“КАКАЯ УЧАСТЬ ЖДЕТ МЕНЯ?”

Author: Николай Бурляев:
“КАКАЯ УЧАСТЬ ЖДЕТ МЕНЯ?” (С народным артистом России в день его 55-летия беседует Владимир БОНДАРЕНКО)
32(401)
Date: 07-08-2001
Владимир БОНДАРЕНКО. В своей резко негативной статье о последнем Московском международном фестивале ты, Николай, пишешь: "Мы — дети русской культуры". А что такое русская культура? В чем ее отличие от иных культур? Что дает она мировой культуре? В чем ее сила и в чем ее слабость?
Николай БУРЛЯЕВ. Опыт жизни моей последних лет, Володя, да, пожалуй, и всей жизни вообще, подсказывает, что русская культура на самом деле — особая культура, одна из ведущих мировых культур. И всегда она подпитывает своей духовностью мировую культуру. Взять наше советское кино. На нашем кино учился весь мир, и когда грянула перестройка, мой друг Андрей Тарковский приехал в Италию, ему Фредерико Феллини говорил: "Что же вы, русские, делаете? Ведь мы у вас учились, вы для нас были примером, а вы пошли за Западом". Русская культура, как и понятие русской идеи, русской души, для меня определяется понятием культуры любви, самопожертвованием, поиском гармонии человека и мира, бескорыстием. Недаром Александр Пушкин, наш национальный гений, сетовал, что вынужден брать деньги за свою поэзию. А Библия подтверждает: даром получил, даром и отдавай. Даром Божьим нельзя торговать. Наша русская культура — спасение для всего мира.
В.Б. Как ты думаешь, эти высокие слова можно сказать лишь в адрес Золотого века русской культуры, века ХIХ, или же и недавно закончившийся ХХ век столь же ценен для человечества?
Н.Б. Я согласен с теми, кто почитает XIX Золотой век русской культуры как тот источник, из которого пил весь мир, и пьем мы до сих пор. Это на самом деле самое золотое время для нашей культуры, но, думаю, что и ХХ век добавил немало в сокровищницу национального духа, хотя ближе к концу его было заметно падение души, измельчение задач, стоящих перед художником. Можно заметить, как лишь отдельные несломленные лидеры упрямо противостояли втягиванию русской культуры в мировую воронку. В XIX веке люди были ближе к Господу. С потерей веры в сердце своем началось и всеобщее падение нашей культуры. Художник без веры — ремесленник. Те немногие души, которые в годы безверия пели песню о вере своей, в творчестве своем искали Господа, они и творили высочайшее искусство. Для меня в нашей культуре ХХ века это, как ни покажется странным, люди вроде бы глубоко партийные — Михаил Шолохов, Сергей Бондарчук, Василий Шукшин, Александр Довженко. Они же все партийные люди, но они все — носители христианских начал в нашей культуре.
В.Б. Получается, что наш природный консерватизм, наш запрятанный в недрах национального сознания традиционализм, наше православное отношение к миру в главном, определяющем развитие и культуры и страны в советский период, переламывали, может быть, даже неосознанно, некие марксистские догмы. И в результате наше лучшее советское искусство, искусство Большого стиля, не отрицало, а продолжало традиции нашей православной национальной культуры. Традиции того же Золотого XIX века.
Н.Б. Безусловно, все наши лучшие художники, прошедшие каждый свой крестный путь, так или иначе говорили о Господе. Поэты, музыканты, оперные певцы, такие, как Шаляпин, Михайлов, Козловский; артисты, такие, как Мордвинов, с которым мне дал Бог счастье играть вместе четыре года в одном театре. Они все, не говоря о Господе впрямую в жизни, в искусстве своем были проводниками этих высших начал.
В.Б. Ты уже почти пятьдесят лет работаешь в кино, но тебе лишь 3 августа исполняется пятьдесят пять лет. Что же, ты с младенчества на экране? Как это было? Что привело тебя в кино? Ты помнишь свой приход в кино?
