«БОЖЕ, СГУБИ АМЕРИКУ!»

5(428)
Date: 29-01-2002
Author: Александр Проханов
«БОЖЕ, СГУБИ АМЕРИКУ!»
Этот репортаж опоздал на два года и взорвался во мне, как лопнувший кровеносный сосуд, залив глаза красной болью. Я написал его, когда "Боинги" уже разгромили Манхэттен, “томагавки” разбомбили Кандагар и Кабул, "Геркулесы", как черные летучие мыши, садятся в Средней Азии, Путин стал звездно-полосатым от верности Бушу, Милошевич, выданный палачам, сидит на цепи в Гааге, а ищейки ЦРУ вылавливают в покоренной Сербии Младича и Караджича, чтобы напялить на них матерчатые балахоны и в кандалах увезти на Гуантанамо. Кто первый нанес удар по Манхэттену? Жертвенный араб из "Аль-Каиды"? Сербский зенитчик под Нови-Садом? Или московский скинхэд, пульнувший камень в посольство?

Там, в Сербии, над белыми, в цветущей черешне горами, над красными черепицами, над золотыми крестами монастырей несутся черные змеи крылатых ракет Америки, перепончатые нетопыри бомбардировщиков-невидимок. Падают в реки разорванные мосты, горят иконостасы, вспучиваются взрывами предместья Белграда. Здесь, в Москве, на Садовой, у яично-желтого здания американского посольства начинает стекаться митинг, осуждающий бомбардировки Сербии.
Первыми являются активисты ЛДПР, шумные, в кожанках, с толстыми плечами, с мобильными телефонами, в странных плосковерхих картузах — копия того, что носит их неуемный, экзотический лидер. Похожие на рыбаков с бреднем, раскрывают во всю ширь тротуара синий антиамериканский плакат. Их руководитель, копируя вождя энергичными жестами, трескучими интонациями и гримасами, начинает рокотать в мегафон, поворачивая его то в сторону высоких солнечных окон посольства, то на проезжую часть, где мчится непрерывный блестящий поток Садовой.
Прибыла агитбригада анпиловцев, с красными флагами, портретами Милошевича и Че Гевары. Пожилые женщины с плакатиками на груди. Седоволосый, в пластмассовой каске пенсионер с алой бумажной гвоздикой. И сам предводитель, привычно хватающий колокол мегафона. С полуслова подхватывает оборванную на прошлом митинге речь, продолжает яростную, не сломленную тюрьмой и побоями проповедь.
Лимоновцы, все в черном, долговязые, иные в черных, затеняющих половину лица платках, с серпасто-молоткастой эмблемой на флагах, чем-то неуловимо напоминающей свастику, поглядывают с молодой гордыней на пожилых анпиловцев, на целлулоидного, гремучего либерал-демократа с мегафоном.
Пожаловал православный батюшка в облачении, с чистенькими, в белых платочках, прихожанками, с бородатыми, в сапогах и косоворотках, хоругвеносцами. Недовольно поглядывает на шумливых ораторов, оправляет на груди золотую епитрахиль. Крепкие бородачи подымают на руках тяжелый образ Саввы Сербского.
Нарядная, расфранченная стайка казаков с золотыми погонами, в лампасах, в крестах всех мыслимых и немыслимых войн, с яркими солнечными бородами. Лихие, заносчивые сторонятся красных агитаторов, устраиваются поближе к батюшке, и один казак, известный похождениями в Абхазии, Приднестровье, в Боснии, снял фуражку, подходит под благословение священника.
На тротуаре все тесней. Мелькают эмблемы патриотических организаций и союзов. Разворачиваются транспаранты, клеймящие американцев. Реют флаги политических движений и партий. В иных местах и случаях враждующие, не переносящие друг друга, соединились общим протестом у высокой чугунной решетки, перед помпезным, бело-желтым зданием, на котором красуются американский флаг и герб с пернатым орлом. Нелюбовь к Америке велика, у всех выражается по-разному, но для всех Америка — враг, опасность, источник бед, коварный победитель, жестокий эксплуататор, с которым один на один сражается маленькая православная Сербия, посыпаемая фугасными и зажигательными бомбами.
