в вагон и забились в два купе-отсека, человек по 15 — 20 в каждое. Все оттирали щеки, "оттаивали", дышали на руки. Через некоторое время последовала сортировка по режимам: "общему", "строгому" и "особому". Являясь единственным не осужденным, я, соответственно, и был помещен отдельно в "половинный" отсек с двумя полками.
Немного отдышавшись, приготовился к шмону. Про шмоны на этапах я был наслышан. Конвоиры, как правило, пользуются полной зависимостью этапируемых и при желании имеют возможность ущемить их интересы даже в мелочах. Зэки, как правило, стараются как-то "подмаслить" конвой. Обычно отдают им сигареты. С моей стороны "жертвой" шмона стал тюбик зубной пасты "Колгейт", который приглянулся одному конвоиру — здоровенному башкиру. Воодушевив себя мыслью, что это приобретение подвергнет его к проведению более частых гигиенических процедур, я не стал огорчаться. Пощипав буханку хлеба, выданного в качестве дорожного пайка на Бутырке, съев всухую пакет макарон быстрого приготовления, я улегся на верхнюю полку. Наученный арестантским опытом спать в любом положении, при первом удобном случае и в любых условиях, долго я не ворочался.
Наутро я оценил — какое наслаждение может вызвать возможность смотреть в окно! (Следует сказать, что и тут "окном" высокопарно я называю фрамугу, открытую в моменты проветривания вагона от табачного дыма.) Понять это может только тот, кто три месяца провел в помещении без окон. Назвать окнами зарешеченные проемы, кроме того закрываемые подобием металлических горизонтальных жалюзи, заткнутые всяким хламом, не поворачивается язык. Выходя в коридор на утреннюю проверку, все подследственные как по команде обращают свой взгляд во внутренний двор. Ведь там растут деревья! А тут вдруг — целая лесополоса, снег, какие-то дали, чахлые полустанки, люди. Забытый, призрачный мир.
Затем решил перечитать полученные письма. Но вдруг внезапно и очень сильно разболелась голова. Любое резкое движение или перемена положения начали вызывать чудовищные болевые приступы. И тут я призадумался… Саратовские тюрьмы и зоны, вообще-то, пользуются дурной славой. Поэтому возможная встреча этапа в Саратове позволяла оценить московские проводы как доброе напутствие. В таком состоянии, с головной болью, скакать по рельсам и пулей залетать в автозак представлялось абсолютно невозможным. Болеутоляющих таблеток нет. Оставалось только старое арестантское средство — чифир. Кофеин, который в нем содержится, уменьшает просвет периферийной капиллярной сети, повышая артериальное давление, но зато расширяет сосуды головного мозга, снимая спазмы, являющиеся причиной головной боли. Чай у меня был в избытке, однако допроситься у конвойных кружку кипятка оказалось невозможным. Оставался единственный способ — съесть чай сухим. Да, именно так. Насыпав полную горсть крупнолистовогого чая, я еще пару секунд посомневался, что важнее: сохранить желудок или ребра? Желудок был принесен в жертву. По вкусу чай был похож на пыльное прошлогоднее сено. Стоически умяв все и запив водой, я стал ждать результатов. И оказалось — не зря! От головной боли остались лишь воспоминания.
Приближался вечер, а с ним и цель путешествия. Морально приготовился к суровой гостеприемке. Однако все произошло на удивление просто. Автозак подогнали вплотную к вагону, через несколько секунд я уже сидел в знакомой и умиротворяющей темноте его утробы...
Из автозака выводили последним. В абсолютно спокойном и расслабленном темпе я прогулялся по двору до указанной двери. В освещенных коридорах Саратовского СИЗО — тишина и подобие ремонта. Снова процедура сверки анкетных данных. Затем конфузная, но необходимая, процедура проверки у врача. Она даже обрадовала, поскольку позволяла надеяться, что у соседей по нарам не будет гниющих язв, чесотки и вшей.
После медицинского осмотра закономерно последовал шмон. В отдельном помещении старший лейтенант попросил сначала снять все вещи для досмотра. Я привычно хамлю: "Старшой, ну ты что, хочешь, чтоб я простыл? Сначала врач, потом ты… Холодно же!" Удивительно, но он не реагирует на немыслимую вольность в обращении. К сотрудникам милиции полагается обращаться либо "гражданин начальник", либо по званию опять же с приставкой "гражданин". (Как я потом убедился, в Саратове это строго выполняется.)
За одеждой последовали вещи. Внимание привлекли мои ботинки: "Не положено. В них металлические носки и супинаторы". "У меня нет другой обуви. В чем мне на прогулку и в суд появляться? В тапочках, что ли?" "Тогда давай вытащим супинаторы из подошв. И шурупы выкрутим". "Да прекрати, старшой! Эти ботинки Петровку прошли, Бутырку прошли, и сейчас будем разбирать, да?" В конце концов договорились, что ботинки в нетронутом виде я сдам на склад и получу их оттуда при поездке в суд. Пришел кладовщик, из заключенных. Оформил квитанцию.
Но, видать, старлей решил отыграться. Достав пакет с сухим молоком, он пробурчал свое привычное: "Не положено!"
"Старшой, почему?" "Откуда я знаю, что там, может, кокаин?" "А ты попробуй". "Не хочу". "Тогда давай я попробую". "На свободе попробуешь". Поняв, что в этот раз я проиграю и не желая показывать свою заинтересованность, я поставил точку, сказав ему: "Ну, приятного аппетита!"
Сейчас поражаюсь, как мне сошло с рук такое откровенное хамство?