Н.Б. Я, естественно, это помню. Первые пробы были у меня на фильм"На графских развалинах". Тогда я не был утвержден. Это было в 1954 году. Где-то в 1956 году у меня вновь пробы были на"Мосфильме"на фильм "Урок истории"Льва Арнштама, я вновь не был утвержден. Не знаю, право, почему? Обьяснили, что у меня под носом такой пупырышек был,типа бородавочки. Я тогда, помню, пошел с бабушкой к доктору и электроиглой это вывели. Первая моя жертва во имя кино. Но меня все равно не взяли, а взяли моего брата Бориса...
В.Б. Столь раннее вхождение в киномир и тебя и брата связано с вашей актерской семьей? Родители были связаны с кино? Или же какое-то раннее самоопределение, потребность в актерстве?
Н.Б. Потребности не было. И чьего-то семейного покровительства не было. Мой брат Борис первым стал актером, а он был отобран абсолютно случайно, еще учась в обыкновенной московской школе, и стал сниматься в известных фильмах. К моему появлению в кино у брата уже было шесть ролей на экране. Тогда и я тоже начал пробоваться, но не столь удачно, как мой брат. Я не хотел быть профессиональным актером, потому что имел комплекс речи — заикание, с самого детства, был испуган в пять лет и, естественно, со своим заиканием я не помышлял быть актером, даже когда попал на экран и стал активно работать в кино, и тогда я не хотел быть профессиональным актером. В 1961 году я был принят актером в академический театр имени Моссовета, к Юрию Александровичу Завадскому. Мне было пятнадцать лет, я еще учился в школе, но уже стал артистом театра, у меня был пропуск артиста театра, я ездил на гастроли, играл шесть-семь ролей, играл с Орловой, Марецкой, Раневской, Бирман, Пляттом и великим Мордвиновым. С ним я был около ста пятидесяти раз на одной сцене, в одном спектакле. Но даже тогда, любя театр безумно, я не мечтал об актерской судьбе. Я в те годы был неинтересен сам себе, мне было пятнадцать лет, мне был интересен театр, интересны мои роли и неинтересна моя собственная скучная жизнь. Вот я играю пажа Фальстафа в "Виндзорских насмешницах", четыре часа бегаю по сцене, пляшу, пою песни под оркестр, порхаю, и вдруг занавес закрывается, волшебство кончается, я в гримуборной и передо мной в зеркале неинтересный мальчик Коля Бурляев. Но и тогда, в те годы, я не думал, что свяжу свою жизнь с актерством. Многие актрисы любят вспоминать: мол, я с детства желала отдать всю жизнь театру и на подмостках умереть... Я такого не желал. Меня мысль о профессиональном актерстве пугала. С первой роли, с 1959 года, когда я попал в руки Андрея Кончаловского в учебный фильм "Мальчик и голубь...",— уже тогда, глядя на работу Андрея как режиссера, а он удивительно тонко работал с актерами (а партнером у меня был не кто иной, как Урбанский, я был счастлив, что хоть один день я работаю с таким актером), тогда именно у меня появилась тайная мечта: стать режиссером. Мне так понравилось, как Андрей работает, сколь он всезнающ, все идут к нему за советом, он всеми руководит, и делает это талантливо, блистательно, с тех пор я и шел — вначале неосознанно, но к этой цели: самому стать режиссером. В 1964 году я покинул театр Завадского и пошел учиться в Щукинское училище, и закончил актерский факультет практически за два года, но все равно уже не желая быть просто актером. В Ленком я еще попал по инерции после Щукинского училища, я был неудовлетворен своей работой и своей жизнью. Актерская жизнь часто как-то развращает, портит человека, затягивает в омут пьянства, гулянок. Какое-то время я как бы продолжал линию своего падения, происходило сжатие пружины души, актерские компании, богемная жизнь по молодости лет. Вроде бы было весело, и хорошие люди рядом были, мои друзья актеры, режиссеры, приятели — Володя Высоцкий, Коля Губенко, гитары, бражничество. Но вместе с веселием безудержным шло и некое духовное падение... И не каждому было дано вылезти из него. Хотя дружеские связи у меня сохранились именно с той кампанейской поры.