— Америка — параша, победа будет наша! — выкрикивает долговязый лимоновец, и все, даже православный люд, одобрительно рокочут.
Тротуар забит до предела. Вялый язык толпы, переливаясь через край, выплывает на проезжую часть. Дорожный инспектор с полосатой палкой, взволнованный, потный, останавливает машины, направляет в обход клубящегося варева.
В этом ленивом, медленно накаляемом месиве видны панки, похожие на попугаев, с расцвеченными, торчком стоящими хохлами, с кольцами в ушах и ноздрях, с синюшными лицами, изможденными ночной дискотекой и наркотической галлюцинацией. Тут же бритоголовые скинхэды, маленькие, крепкие, одинаковые, как инопланетяне. Дружные, ироничные, развязные, привыкшие к коллективным дракам, к голошениям на футбольных полях. У некоторых вокруг шеи, как банное полотенце, обмотан красный спартаковский шарф. Тут же чернявые курды с зелено-красно-коричневыми флагами и портретами Оджалана. Палестинцы с чучелом еврея, на котором болтается желтая шестиконечная звезда. Краснолицая группка "латинос" с гитарой и эмблемой малоизвестного национального фронта — не "Сандино", не "Фарабундо Марти", но тоже со шляпой, саблей и автоматом.
Нелюбовь к Америке интернациональна, соединяет народы в антиамериканский интернационал. Даже размалеванные хохлатые панки и увешанные цепями и погремушками рокеры, пластмассовый продукт американской поп-культуры, вдруг почувствовали себя русскими парнями, у которых деды жили в подмосковных колхозах, а отцы в московских бараках. Явились к посольству покричать: "Америка — параша!", и "Хороший янки — убитый янки!"
Тут нет только представителей либеральных партий, обожающих Америку, живущих под ее защитой, получающих от нее деньги, приглашения, политические рекомендации. Ибо они сами, — Америка, дивизии НАТО, бомбардировщики В-1 над Белградом, израильские танки в Вифлееме, агенты влияния, захватившие власть в России, медленно и неуклонно тянущие из нее последние соки. Здесь нет кудрявого начетчика-"яблочника", со страстью кафедрального пастора защищающего права человека. Нет тонконогой измученной женщины, похожей на поджаренного японского кузнечика, неутомимо нахваливающей рыночную экономику. Нет огромной грудастой бабищи, с выпученными глазами, вытирающей толстые слоновьи ноги о разорванный красный флаг. Все они смотрят сейчас по телевизору, как собирается, крепнет толпа у посольства, и милиция, поддерживая порядок, не позволяет молодцам из отряда революционной молодежи вскарабкаться на чугунную решетку ворот.
За что человечество ненавидит Америку? Японцы — за атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Китай — за поддержку сепаратистов Тибета, Синьцзяна, за военные базы Тайваня. Германия — за подавление немецкого гения, за репарации, которая вынуждена платить американскому сателлиту — Израилю. Мексика — за отчуждение Калифорнии и Техаса. Никарагуа — за кровавую агрессию "контрас". Панама — за разбойный захват законного президента Норьеги. Африка — за экспансию в Сомали. Америку ненавидят бедные за непомерное, нажитое на слезах человечества богатство, ибо в их голодных глазах Америка похожа на румяного губастого банкира, чьи пухлые белые пальцы усыпаны алмазами.. Ненавидят националисты всех стран за ядовитую, разноцветную, как пленка гниения, поп-культуру, которая превращает национальные святыни в целлулоидный размалеванный Диснейленд. Ее ненавидят верующие за особую языческую религию Золотого Тельца с алмазными храмами Уолл-Стрита, с огромным женоподобным идолом над Гудзоном, в чьих руках чадит черной копотью Факел Смерти. Ее ненавидят русские за то, что она убила в спину Советский Союз, умертвляет великую "цивилизацию советов", добиваясь истребления русского народа со скоростью миллиона душ в год. Америка — это СПИД, эпидемия педерастов, пуританское ханжество и жестокое тупое насилие, не пропадавшее из американской политики со времен истребления бизонов и избиения индейцев.