Вот сейчас мне исполняется пятьдесят пять лет, а через пару недель Николаю Губенко — шестьдесят. Сколько лет прошло. Заранее поздравляю своего коллегу и давнего друга. До того, как он окунулся в политику, он был одним из самых почитаемых режиссеров в нашей стране. Причем одним из лучших режиссеров. А до его режиссерства я знал Николая с 1963 года. У нас в те годы были очень теплые отношения, я был потрясен актерским даром Николая Губенко, когда увидел в театре на Таганке в роли летчика в спектакле "Человек из Сезуана"по Брехту. Он просто ошеломил темпераментом. Тогда было ясно, что на сцену пришел новый талантливейший артист, может, в чем-то и жаль, что сейчас Николай избрал путь гражданина по принципу "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". Мне очень жаль, что с тех пор, как он окунулся в политику, он не ставит свои фильмы и почти не играет сам, он бы мог быть очень полезен нашей культуре. Ведь все его работы духовно позитивны и высокоталантливы.
В.Б. Ты дружил в те далекие годы и с Губенко, и с Высоцким, но так случилось, что когда Николай Губенко ушел из театра, как бы его ведущее место в театре и даже его роли занял Владимир Высоцкий. Ты можешь их сравнить как актеров, двух ведущих русских актеров 60-х годов?
Н.Б. Дело в том, что и Николай, и Владимир — оба мои друзья, и оба дружили друг с другом в те годы. Поэтому противопоставлять их друг другу я бы не стал. Впрочем, у каждого из них были свои победы и были свои неудачи... Помню, что Володя Высоцкий позвал меня на своего "Гамлета". Он мне дал два билета, я сел с Ирой Родниной на хорошие места, но... мне настолько не понравился "Гамлет" и Володя в своей роли, что после спектакля я даже не зашел к нему за кулисы, что было бестактностью. Но обманывать его я не хотел. А говорить о том, что все это мимо текста, мимо мысли, мимо шекспировской глубины, что много крика и суеты, я не мог другу своему. Хотя я его очень люблю как актера. У него был какой-то особенный актерский дар. Но у Коли Губенко и Володи Высоцкого было два разных темперамента, они не похожи друг на друга как актеры. Два выдающихся русских актера. Кстати, Коля подвиг меня на то, что я повторил его опаснейший трюк с лошадью. Я однажды увидел, как он в одном своем фильме вскакивает в седло на галопе. Узнал о том, что Коля специально занимался в цирке, готовясь к этой роли. Когда я начал делать фильм о Лермонтове, задумал один эпизод, который бы доказал людям, что Лермонтов был уникальный джигит. И что актер, играющий Лермонтова, это делает сам. Иначе не поверят в образ. Для того, чтобы исполнить этот кадр, когда Лермонтов вскакивает в седло на полном галопе, я пошел в цирк, убедил Ирбека Кантемирова позаниматься со мною. Месяц он меня гонял по арене цирка, и этот кадр вошел в фильм. И все благодаря Николаю Губенко. Я также благодарен Николаю Губенко за то, что он, будучи членом худсовета объединения на "Мосфильме", где я делал свой фильм "Лермонтов", когда мою работу начали травить, при всей занятости пришел на худсовет и первым выступил в защиту фильма. Он говорил, что это первый русский фильм за долгие годы, где пахнет Россией. Так говорил о фильме, что на глазах его были слезы. Это было для меня крайне важно, потому что в ту пору многие друзья отвернулись от меня, предали. Позволяли бить меня ногами. Мне очень жаль, что у нас не было общих работ с Губенко, я был бы рад сниматься в его фильме. Но мы часто пересекались. Помню, он для "Подранков" пригласил мальчика, найденного мною для фильма "Пошехонская старина". Коля увидел у меня на экране и взял к себе.
В.Б. Ты заметил, у тебя все друзья — из крепких лидеров: Владимир Высоцкий, Николай Губенко, Никита Михалков, впрочем, и ты сам такой. Это случайно? Или ты подсознательно искал в актерской среде тоже сильных людей? Зачем Никите Михалкову надо было идти на Союз кинематографистов? Зачем Николаю Губенко надо было стать министром культуры Советского Союза? Разные, но сильные люди.