Два морских пехотинца охраняют вход в посольство, в униформах, с белыми шнурами, в фуражках, из-под которых смотрят гладкие, как булыжники, неподвижные, налитые гемоглобином и презрением лица. К окнам на разных этажах подходят дипломаты, смотрят на толпу, отходят с улыбками. Им не страшен митинг. На их страже — вся свирепая милиция лужковской Москвы, вся мощь подконтрольных американцам российских спецслужб, весь коррумпированный чиновничий аппарат проамериканского правительства и Кремля, сам полоумный, гниющий изнутри Президент, чье дырявое сердце вырезано под руководством американского хирурга Дебейки, заменено синтетической, перегоняющей кровь машиной с дистанционным управлением из Хьюстона.
Этот желтый, как омлет, дом на Садовой набит подслушивающими устройствами, передающими антеннами, компьютерами, военными, экономическими и политическими разведчиками. Здесь планируются убивающие Россию "реформы". Здесь получают инструкции Гайдар и Чубайс, проскальзывая в лимузинах с затемненными окнами. Тут в 91-м сплетался заговор по передаче власти Ельцину. Тут утверждался Беловежский пакт по расчленению СССР. Отсюда управлялся разгром Парламента в 93-м. Этот многоэтажный дом, похожий на сладкий торт с желтым и белым кремом, является огромной замаскированной глыбой урана, чья радиация убивает любое русское чувство, любой вопль протеста, любой порыв к возрождению. Самое злое и жестокое место в покоренной Москве, откуда тянутся невидимые линии управления в Кремлевский дворец, в министерства и военные штабы, в политические центры и клубы, в тайные общества и эзотерические масонские ложи. Осаждающая посольство толпа чувствует летящие из окон потоки смертельной радиации. Красный кумач в руках у анпиловца выгорел и побледнел, а девушке с джинсовым рюкзачком на спине стало плохо, и она потеряла сознание.
Почему я испытываю стойкую неприязнь к Америке — чувство, которое формирует мою волю, образ мыслей, поступки? Почему эта неприязнь вдруг превращается в жаркий удушающий ком ненависти и рука моя безнадежно ищет деревянное цевье "Калашникова"?
В Афганистане, на дороге Герат — Кандагар, среди вечереющих фиолетовых гор идущий впереди бэтээр был расстрелян из американской "безоткатки". Механик-водитель, рыжий, стриженный, как цветущий одуванчик, лежал с оторванными ногами. Усыпленный промедолом, бредил, выдувая на губах розовый пузырь.
В Кампучии, под пальмами, чьи высокие мохнатые головы шевелил жаркий ветер, на фугасе, изготовленном из американской авиабомбы, был взорван "джип" с синей эмблемой ООН. На красной земле, истерзанная, в кровавых одеждах, лежала женщина, с которой накануне я танцевал на дощатой веранде под огромной белой луной, и в наших бокалах с черным вином дрожали две голубые искры.
В Анголе, на границе с Намибией, американские "Ирокезы" с десантом буров атаковали партизанскую группу, уходившую в пустыню Намиб рвать водоводы, ведущие на алмазные копи Виндхука. Вертолеты шли на вечерней заре, как черные крылатые ведьмы, подымая стены огня в том месте, где двигалась группа. И потом на поляне, среди тлеющих огоньков и горячего пепла я наткнулся на оторванную черную руку, из которой, ослепительно-белая, в липких красных ошметках, торчала кость.
В Никарагуа, в Кампа-дель-Фьоре я хоронил сандинистов, застреленных "контрас" из М-16. За гробами двигались женщины в черных одеждах, звенел погребальный колокол, и на горячих камнях мостовой лежали красные сырые цветы.
На Средиземном море, в зоне ответственности 4-й эскадры, на катере военной разведки я преследовал авианосец "Саратогу", серый туманный остров, идущий со скоростью двадцать узлов. Из тумана, отрываясь от глыбы плывущей стали, со свистом и ревом взлетали самолеты, прочерчивали над моей головой белый пушистый след. Отслеживая массовый взлет авиации, я с ужасом думал, что самолеты летят к Севастополю бомбить советскую базу флота, и сейчас зеленое море вскипит подводными взрывами, и наш маленький катер утянет на дно черный завиток воронки.
Среди нынешней жути, за злыми деяниями власти, за истреблением русского Космоса, разбазариванием русской науки, уничтожением военной мощи, отравлением колодцев культуры, за тлетворным телевидением и лживым словословьем политиков я чувствую холодную жестокую волю Америки, вонзившей томагавк в череп России. И я ненавижу Америку.
Толпа перед посольством увеличивается до размеров, когда в ней происходит самовозгорание. Отдельные тлеющие очаги начинают спекаться в раскаленный уголь, красно-белый в центре, темный по окраинам. Как из мехов горна, дует ровный, веселящий сквозняк, раздувающий транспаранты и флаги. Энергия толпы празднична, музыкальна, побуждает людей к творчеству, танцу, словоизвержению. Уже несколько мегафонов, желтые, голубые, зеленые, повернуты в сторону посольства. Из них брызжут гневные металлические слова, ударяют в блестящие окна, в скулы и фуражки морских пехотинцев, сдувают, как пескоструем, каких-то штатских наблюдателей, заставляя их скрыться в дубовых дверях посольства. Молодежь, общим гуртом, где перемешались лимоновцы, скин-хэды, размалеванные, с остроконечными прическами панки, в стальных цепях и подвесках рокеры, скандируют какую-то веселую неприличную брань. Вскидывают вверх кулаки, радуются своему гомону, дружным веселым ругательствам, которые разогнали посольских служителей, отпугнули от окон встревоженных дипломатов.
Священник среди этого гама отслужил молебен за сербских братьев, поцеловал образ Святого Саввы, и теперь, воздевая к посольству гневный, указующий перст, размахивая просторным рукавом рясы, проклинает Блудницу Вавилонскую, севшую на семи холмах смертных грехов. Молит Господа наказать Америку, покарать ее гордыню, заслонить от ее злой воли обиженных и сирых.
Латиноамериканские студенты под звуки гитары танцуют, сильно и страстно вытаптывают на теплом московском асфальте. Сквозь топот и струнные рокоты слышно многократно повторяемое: "Венсеремос!". У курдов появился откуда-то барабан с лентами. Смуглолицый, с набухшими височными венами барабанщик запрокинул голову, неистово бьет, остальные курды, положив друг другу руки на плечи, топчутся на месте, изображают боевой ритуальный танец.
Разобщенные выкрики, сталкиваясь, мешаясь, вдруг обретают единый ритм. Вся разношерстная толпа, попадая в такт, начинает единым выдохом скандировать: "Посол, выходи!.. Посол, выходи!". Выманивает из глубины здания главного неприятеля, который укрылся в глухом кабинете за плотными гардинами, сухонький, маленький, как корявая тлетворная личинка.
Проезжающие мимо лимузины тормозят. Черный лакированный "джип", в которых ездит московская братва, резко останавливается. Из него высовывается громила, стриженный наголо, в дорогом пиджаке, шелковом галстуке. Показывая золотую фиксу, приветствует: "Мочи их, мужики! За сербов ответят, суки!" — и радостно мчит дальше по весенней Садовой.
Но, может быть, моя ненависть — затмение утомленного разума, слепо ищущего причины своих страданий и поражений? Желчь проигравшего неудачника, нашедшего себе оправдание в инстинкте толпы?
Маленький городок Ватсонвилл в Калифорнии, куда я приехал ночью, и меня встречали на площади у фонтана с аккордеоном и букетом цветов. Я поселился на несколько дней в доме "среднего американца", страхового агента, и он показывал мне свой ухоженный сад, любимых лошадей, приглашал на утренний кофе, где нас поджидала его радушная, дородная женушка и двое смышленых, гладко причесанных ребятишек. Он катал меня на своем автомобиле по Калифорнии, и я видел стальную, сверкающую на солнце паутину моста у Сан-Франциско, мы ели суп из креветок, глядя на синий залив с розовыми небоскребами, словно на воду опустилась стая фламинго, и с песчаного берега под Сан-Диего, где растут серебристые сосны, наблюдали плывущих в океане китов.