Н.Б. Если в Никите Михалкове лидерство ощущалось с самого детства, отрочества, еще в Щукинском училище, когда мы учились на одном курсе, он был явный лидер, третейский судья, искренне уважаемый студентами человек, абсолютно активный лидер, то Николай Губенко в те 60-е годы был просто сильный артист. Я не знал в нем качеств лидера, видел лишь яркого актера. Уже потом проявились и тяга к общественной деятельности, и принцип гражданина.
В.Б. Вернемся к твоей актерской молодости. Где вы все, кстати, познакомились?
Н.Б. Четко помню, что с Володей Высоцким я познакомился на пробах фильма "Иваново детство". А Николая Губенко я, похоже, первый раз повстречал в ресторане ВТО, куда мы все часто захаживали. Вот в кампаниях и общались. Однажды Коля пришел ко мне домой. Он потрясающе пел, эмоционально и красиво, не хуже, чем Высоцкий. Когда они пели на пару в компаниях, кто пел из них лучше — трудно было даже сказать. Я был близок к кругу людей, поддерживающих нашумевший в те годы фильм Марлена Хуциева"Застава Ильича", там, кстати, тоже с Колей виделись... Шумная в молодости жизнь была, и не всегда путевая... Говорю лишь про себя, много было яркого, интересного, но как бездумно мы тратили свои силы?
Может быть, мы вместе и губили свои жизни? Губя собственную жизнь, губя здоровье, как будто испытывая, на сколько тебя хватит падать и падать и падать вниз, я где-то в глубине себя, как, наверное, и все мои друзья, ждал начала возрождения.
В.Б. И долго пришлось ждать? Как сумел ты изменить свой образ жизни? Прийти к нынешним идеям? К своим режиссерским работам?
Н.Б. Со временем я просто как-то внутренне устал от своего актерства. Был неудовлетворен подобной актерской жизнью. Ушел из театра, побыв там только год. Играл роль за ролью, но понимал, что это не то, что мне нужно. Мне нужно было быть режиссером. И вот в 1973 году мне улыбнулась жизнь, я пришел ко Льву Александровичу Кулиджанову и попросил, чтобы он меня взял на учебу во ВГИК. А он вел уже третий курс. Этот курс начинал Михаил Ромм, но он умер, и курс был подхвачен Кулиджановым. Он мне устроил экзамен и взял к себе сразу на третий курс. Тем самым здорово облегчил мне путь к режиссуре. Я учился практически за партой лишь один год. То, что у меня был уже огромный кинематографический опыт, Лев Александрович счел достаточным основанием, чтобы миновать два первых начальных курса. Но я сдал подряд весь объем вгиковской программы — пятьдесят пять экзаменов. Ничего не зачли из моей учебы в Щукинском училище. Это был каторжный год для меня, для заики, который ненавидит любые экзамены. Став сейчас педагогом, профессором курса, я стараюсь облегчить это унижение моих учеников. Кстати, на экзаменах я часто актерски пользовался тем, что заикаюсь, разыгрывал этакого бедного заику, который все знает, но не может выговорить.
В.Б. Воля и умение работать, видно, у тебя были заложены с детства. Вообще, в искусстве, столь падком на лакомые приманки, я думаю, по-настоящему выживают лишь сильные люди. Большой талант всегда связан и с энергией таланта, у таланта есть мощное энергетическое поле, сам человек по жизни может быть тщедушным и слабеньким, но талант заставляет его пробивать лбом стену. А слабый талант тонет. Кстати, может, энергия таланта и держала последние десять лет Высоцкого на плаву... Но откуда в тебе все-таки это стремление к миру театра и кино, тем более, если и желания быть актером не возникало?
Н.Б. И в жизни брата, и в моей — это вроде бы случайность. И он, и я были отобраны на улице. Идя по улице Горького около дома номер шесть, я попал в руки Андрея Кончаловского. Он что-то заметил во мне. Значит, была и закономерность. Бабушка и дедушка мои по отцовской линии были актерами. Играли вначале с таким артистами, как Бестужев, Блюменталь-Тамарина. Замечу, что дедушка и бабушка играли главные роли, а эти две будущие знаменитости замыкали афишную таблицу. У меня от бабушки и дедушки остались их театральные афишки. Они были Бурляевы, но работали под псевдонимом Филипповские. Дедушка был блистательный комик, а бабушка трагическая актриса.