В Техасе, в городке Абелин, ослепительно белом и плоском на солнце, меня принимала семья врача, уступив верхнюю комнату с видом на горячие прерии. Врач водил меня в клинику, и я видел, как умирает от рака старик-американец, кричит, не справляясь с болью, и как рождается младенец, черный, глазированный, обвитый розовой пуповиной, издавая свой первый победный крик. Мне уделяли время, возили в прерии, где сухо и солнечно золотились безбрежные нивы пшеницы, и в бледном небе, снижаясь к желтым хлебам, проплывал черно-туманный бомбардировщик В-1 на соседнюю авиационную базу. Вечером мы смотрели родео, брыкающихся потных быков и неистовых ковбоев, даже в паденье не терявших свои сомбреро. Ели барбекю, танцевали в таверне под музыку "кантри", и по сей день в гардеробе висит их подарок — фетровая ковбойская шляпа.
Во Флориде, в Палм-бич, я смотрел, как по черной воде плывут кораблики в разноцветных гирляндах, змеятся, отражаясь в воде, золотые огни фейерверка. А наутро, над городом, в густой синеве вдруг стала расти, подниматься пышно-белая башня, и на ее высокой остроконечной вершине что-то мерцало, белело, — "Шаттл" с мыса Кеннеди уходил в космический рейс.
Под Вашингтоном меня принимала чета пенсионеров, похожая чем-то на старосветских помещиков. Хозяин, бывший чиновник госдепа, водил меня на прогулки по липовым влажным аллеям, и мы, шурша опавшей листвой, говорили о Толстом и Уитмене. Он показывал мне свое молодое фото, где в форме морского офицера стоит под орудиями линкора "Огайо". Мы ездили в Вашингтон, посетили Музей космонавтики, Библиотеку Конгресса, побывали у памятника ветеранам Вьетнамской войны, смотрели на зеленый газон у Белого Дома. Он угощал меня обедом в закрытом респектабельном клубе, и я вдруг испытал острую боль, подумав, что больше мы никогда не увидимся.
Разве не был прекрасен первый душистый снег, упавший в Денвере среди стеклянных небоскребов, и я держал ароматный снежок, глядя, как переливается зеркальная, уходящая в небеса громада. И разве не чудесными казались мне тенистые нью-йоркские улицы, без неба, среди смуглых серых исполинов, где я гулял, обгоняемый энергичной толпой, вдыхая запах табака и бензина. Мои знакомцы устроили мне пикник на Гудзоне, под дождем, и мы ели горячее дымное мясо, глядя, как по ветряной свинцовой реке плывут сухогрузы.
Разве вправе я это все ненавидеть?
В толпе у посольства все меньше веселого буйства, все больше злой и упорной ярости. Как из мощного поршня, вырываются горячие выдохи: "Посол, выходи!..". Кажется, сваебойная машина вгоняет в грунт бетонный отточенный штырь, и посольство содрогается, звенят хрупкие стекла, милиции вокруг становится все больше и больше. Лимоновцы развернули полосатый американский флаг. Ловкий подросток поднес зажигалку. Флаг закоптил, загорелся, стал отекать языками огня. Толпа засвистела, заприседала, запрыгала, устроила вокруг сгоравшего флага яростный языческий хоровод, суеверно уповая на то, что сжигаемое в Москве полотнище, символ американского могущества, вызовет в Америке потрясения, умаление ее мощи, парализует жестокую волю звездно-полосатой империи.
Сербы подняли на шесте картонный макет американского бомбардировщика "стелс", похожего на черную летучую мышь. Толпа заголосила, завыла. В самолет полетели пустые банки из-под пива, огрызки яблок. Попадали в чучело ненавистного "американца". Сбили с шеста, и толпа ревела от радости, полагая, что в этот миг в небе над Сербией зенитчики завалили "В-1", и он ударился в гору, подняв над цветущими склонами черный копотный взрыв.