В.Б. Но кроме собственного таланта и энергии, у тебя были наставники, прямые учителя, кто и помог тебе стать таким, как есть?
Н.Б.Я не обделен в жизни контактами с теми, кто уже стал историей нашей русской культуры. Могу их считать не только учителями, но и друзьями. Это Андрей Тарковский, безусловно, человек важнейший, первейший в моей судьбе, человек, повлиявший на мое отношение к кино, к актерской профессии, к вере. Вторым назову классика театра Николая Дмитриевича Мордвинова, столетие которого мы недавно отпраздновали. Причем, если бы я не настоял, эту дату просто бы обошли в Союзе кинематогра- фистов. Но при помощи Никиты Михалкова мы издали книгу дневников Мордвинова и провели в Доме Кино под иконой, так как Мордвинов был верующим человеком, молебен, и отпели его, так как он не был отпет при жизни. По-моему, такого еще ни разу не было в Доме кино.
В.Б. Первым своим учителем ты назвал Андрея Тарковского. Ты знаешь достаточно сложное к нему отношение в патриотических кругах, даже Александр Солженицын резко отозвался, как об антирусском, о кинофильме "Андрей Рублев". Так ли это? А с другой стороны, именно этот эстет дружил с Николаем Рубцовым, с Феликсом Кузнецовым, считал себя национальным русским художником. Может быть, неправы его критики? Каково было его отношение к России, к ее истории, к Православию?
Н.Б. Я думаю, ошибаются те люди, которые считают фильм "Андрей Рублев" антирусским, антиисторическим. Попробуйте найти более русскую новеллу, чем "Колокол", утверждающую русский дух, талант. Я считаю, что это один из самых ярчайших русских режиссеров. Именно русских. Андрей еще в те годы, когда это было крайне немодно, при мне лично около двадцати раз говорил в одном широком застолье одно и то же, как будто предчувствуя свой крестный путь: "Как бы трудно ни было, нужно жить и работать в России". И это говорил человек, одетый стильно, в модном шарфике, брючки дудочкой, самый элегантный режиссер в СССР. Когда он был официально отпущен в Италию, он будто предчувствовал, что двери за ним закроются. Он говорил родным: "Они меня отсюда не выпихнут". Попав в Италию и приняв решение под давлением окружения и при помощи Госкино, которое не продлило рабочую визу, там остаться, он еще надеялся на возвращение. Андрей был бедным режиссером, у него всегда были огромнейшие долги, он же делал один фильм четыре-пять лет. Заканчивает фильм, его оценивают по последней категории, он получает постановочные две тысячи рублей. Отдает долг и вновь живет впроголодь. Так вот, он принял решение остаться под давлением близких, тех, кто был с ним тогда в Италии, ибо он еще не доделал свой фильм. Остался там и... начал умирать. Те шесть-семь лет за границей в нем и развивался рак бронхов, а это тоже психогенное заболевание, в основе этой болезни эмоции морального долга. Андрей всегда был человек с обостренным чувством морального долга. И на главные роли всегда выбирал такого же, как он, Анатолия Солоницына, который умер от этой же болезни. У них родственные структуры личности. Я все время недоумевал: почему Андрей взял на Рублева Толю Солоницына, который потом мне стал другом, но тогда, когда я его впервые увидел, не понял: бледный, лысый, невзрачный и в ту пору никому неизвестный. А потом Толя у него играл все главные роли... Более русского и патриотически настроенного режиссера в России я не знаю. Быть может, в поэзии — это Лермонтов, из самых русских патриотов. В кинематографе много патриотов: и Шукшин, и Бондарчук, и Довженко, но один из самых ярких — это Андрей Тарковский. Заметь, что последний фильм, "Жертвоприношение", который он поставил на чужой земле, с западными актерами, с западным оператором, с западным антуражем,— это фильм про русского режиссера.
В.Б. Как ты думаешь, Николай, главное в кино ты уже сделал? Или оно еще впереди? Ты — художник ХХ века? Или хочешь прорваться в ХХI?