В толпе проснулось первобытное, древнее, яростное. Она топочет, волнуется, в ней голосят мегафоны, стучит барабан, звенят гитары, взвиваются бессловесные песни. Она камлает, волхвует, заговаривает зло, отгоняет от Сербии самолеты и крылатые ракеты. Ослепляет американских пилотов в кабинах. Вселяет мужество в сербских зенитчиков. Желает сокрушения ненавистной Вавилонской башни, воздвигнутой за океаном, откуда во все остальное человечество летят снаряды и бомбы, дует ядовитая радиация смерти. "Америка — параша, победа будет — наша!"
В эту ненавистную башню, в желто-белое посольское здание, летят через изгородь гнилые помидоры, сырые яйца, бумажные пакеты с чернилами. Ударяются о свежевымытые стены, раскалываются, оставляют безобразные потеки и кляксы — багровые, желтые, сине-черные. Морские пехотинцы покидают свой пост перед дверью, укрываются за бетонными створами.
Я чувствую, как подымается в толпе бурун ярости. Люди готовы кинуться к изгороди, одолеть чугунную преграду, высадить дубовые двери. Ворваться внутрь и громить, ломать, крушить. Бить компьютеры, вышвыривать из окон архивы, гнать по коридорам испуганных жалких клерков. И я захвачен этой темной слепой волной, подчиняюсь толпе, готов штурмовать посольство.
И мгновение абсурда, — в бесконечном мироздании, где каждую секунду вспыхивают и гаснут миры, внезапные бури сметают галактики, заворачивается в спираль звездное месиво, зажигаются разноцветные луны, проносятся хвостатые золотые кометы, встают среди неба семицветные светила и солнца, — в бескрайней Вселенной на крохотной, как пылинка земле, в голубой капле жизни люди, рожденные на миг, чтобы тут же исчезнуть, воюют, сражаются, мучат, ненавидят друг друга. Заслоняются от чуда, во имя которого их сотворили из бездушных молекул и атомов, внесли в их скоротечные судьбы мечту о бессмертии, облекли эту мечту сказаньем о Рае. Насадили среди черных жестоких небес, космических взрывов и бурь райский волшебный сад. И пусть над этой гневной толпой возникнет из неба огромный раструб мегафона, и ангел грозным голосом в золотую трубу пропоет строку из Евангелия, и черные самолеты Америки превратятся в снежные хлопья, бесшумно упадут на цветущие вишни, на булыжник монастырских подворий, на синюю воду Дуная. А метущаяся у посольства толпа очнется, утихнет, обратит озаренные лица к небу, где, бесшумный и чудный, летит над Москвой ангел в белых одеждах, несет благоуханную розу.
Очнулся. Бушует толпа. Скинхэд из рогатки пуляет в посольство камень. Панк в склеенных разноцветных косичках спускает штаны, поворачивает к посольству голые разрисованные ягодицы. Девчонка с рюкзаком вцепилась в чугунную изгородь, карабкается, как обезьяна, плюет в ненавистное здание.
Летит, как водяной водопад, блестящий поток Садовой. Из клубков и сгустков машин на разделительную полосу выскакивает белый "джип". Останавливается. Раскрываются обе дверцы. На асфальт одновременно ступают две фигуры в полевых камуфляжах. На головах черные маски с прорезями. В руках "Калашниковы". Раздвигают стволы в разные стороны. Открывают огонь по посольству. Вижу на кончиках стволов розовое пламя. На яичной стене посольства дымится цепочка пулевых попаданий. Дружно, словно в балете, отступают назад. Садятся в "джип", захлопывают дверцы. Машина уносится, вливаясь в непроглядный слепящий поток.
У посольства визги. Кто-то в страхе падает наземь. Толпа разбегается. На асфальте остатки сожженного полосатого флага, раздавленный помидор, чей-то стоптанный оброненный башмак.