Н.Б. В пятьдесят пять лет странно говорить, что это начало, учитывая то, что в прошлом много уже было сделано, но у меня ощущение такое, что все самое главное для русской культуры я еще должен сотворить. Хочется думать, что все предыдущее — это только разбег для взлета. И в кино, и в литературе, и в общественной жизни. Свой путь и художника, и гражданина я избрал однажды и на всю жизнь. Помню свои первые поэтические строки в семнадцать лет:
Прапрапрапрадедов моих
В крови топили, убивали,
В петле давили, распинали,
На кол сажали, засыпали,
Четвертовали, обрубали
Колесовали, муровали,
Глаза кололи, кости мяли,
Морозили, в грязи топтали,
Деревья надвое их рвали,
Привязывали вслед коня.
Какая участь ждет меня?
В.Б. Мы с тобой, как ты знаешь, сверстники, и я в феврале отметил свои пятьдесят пять лет. И я кое-что сделал, но еще больше задумал, и надеюсь исполнить. Первым делом вскорости издать тоже программную книгу "Пламенные реакционеры", где постараюсь перевернуть отрицательное впечатление о русском литературном консерватизме, который, на мой взгляд, уже двести лет определяет все вершинные достижения русской литературы. Дал бы Бог здоровья и сил. Но, тем не менее, считаю, что, сколько бы ни удалось наработать и сотворить в новом веке, все мои истоки, все идеи и концепции родом из века минувшего. Как и мастера Серебряного века по сути своей лишь подводили итоги Золотого XIX столетия, и продолжалось это чуть ли не до пятидесятых годов. Так и мы с тобой, и все наше поколение будем выплавлять в художественной форме энергию нашего ХХ века. Что достойного создал ты в самом ХХ веке? Чего из сделанного не стыдно? Кинороли, режиссерские работы?
Н.Б. Думаю, что когда я покину эту жизнь, то останутся в истории нашей культуры крупицы того творческого прорыва, к которому я так или иначе причастен — два фильма Андрея Тарковского "Иваново детство" и "Андрей Рублев", мой фильм"Лермонтов", который когда-нибудь обязательно будут изучать в школах. А сейчас его уже изучают в творческих киновузах: как он построен, почему он так воздействует на душу? Останется "Военно-полевой роман"— удивительно добрый фильм. Останется организованный мною международный кинофестиваль славянских и православных фильмов "Золотой Витязь" — как попытка исполнения мечты наших предтеч, которые жили в прошлые века надеждой на будущее единение славян.
В.Б. Поздравляю с десятилетием хорошо знакомого мне фестиваля. Не скрываю, что поражен тем подвижничеством, с которым ты впрягся в эту тяжелейшую работу. Может быть, эти непосильные, непомерные глыбы, которые взваливают на себя русские художники, они и спасают наше искусство и все наше общество даже в столь гибельную катастрофическую эпоху 90-х годов? Нас разбили, принизили, раскололи, сломали у многих души. Но и в одиночку, не видя товарищей, не надеясь даже на поддержку, каждый творит свой подвиг. Не буду скрывать: с провалами, с пробелами, со свойственной каждому субъективностью, с малыми и большими компромиссами, иногда кажущимися нам чрезмерными, но без особых выгод для себя, наступая часто на горло собственной песне, каждый в своем одиноком окопе держит мировую оборону. Илья Глазунов создал Академию художеств, спасает традиции русской живописи. Зачем ему Академия? Что ему, мало славы и картин? Татьяна Доронина возглавила МХАТ. Сейчас иные спорят о его успехах и поражениях. Иные жалеют Доронину как актрису, ушедшую от свих блистательных режиссеров, но я знаю, в тот момент раскола не было другой сильной и жертвенной фигуры, которая смогла бы удержать коллектив и спасти театр. Не было бы ее — не было бы и этого МХАТа. Свое громадное дело творит наш друг Вячеслав Клыков. Александр Проханов в "Завтра", Станислав Куняев в "Нашем современнике", Игорь Шафаревич в Академии наук, Татьяна Петрова в русской песне, Союз писателей России сначала с Юрием Бондаревым, потом с Валерием Ганичевым, с Валентином Распутиным, Василием Беловым... И пусть у иных сложные друг с другом отношения — не страшно, все вместе мы делаем общее русское дело. И ты — один из таких славных витязей, тянешь и тянешь свой "Золотой Витязь", спасаешь из самых безнадежных ситуаций. Может быть, не стоит и унывать? Может быть, это и есть наш русский авангард, если мы все еще удерживаем ось русской культуры и устремлены в наше будущее? Ты ведь не похож на плакальщика и унылого нытика? Ты просто бросил вызов в полностью враждебном русской культуре мире кино, смелый, новаторский вызов! Но ты еще не остановился в работе. Что ждать от тебя зрителю? Каковы планы?
Н.Б. Вообще-то мне жизнь дала больше, чем я ожидал. Но планов еще больше. Надеюсь все-таки поставить фильм о Пушкине по своему сценарию и сыграть в нем Пушкина. Все готово к запуску. Группа уникальная собрана. Ждем, когда же даст добро Госкино.
В.Б. А Никита Михалков не может помочь?
Н.Б.Я не обременяю его личными просьбами.
В.Б. Служить России — это же не личная просьба. Ты же не дачу себе даровую просишь, а готов снять еще один национальный шедевр.
Н.Б. Желание снять фильм по собственному сценарию, с собой в главной роли — это мое личное дело. Именно по этой причине я, может быть, излишне робок в переговорах. Фестиваль провести, найти немыслимые деньги — это надо для всех нас, для России, для славян. "Золотой Витязь" уже собирает позитивные силы планеты, в нем участвуют уже кинематографисты 30 стран. Создан творческий союз, куда входит 2700 членов. А фильм о Пушкине — это мои творческие планы. Хочу издать двухтомник прозы, поэзии, сценариев, лекции по режиссуре. Задумал еще фильм о Гоголе. Из современников готов поставить фильм "Княжий остров"по блистательному роману Юрия Сергеева. Если бы появился сейчас этот фильм, мы бы явили молодым людям долгожданный образ подлинного героя, которому хочется подражать. Православный, патриотичный, смелый молодой герой.
Во время проведения десятого "Золотого Витязя" в Тамбове мы подписали договор о намерениях между Союзом кинематографистов славянских и православных народов, который я возглавляю, и администрацией Тамбовской области о создании национального киноцентра на тамбовской земле: киностудии со всеми цехами, киноакадемии имени Сергея Бондарчука на православной основе, натурной площадки, где мы будем делать фильмы. Я был потрясен возможностями — там имение Воронцова-Дашкова отдается нам, там будет киноконцертный зал, там же рядом ипподром, конезавод с орловскими рысаками и прекрасный парк. Раздолье для кинематографистов.
В.Б. А почему Тамбов?
Н.Б. Что такое Тамбов — там Бог. Туда мы пришли интуитивно, по наитию, и встретили там понимание у губернатора и администрации. Так же спрашивали раньше — почему Сербия? Почему Приднестровье? Туда вел нас Божий промысел. Там мы встречали понимание и были нужны. А какие в Тамбове были переполненные залы! Как внимали зрители нашим фильмам! И, кстати, на реке Вороне, что течет в Тамбове, провел свое детство мой отец. Получается, что зов предков.
В.Б. Вспоминая твои кинороли, я задумался еще об одной — о роли Христа, вернее, Иешуа, в кинофильме "Мастер и Маргарита". Почему этот интересный фильм так и не вышел на экран?
Н.Б. Это надо спрашивать у продюсеров фильма. Я даже не жду уже, что появится этот фильм, для меня самое главное, что я исполнил эту роль и побывал в Иерусалиме на сьемках, поклонился всем святым местам. Кстати, это моя лучшая роль в кино.
В.Б. А как идут дела в Союзе кинематографистов? Есть ли там нечто позитивное? Что сумел здорового сделать Никита Михалков?
Н.Б. По-разному можно относиться к Никите Михалкову, я знаю, что ты писал о его фильме, я даже отвечал тебе в полемике. Но надо признать, именно Никита Михалков начал реально возрождать русское кино. Пусть масса издержек, но он утверждает русские идеи в "Сибирском цирюльнике". Потом появился прекрасный фильм Глеба Панфилова "Романовы. Венценосная семья". Опять же, при всех издержках,— это начало восходящего духовного потока новой России. Фильм Виталия Мельникова "Луной был полон сад" — блистательная мелодрама. И совсем недавний фильм "В августе 1944 года", вроде бы фильм белорусский, но это наш общий фильм, мы все — одно целое. Этот поток уже идет.
Я знаю, Никита прочитает то, что я сейчас буду говорить. Поэтому я говорю как бы и тебе, Володя, и вашим сотням тысяч читателей, и Никите одновременно, продолжая наши с ним беседы. Безусловно, то, что он в эти последние годы возглавляет Союз кинематографис- тов,— это созидательное явление. До него было все разрушено, разворовано, он пытается собрать, вернуть не только ценности материальные, но и духовные. Он — традиционалист и консерватор в лучшем смысле этого слова, владеющий обширнейшей информацией о положении и в мире, и в мировой культуре. Это — русский художник. Он оздоровил климат в Союзе кинематографистов. Он державно всех собирает в одном потоке. Но я понимаю, как он опутан по рукам и ногам. Он рвет эти путы, идет дальше, ему трудно. Иногда готов плюнуть на все и уйти с этого поста. Но он тянет этот воз, пусть и делает ошибки из-за того, что недостаточно радикален.
В.Б. Ты счастливый человек?
Н.Б. До тридцати лет считал себя вправе спорить с Пушкиным: мол, на свете счастье есть, и есть покой и воля, но позже пришел к выводу, что не для счастья человек рождается, а для страданий, для того, чтобы выстоять и не предать Господа. В своей жизни я, наверное, по-домашнему счастлив, у меня пятеро детей, и все замечательные. Старший Иван — пианист, композитор, сейчас работает со мной на фестивале, ему 25 лет. Маше — 12, Георгию — 11, Илие — 7 лет. Сейчас идет в православную гимназию. И младшей доченьке Дарье — 4 года. Это огромное счастье — видеть своих детей. Я ими всеми доволен. У меня есть хорошие друзья, правда, последнее время видимся не так часто. Никита Михалков как-то мне сказал, посетовав, что редко видимся: любовь друзей — это не когда глаза в глаза, а когда в одну сторону.
В.Б. А надо ли взаимодействовать с властью во имя державной России?
Н.Б. Не словами, а делами мы спасем Россию. Мое дело — национальный кинематограф. Три года назад, на первом съезде Международного объединения кинематографистов славянских и православных народов, мы приняли программу "Кинематограф созидающего духа". Программу спасения и развития русского национального кинематографа, которая подразумевает создание холдинговой сети кинотеатров по России и миру, в которых мы будем показывать все те сокровища, которые собрали за десять лет работы"Золотого Витязя", это 1700 названий. Каждый год приходит по 200 фильмов. Проект достаточно прибыльный, это позволит нам делать и новые фильмы. Страны-участницы этого проекта должны доносить до верховных властей главную мысль — в этом проекте спасение национального кинематографа. Принципиально отделить этой программой кино созидающее от масскультуры, которая и так пробьется сама.
В.Б. Заканчивая беседу, от имени сотен тысяч наших читателей поздравляю тебя, своего давнего друга и единомышленника, с юбилеем, желаю счастья твоим новым фильмам и твоему фестивалю. А что ты бы пожелал читателям и газете"Завтра"?
Н.Б. Быть ближе к Господу. Знать, что спасение жизни, данной нам, только с Господом. Жизни по заповедям. Очищения и покаяния, ибо все мы грешные. Агрессивностью мы ничего не добьемся, будем только отталкивать от себя людей. Да, нас расстреливали, каждый из нас мог быть убит в том же 1993 году. И я, и ты, и Василий Белов, помню, как мы вместе втроем сидели в зале Дома Советов 3 октября где-то часов в 11 вечера, перед самым расстрелом. Мстить за это — не наш путь. Как говорил Сергий Радонежский: любовью и единством спасемся. Тех, кто нас расстреливал, мы сейчас можем победить любовью к России, к людям, к делам своим. Но если грянет час битвы с оружием в руках, за Отечество все встанем в один строй.